Я вспоминаю, как Роберт Смит отложил гитару и спел, почти а капелла: «Порой я мечтаю…» Все зрители, кроме нас, с первого до последнего ряда, танцевали.

А я – маленькая робкая принцесса – не осмеливалась.

Мой рыцарь тоже.

Мы дрожали при мысли о том, что нас ждет. Впереди открывалась дорога, но мы не знали, куда она ведет.

Наш союз. Наша разлука. Твое решение.

Все началось с песни. С одной из самых прекрасных в мире – так говорил Илиан.

Шарлотта… Charlotte Sometimes.

При первых ее словах я схватила Илиана за руку. Эти слова они взяли из книги Пенелопы Фармер «Шарлотта порой» – той самой, которую Илиан читал в самолете, в первый день нашего знакомства.

Шарлотта… Шарлотта навечно.

Как я могла не догадаться?!

Потому что не хотела представлять тебя – ни маленькой, ни большой, ни белокурой, ни темноволосой, ни тоненькой, ни пухленькой?

Потому что не хотела угадывать цвет твоих глаз?

Потому что не хотела знать, каким именем Илиан окрестил тебя?

Потому что мне было бы слишком больно, если бы у меня в голове запечатлелся твой образ, твое имя, – ведь ты-то ничего не знала о своей маме, о маме, которая бросила тебя через семь дней после твоего рождения в той брюссельской клинике, где я сняла палату, приехав из Индии.

Шарлотта лежит на кровати. В забытьи.

А я вспоминаю. Вспоминаю все, с начала до конца, Шарлотта. Твой первый плач, твое первое кормление, мой последний поцелуй на твоем младенческом личике, перед тем как оставить тебя на руках твоего папы, потому что Илиан был единственным человеком в мире, кто мог отныне беречь и растить тебя, моя маленькая робкая принцесса.

Твой папа. И иногда твой крестный.

Я вспоминаю, как Улисс отказывался впустить нас за сцену «Метрополиса», на концерт «Кью», а потом наконец дал себя уговорить, сказав: Запомните: я над вами сжалился только потому, что давно не видел таких пылких влюбленных. И приказал: Женитесь и заведите кучу детишек! А я поцеловала его, сказав: Вы будете крестным отцом нашего первенца! И крестный превратился в злодея. Который обрек на смерть свою крестницу. После того как убил ее отца. А теперь убьет ее мать.

Я помню все это. А ты не помнишь ничего.

Мы с тобой заперты в комнате – обычной, но превращенной в забаррикадированную камеру. С наглухо закрытыми ставнями за железными решетками. С дверью за семью замками. Бежать отсюда невозможно. От запаха газа кружится голова, и я стараюсь вдыхать как можно меньше ядовитого воздуха.

В углу комнаты маленькая раковина, самая обычная раковина с полотенцем и зубной щеткой в стаканчике. Подхожу, лихорадочно поворачиваю кран, набираю воды в стакан и, смочив полотенце холодной водой, обтираю лицо Шарлотты. Потом хлопаю ее по щекам. Перед тем как выйти, Улисс вынул у нее кляп изо рта, развязал ноги и руки, чтобы все выглядело банальным несчастным случаем, когда дом взлетит на воздух.

Наконец Шарлотта приходит в себя. Широко раскрывает глаза, испуганно съеживается и узнает меня. Я продолжаю растирать ей щеки, подношу к губам стаканчик, велю выпить побольше. Потом смачиваю водой простыни и одеяло, заставляю ее дышать сквозь мокрую ткань. И начинаю действовать: колочу в дверь, в закрытые ставни. Нельзя же покорно сидеть тут и ждать, когда взрыв разметает в щепки весь дом. Мечусь по комнате. Истерически кричу.

Шарлотта холодно смотрит на меня:

– Не суетись, поблизости никого нет, нас не услышат. Я-то знаю, я здесь выросла. – Шарлотта окидывает взглядом железные запоры на окнах. – Раньше в моей комнате таких не было. Но это не мешало мне чувствовать себя пленницей.

Потом с трудом поднимается и кашляет. Выжидает несколько секунд, чтобы утвердиться на ногах, подходит к письменному столу и нагибается к маленькому музыкальному центру в виде башенки, модель 2010-х годов, позволяющему слушать сразу несколько MP3-треков. У нее измученный вид. Пальцы пробегаются по серебристым клавишам. On. Off.

– Ну, пленницей – это, пожалуй, слишком сильно сказано… Скорее, отшельницей… Одинокой… Единственная дочка, воспитанная отцом. И избалованная крестным.

Я молчу. Ее палец нажимает на клавишу Eject, она вынимает диск и засовывает его в коробку.

– Улисс подарил этот проигрыватель на мое десятилетие. Сказал, что такое чудо техники можно найти только в Калифорнии. На нем я впервые услышала песню Black Eyed Peas. Папа их терпеть не мог! Улисс приезжал в Париж почти на каждый мой день рождения. С полными чемоданами дисков. И они с папой слушали их ночи напролет. Я думала, он наш друг. И папа так считал. А он попросту следил за нами. Хотел убедиться, что папа не вернется к прежнему, к своей гитаре… Или же надеялся успокоить свою совесть такими подарками. Тогда Улисс был еще не убийцей, а обыкновенным вором. Присвоил тысячи долларов, полученных благодаря песне, которую сочинил отец, и, конечно, мог позволить себе такую роскошь – подарить крестнице несколько игрушек.

Шарлотта делает глубокий вдох и внезапно, резким взмахом, сметает все со стола. Музыкальный центр с вырванными проводами разбивается об пол. А Шарлотта, скорчившись, кашляет так надрывно, что мне хочется плакать. Подбежав, я прижимаю мокрую простыню к ее лицу. И осторожно веду к кровати.

Она покорно садится, стараясь не глядеть мне в лицо. Мало-помалу ее кашель стихает, уступив место тягостному молчанию, которое я не решаюсь нарушить. Шарлотта сморкается в мокрую простыню, а я представляю себе, как у нее горят легкие, и мне безумно больно за эту девочку. Наконец она заговаривает – глухо, опустив глаза:

– Папа все мне рассказал в день моего восемнадцатилетия. Я ведь много лет донимала его расспросами. Кто моя мать? Почему не она меня воспитывает? А он отвечал: узнаешь, когда вырастешь, Шарлотта, только когда вырастешь. И я вычеркивала в календаре месяцы, недели, дни, остававшиеся до моего совершеннолетия. Ну вот, папа, сегодня я стала взрослой! И он сдержал обещание. Все мне рассказал. Вот здесь, сидя на этой кровати. «Шарлотта, ты – дитя любви, самой прекрасной любви на свете, – так он начал. – И эта любовь дала твоей матери силы оставить тебя мне».

Я пытаюсь поймать взгляд Шарлотты, но она упорно смотрит вниз, на свои пальцы, нервно барабанящие по коленям. Ее голос крепнет, постепенно набирая силу.

– В тот миг меня охватила ненависть, но в первую очередь не к папе. Я молчала, я слушала, до боли сжимая кулаки. Я уже твердо знала, что уеду, как только он закончит свой рассказ. Но тебя… тебя я в тот миг проклинала.

Мои глаза наполняются слезами. Я хватаюсь за мокрую простыню, вытираю лицо и протягиваю ее Шарлотте, которая отталкивает мою руку.

– Папа обнимал меня, но я только сильнее ожесточалась. А он настаивал, во всех подробностях рассказывал о ваших чувствах, о ваших переживаниях, пытаясь доказать мне, какой исключительной была эта ваша мерзкая любовь и как сильно вы оба желали моего появления на свет. Но чем больше деталей я узнавала о Монреале, Сан-Диего, Барселоне, Джакарте, тем яснее понимала, насколько это гнусно, насколько чудовищно. Бросить родную дочь! Обещать никогда не подавать о себе вестей! Папа сообщил мне, что у тебя есть семья, есть дочь, немного старше меня. Я попросила его уйти, сказала, что хочу спать. В то время я начала учиться на факультете психологии. На следующий день я ему объявила, что не вернусь домой ночевать. Переселилась к своему приятелю Кевину. И с тех пор ноги моей не было в Шаре. Учебу я бросила. У меня возникла одна идея, которая с течением времени превратилась в четкий план: пройти конкурс стюардесс, разыскать тебя, сблизиться с тобой, изучить тебя, не выдавая своего настоящего имени, завоевать твое доверие – например, рассказав о связи с Жан-Максом Балленом, заставить тебя реагировать, заставить тебя страдать, как я страдала, заставить пережить всю эту историю еще раз, с самого начала. Не знаю… может быть, я надеялась изменить ее конец. Даже при том, что папа был замечательным отцом. Я ни в чем не нуждалась…

Впервые Шарлотта поднимает глаза и повторяет, сверля меня взглядом:

– Ни в чем!

Ее сотрясает жестокий спазм, нечто среднее между хрипом и кашлем, она прячет лицо в простыне. Я делаю шаг, собираясь обнять ее, но она, отшатнувшись, продолжает, уже громче:

– Я очень надеялась, что это лучший способ заставить тебя нарушить клятву! Вынудить снова пережить прошлое, обратиться к папе. Так и произошло, разве нет? Ты же ему позвонила! И он, конечно, ответил бы тебе, я уверена, что ответил. Если бы Улисс его не…

Шарлотта снова опускает глаза. Я хожу кругами по нашей тюрьме. Странная это тюрьма – комната, где разыгрались такие страсти. Страсти маленькой девочки, подростка, взрослой девушки, – страсти, о которых я ничего не знаю. На полках шкафчика, стоящего напротив стола, вижу книги – три выпуска «Поисков Эвилана», семь томов «Гарри Поттера», «Тридцать три несчастья» Лемони Сникета, в тринадцати сериях, полную коллекцию Роальда Даля. Словом, все истории, которые я так любила читать Лоре и Марго и которыми Шарлотта, видимо, упивалась в детстве – одна, без мамы. На платяном шкафу целая груда кукол и плюшевых зверей – медведь, кенгуру, панда. Любимые игрушки, которые утешали Шарлотту в детстве. Я никогда не узнаю их имен…

Запах газа становится невыносимым. У меня щиплет глаза. Зато Шарлотта кашляет все реже, как будто свыклась. Как будто возможность выговориться облегчает ее страдания.

– Мне кажется, парни из отдела планирования в Air France очень любят молоденьких улыбчивых блондинок моего типа. Так что было нетрудно выбрать место и дату первой стажировки – я хотела просидеть рядом с тобой шесть дней, слегка изменив свой возраст, чтобы не вызвать у тебя подозрений. И уж совсем легко было, под предлогом пари, уговорить их записать меня на совместные рейсы старых друзей – Фло, Жан-Макса и тебя… Монреаль, Лос-Анджелес, Джакарта, именно в таком порядке, только один раз, в одном месяце! Я попросила логистов держать язык за зубами, и все, даже Фло, решили, что это подстроил Жан-Макс. Ну а дальше нужно было проявить терпение и выдержку, посмотреть график турне «Кью», спланировать наш рейс в Монреаль на нужный день и следовать моему плану.

Всякий раз, садясь выпить, выбирать шаткий столик.

Подняться на гору Мон-Руаяль раньше тебя и оставить там сумку, похожую на твою.

Как бы между прочим сообщить твоим коллегами сведения, которые рано или поздно дошли бы от них до тебя.

Выпить в «Фуфе».

Сделать прическу в «Маленькой ласточке».

И пойти в кино на «Жизнь прекрасна».

В Сан-Диего тоже все прошло гладко. Я попросила официанта «Койота» в Старом городе налить «Маргариту» в бокал с надписью Just Swallow It, который принесла с собой. Твои документы переложила из сумки в чемодан, а в твой бумажник сунула фотографию фрески La Soldadera. Затем разыскала на фейсбуке Рамона, трубача группы «Лос Парамос», и уговорила его поставить древний «шеви вэн», который мирно спал у него в саду, в парке Чикано, в Чула-Виста, якобы в память о добром старом времени. Еще проще было в Барселоне: мне не пришлось долго уговаривать Батисто надеть его старый костюм живой статуи и несколько часов постоять на бульваре Рамбла, пока ты не пройдешь мимо…

Я вспоминаю цитату из Элюара, которую Шарлотта произнесла в самолете Париж – Монреаль: «Случайностей не бывает, бывают одни лишь встречи». Вот когда прозвучал первый намек, едва завуалированный…

Я встаю.

Теперь уже меня качает из стороны в сторону.

Газ обжигает горло, ноздри, слезные железы, но никогда еще мои мысли не были такими ясными, как в этот момент. Хоть и отравленными ядовитым запахом. Все выглядит таким очевидным и понятным после объяснения. Хватило нескольких слов. Ничего сверхъестественного, ничего загадочного. Просто несколько хорошо задуманных и удачно проделанных фокусов. Шарлотта была уверена, что мой рассудок завершит дело, измыслит совпадения, которых нет, запутается в глупых гипотезах, смешает правду и вымысел, подстроенные ловушки и несколько реальных фактов – Let It Be, услышанную по радио, и пассажира, который, возвращаясь из Индонезии, поет Let me just a little bit of you, а потом другого, на рейсе Лос-Анджелес – Париж.

Я чувствую на себе взгляд Шарлотты. Ей как будто стало легче после того, как выговорилась. Едкий запах проникает в горло, жжет гортань. Слова, складывающиеся в голове, рассыпаются, не достигнув губ.

Поднимаю глаза на стену за письменным столом, где стоял музыкальный центр. И на фотографиях в рамках вижу, как Шарлотта росла: четыре года, шесть лет, десять, пятнадцать, Шарлотта пухленькая, Шарлотта мокрая, с надувным кругом, Шарлотта на роликах, Шарлотта, робко улыбающаяся уличному художнику на площади Тертр, Шарлотта в маске для ныряния на пляже какого-то серого моря, на фоне скал, Шарлотта, вцепившаяся в руку мальчика в поезде, в тоннеле Евродиснея, Шарлотта, задувающая свечки на торте, Шарлотта, наряженная колдуньей, Шарлотта на скутере, Шарлотта в компании подружек, которых я не знаю, Шарлотта, радостно хохочущая над чем-то, чего я не видела, Шарлотта, ставшая взрослой после множества мелких горестей, в которых я ее не утешала.

Слезы обжигают щеки, едкой солью собираясь в морщинах. В трещинах внезапной старости. Я оборачиваюсь. И мой взгляд впервые встречается со взглядом Шарлотты. А словам наконец удается вырваться наружу из раскаленной лавы, сжигающей мое нёбо:

– Прости меня, девочка моя! Прости! Прости! Прости!

Шарлотта не отвечает. Но и глаз не отводит. Только встает и тоже проверяет на прочность заколоченные ставни, запертую дверь. Потом спрашивает:

– Сколько времени… сколько времени нужно, чтобы все это взорвалось?

– Понятия не имею… Несколько минут? Час? Улисс все подстроил так, чтобы это было похоже на несчастный случай.

И я, в свой черед, трясу железные прутья решетки на окне. Нет, их сорвать невозможно.

– Но ведь это будет выглядеть подозрительно, разве нет? Два тела в наглухо запертой комнате…

Шарлотта пожимает плечами:

– В этой комнате уже больше года никто не ночевал. А в округе все привыкли жить за крепкими запорами.

Еще несколько минут мы пытаемся найти хоть какой-нибудь выход из нашей тюрьмы и наконец сдаемся. Шарлотта включает воду, ополаскивает лицо, но кран не закрывает.

– Все эти годы, – продолжает она, – я безраздельно доверяла Улиссу. Звонила ему в Лос-Анджелес. Именно к нему обратилась, когда ушла из дома. Он был в курсе всего. Знал о тебе. О нас. Десять дней назад я была в его офисе на бульваре Сансет, как раз после тебя. Откуда я могла знать, что он ведет двойную игру?! Что это он нанял тех типов, которые следили за тобой до самого Сан-Диего?! Как я могла заподозрить, что он без колебаний устранит меня тоже, если убедится, что я узнала песню?! Что он… не остановится даже перед тем, чтобы заставить замолчать папу…

Шарлотта подставляет руки ковшиком под струю воды и щедро обрызгивает себя. Потом, обернув ко мне мокрое от воды и слез лицо, повторяет:

– Разве я могла догадаться?!

Конечно, не могла, девочка моя. Как и я. Но последние признания Шарлотты породили другой вопрос. Шарлотта была со мной в Лос-Анджелесе, когда Илиан попал в больницу. Тогда почему… почему она не отказалась от рейса? Кто был рядом с ее отцом в Биша?

– Ты оставила своего папу одного в больнице?

– Нет… Нет, он был не один…

В первый миг пытаюсь представить себе человека, о котором никто мне еще не говорил. И о котором ничего не известно, хотя логика подсказывает, что это женщина – женщина в жизни Илиана. Заместительница мамы для Шарлотты. Рar intеrim, так сказать. Я с трудом произношу:

– Кто?..

– Надежный человек. Очень надежный. К ней у меня не было никаких претензий.

Я с трудом выговариваю:

– Кто она?

– Я познакомилась с ней в Биша. В палате, где лежал папа. Она немного старше меня.

Я пытаюсь хлебнуть воды из стаканчика, но она застревает в горле, я обливаюсь, кашляю и все-таки выдавливаю:

– Так кто же?

Шарлотта отвечает:

– Ты ее знаешь. Моя сестра. Я… Я все ей рассказала. Я все рассказала Лоре. Она знает. С тех пор как папа в больнице.

Сколько времени осталось до взрыва дома?

Несколько минут? Час?

Значит, с моей жизнью покончено!

Лора знает! Знает все. О моей измене, о моей тайной дочери.

Лора, которая все делает безупречно, все тщательно организует, Лора с ее идеально налаженной семейной жизнью, Лора с ее строгими принципами, такими жесткими, что я часто боялась, как бы они ее не подвели. И все-таки – нет! По словам Шарлотты, Лора приняла это известие – приняла и выполнила ее просьбу. Только решила избавить от горя своего отца и Марго, объявить им об этом лишь в случае крайней необходимости. А сейчас нужно было в первую очередь позаботиться об Илиане. И медсестра в Лоре тут же заняла место дочери и сестры. Как в шутливой поговорке: «Единственная дочка упряма, как ослица, младшая дочка – болтушка и шутница, и только на старшую можно положиться…»

Я вспоминаю свой день рождения: праздничный стол на террасе дома в Порт-Жуа, тот конверт – мой подарок, поездку в Барселону. Еще одно невозможное совпадение… которое теперь объяснилось.

– Значит, это ты подала Лоре идею насчет семейного путешествия?

– Только подсказала направление. А путешествие она давно запланировала.

Я думаю о камне времени, пропавшем в Барселоне, между парком Гуэль и гостиницей в Эшампле. Тогда рядом со мной были только домашние. А исчезновение серого камешка в моем саду окончательно убедило меня в его магических свойствах… или в собственном безумии. Значит, Лора похитила его в Каталонии, а Шарлотта сделала то же самое в Квебеке и в Калифорнии, несколькими днями раньше. Осталось неразгаданным только исчезновение серого камешка у подножия стенки на берегу Сены… Впрочем, какая разница, важно другое: Лора и Шарлотта, мои старшие дочери, стали сообщницами.

Да и могло ли быть иначе?! Каждой женщине хочется все разузнать о любовнике матери, понять, чем он отличается от ее отца. Люди всегда боятся разоблачения семейных тайн из страха общественного порицания, но те же разоблачения между членами семьи основаны только на любопытстве, не на жажде мести.

Меня вдруг захлестывает волна любви к Лоре. Значит, она унаследовала и мою буйную фантазию, а не только строгие принципы и рассудительность своего отца? Значит, и она способна на тайны? И я обращаюсь мыслями к Марго – Марго, родившейся через год с лишним после Шарлотты, Марго, которая еще не знает о существовании сестры, Марго, так сильно привязанной к отцу и так часто восстающей против матери. Неужто она инстинктивно чувствовала, что в этом мире существует еще один мой ребенок, а она появилась на свет лишь для того, чтобы его заменить?!

Я опускаюсь на пол и ползу к кровати. Шарлотта недоуменно смотрит на меня. Я заползаю под кровать, руки шарят в темноте, загребают пыль, целые горсти пушистой пыли, и я, как это ни странно, ловлю себя на мысли, что могла бы упрекнуть Шарлотту за небрежную уборку, но тут пальцы нащупывают маленький камешек.

Я с трудом выбираюсь из-под кровати. Протягиваю сжатый кулак к моей дочери. И разжимаю пальцы.

На моей ладони поблескивает камень времени.

– Это тебе. Кажется, с его помощью можно исправить ошибки прошлого… По крайней мере, на несколько минут. А может, на час.

Шарлотта внимательно разглядывает камень. Долго. Похоже, колеблется. Она и впрямь колеблется. Потом ее лицо проясняется, его озаряет мягкая улыбка, и я впервые ловлю сходство дочери с ее отцом. Рука Шарлотты ложится на мою, теплая и легкая, она становится чуть тяжелей – теперь, когда сжимает камень, а моя, избавленная от этой тяжести, может наконец вспорхнуть в воздух.

И тут наконец мое сердце, которое остановилось почти двадцать лет назад, вновь начинает биться. Мне кажется, теперь со мной не случится ничего плохого, ибо я слышу слова – те самые, которые уже не надеялась услышать. Никогда.

– Спасибо. Спасибо, мама.