Глава 47
Мартин вздрогнул, на миг запнувшись у входа, Хагнер подпрыгнул на месте и рыкнул, вздыбив шерсть, и Курт тоже на мгновение смешался, не сразу поняв, откуда взялся этот человек, почему его не было видно всего миг назад. Всего миг назад перед глазами была лишь комната, даже скорее небольшой зал — почти идеально круглый, похожий на огромную корзину размером в пару дюжин шагов. Множество тонких ветвей, сплетаясь тесно, без малейшего просвета, образовали собою пол и ровные стены без единого окна, стены вздымались высоко вверх, и там, в вышине, ветви расходились, делились все мельче и мельче, и круглый зал, точно купол, венчала сочно-зеленая крона. Плотная листва полностью скрывала собою небо, если оно там было, и солнце, если ему было там место, но в зале было светло, как на летней поляне, и откуда-то словно веял легкий теплый ветерок, и едва слышный шелест доносился отовсюду, хотя и ветви, и каждый листок были неподвижны.
Посреди зала высилась колонна — пробившая плетеный пол толстая, в три обхвата, гладкая ветвь без сучков, трещин или наростов; ветвь уходила вверх и сливалась листвой с укрывшей зал кроной…
У колонны-ветви, прислонившись к ней плечом и заведя ногу за ногу, стоял Бальтазар Косса, глядя на вошедших подчеркнуто дружелюбно и насмешливо.
Мартин и Хагнер метнулись вперед — и отпрянули, словно невидимая ладонь оттолкнула обоих прочь; Курт выстрелил, ни на что не надеясь, уже понимая, что смысла в этом нет никакого — и потому не удивился, увидев, как болт кувыркнулся и загремел по древесному полу, точно сбитый наземь порывом ветра…
— Бац… — тихо прокомментировал Косса, лениво пронаблюдав за полетом стрелы, и с неподдельным интересом осведомился: — Что дальше по плану?
Курт отступил на шаг назад, сжимая приклад, помедлил, неторопливо сложил арбалет и, убрав его в чехол, нарочито спокойно отозвался:
— Дальше по плану ты должен снять защиту и устроить показательную взбучку этим смертным.
— Хорошая попытка, Гессе, — без улыбки кивнул беглый понтифик. — Жаль, не удалась. Еще что-нибудь?
Мартин сделал шаг вперед и остановился, сжав бледные губы в узкую полоску и взявшись за рукоять самодельного ножа с деревянной рукоятью; Хагнер шагнул вместе с ним и остановился тоже, протяжно, утробно рыкнув.
— Плохой, плохой волк! — строго проговорил Косса и, оттолкнувшись от колонны-ветви плечом, распрямился, сложив на груди руки и обведя собравшихся взглядом. — Итак, больше идей нет, как я понимаю?
— У тебя, как я понимаю, тоже, — Мартин снова шагнул вперед. — Иначе с чего бы мы все еще стояли здесь, живые и невредимые.
— Догадливые… — одобрительно произнес он. — А теперь посмотрим, насколько разумные. Поскольку ситуация у нас патовая, предлагаю ничью. Положи вон там на пол копье — и уходите, Древо наверняка вас выведет назад. В конце концов, семейству Гессе не впервой оставлять врага непобежденным, давайте сделаем это доброй традицией. Твоему отцу, разумеется, уже не остается надежды когда-нибудь расквитаться, но тебе-то спешить некуда, будешь потом копить силы и изыскивать способы, и как знать…
— Ты серьезно думал, что он согласится? — хмыкнул Курт, и тот пожал плечами:
— Нет, конечно. Но попробовать стоило. Это тоже в своем роде традиция.
— Это и есть наша ветвь? Внушительный отросток, надо заметить, долго придется пилить.
Косса смерил взглядом колонну и медленно, нежно провел ладонью по гладкой коре.
— Один из самых крепких, прочных миров… Жаль, что бедняга Альбрехт не сможет оценить, чем увенчался его вклад, ему бы понравилось, он знал толк в дереве.
— «Вклад» — это стать подкормкой? — уточнил Мартин неприязненно. — Судя по размаху, сюда вложились вместе с ним и все его выжившие люди.
— Большие дела требуют больших жертв, — с показной печалью вздохнул Косса. — Ты уже начал это постигать и сам, верно?
— Ты, надеюсь, понимаешь, — спросил Курт, не дав стригу ответить, — что без родившегося и пострадавшего когда-то Христа не будет и тебя тоже? Не будет Папы, который вытащил тебя из тюрьмы, потому что не будет христианской церкви, не будет… А ты вообще представляешь, что будет? Вся история этого мира пойдет по-другому, и ты уверен, что тебе будет место в этой истории, что ты вообще будешь? Что не намереваешься ad verbum отпилить сук, на котором сидишь?
— Да, сложно придется… Столько линий надо будет оборвать, столько свести, столько создать из ничего… В одиночку творить альтернативу человеческой истории тяжко, но — у меня есть помощник, а уж с Древом мы договоримся.
— Договоритесь? Ты намерен его покалечить, антихрист недоделанный, и собрался с ним договариваться?
— У Древа нет чувств, Гессе, — спокойно отозвался Косса, все так же поглаживая колонну-ветвь, точно любимого питомца, прикорнувшего у ноги. — Оно не умеет мыслить, обижаться, расстраиваться, не может ненавидеть или любить, не помнит зла… Оно само и есть и добро, и зло.
— Положим, так. Но ты исправишь по-своему лишь одну ветвь, а на других ветвях все останется по-прежнему. Это ты понимаешь?
— Пусть будет. Там, где нет меня. Но там, где я — не будет его.
— Он везде, — возразил Мартин сухо. — На любой ветви Древа, во всем Мироздании, так или иначе — Он есть везде. И с чего ты взял, что испорченную тобой ветвь Он не уничтожит? Иоанн, пятнадцать-шесть, помнишь?
— Я Папа, — улыбнулся Косса. — Мне ли не помнить Писание. А ты — помнишь? Помнишь, как он обещал, что больше никогда не станет уничтожать человечество? А он всегда исполняет свои обещания, в этом его слабость.
— А еще Он обещал Конец Света и Пришествие Судии, — мрачно напомнил Курт. — Когда Антихрист явится и начнет насаждать свои порядки. Не боишься, что Он исполнит обещание и в этот раз?
— А я рискну, — отозвался Косса уже без улыбки. — Исполнение Откровения уже началось не так, как предрекалось, с чего бы ему закончиться так? И хочу тебе напомнить, Гессе: пока создатель миров видит, что люди справляются сами, он не будет вмешиваться с радикальными методами — до последнего. И вот, вы справляетесь. Вы сопротивляетесь. Вы выставили войско против адских орд. Вы подняли против Антихриста весь христианский мир. Вы пришли сюда, чтобы дать ему отпор. И когда я завершу то, что начал — наверняка ведь найдутся недовольные; даже в мире, где не будет вашего бога — найдутся люди, которым не понравится то, что вокруг. И рано или поздно какой-нибудь непоседа соберет вокруг себя заговорщиков, бунтовщиков, он выступит против меня, будет противиться и пытаться свергнуть, нутром чуя, что вокруг всё должно быть не так, должно быть по-другому… Сущность человеческая, Гессе, убережет этот мир от уничтожения. И подарит его мне.
— Так все мы здесь для этого?
— И для этого тоже, — кивнул Косса и нарочито легкомысленно махнул рукой: — Ох, ну ты же знаешь этих малефиков. Им мало сделать гадость, им надо, чтобы эту гадость было кому оценить, а тут, как видишь, больше никого не осталось. Иисус, знаешь ли, тоже не ушел умирать куда-нибудь в пустыню, он из своей смерти устроил целое представление на публике; должны же быть и у меня хоть какие-то зрители, соблюдем традицию. Фарисей, легионер и… — Косса склонил голову набок, с сомнением оглядев Хагнера. — Пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел. Струсил?
— Зачем тебе копье? — спросил Мартин, и Косса вдруг сделал несколько стремительных шагов вперед, остановившись вплотную к незримой стене, в трех шагах от него.
— А зачем ты с ним сюда пришел? — спросил он тихо.
Шелест листвы над головой словно стал громче, и едва ощутимый ветерок обратился зябким сквозняком… Курт поежился, когда холодное дуновение скользнуло по затылку.
— Зачем ты сюда пришел? — снова спросил Косса — негромко, спокойно, но голос его отдался в голове эхом, этот голос будто слился с шорохом ветвей, с ветром, сам веял вокруг, точно ветер, обступил со всех сторон…
Мартин дважды шагнул вперед и остановился, глядя в глаза прямо напротив, но не ответил, все так же молча сжимая деревянную рукоять самодельного ножа. Косса склонил набок голову, точно разглядывая невиданную диковину, и неторопливо проговорил:
— Дороги… Миры… Множество путей… Ты ведь этого хотел?
Откуда тебе это знать?! — хотел спросить Курт и не спросил, не смог спросить, не сумел, а ветер в кроне становился все громче и громче, и холодный сквозняк леденил кожу все настырней…
— Да. Ты хотел именно этого. Увидеть, узнать, пройти — как можно больше… Так вот они, все твои дороги, здесь, выбирай любую. Ты отчего-то решил, что уже выбрал, но так ли это? Посмотри в себя, прислушайся к себе, загляни в ту часть себя, что ты от себя отгородил, и скажи честно перед самим собой: ты выбрал? Или заставил себя выбрать? Молчишь… Хорошо. Значит, начал думать. Подумай. Хорошо подумай, сейчас самый подходящий момент для этого.
— Я подумал.
Голос стрига звучал хрипло, тяжело, едва слышно, заглушаемый шумом листвы и холодным ветром…
— Что ты мне можешь предложить? Я уже получил больше, чем ты мог бы дать. Дороги? Ты сам сказал, у меня впереди долгая жизнь, а стало быть, недостатка в них не будет, и как знать — быть может, миры еще раскроются передо мной, и без довеска в виде тебя. Но даже если нет, дорог и в этом мире не счесть. Чем ты можешь меня заманить, что можешь предложить, чем собрался соблазнять? Ты ведь даже вечной жизни мне посулить не можешь, потому что она уже у меня есть.
— Вечная жизнь… — повторил Косса медленно, словно гоняя слова на языке. — Вечная жизнь без свободы… Это правда то, чего ты хочешь? Хочешь ежедневно сверять свои желания с дозволениями Мастера?
— Меня это устраивает.
— Серьезно?
Ветер подхватил голос человека за незримой стеной, взвил смерчем, унес в вышину, к сплошной зеленой кроне, переплел с шелестом листьев, низринул обратно и облёк со всех сторон…
— Не верю. А сам-то ты себе веришь?
— Чего ты от меня хочешь? Просто скажи прямо.
Ветер и шелест стали громовыми, точно грохот водопада, плотными, как полотно, и сдавили, сжали, оглушили…
«Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь — помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь»…
Что ты делаешь, Мартин?..
Спросить не получается. Не получается крикнуть. Не получается двинуться с места и шевельнуть губами…
«Когда я сдамся — а я сдамся — всем будет плохо»…
Что ты делаешь?..
— Что тебе от меня нужно?
— Помощник, — ответил ветер и взвыл невидимым вихрем, сотрясая зеленую крону.
— Почему я?
— Потому что ты прошел сюда. Потому что Древо признало тебя. Всё верно, творить историю с нуля — тяжкая задача, а Древо — оно инструмент, а не сподвижник. Ты проделал долгий путь, осталось сделать один шаг. Шаг в историю, Мартин… Если только захочешь, если сам себе позволишь, в этой истории останешься ты — ты такой, какой есть — и не останется твоего Мастера, и никто, никто больше не будет стоять над тобой и управлять движениями твоей души, твоей волей, твоими желаниями. Твоей жизнью. Твоими дорогами.
— Никто, кроме тебя?
— Я не нуждаюсь в подданных, у меня их теперь будут десятки, сотни, тысячи тысяч, зачем мне прилагать столько сил, чтобы добыть еще одного? Не стану лгать: я обойдусь и без помощников, я не ждал твоего появления, не планировал его, не надеялся на него, и мысль предложить тебе заново выбрать путь — возникла спонтанно прямо сейчас. Просто потому что мне так захотелось. Тебе достаточно лишь быть там, где буду я — назовёшь меня Ариманом, назови себя как пожелаешь, хоть Ормуздом. И всё, что может быть только для меня и только для тебя — будет, вечно меняясь и вечно возвращаясь, в таких сочетаниях, созвучиях, вкусах и красках, которые мы сейчас не можем себе представить, но можем о них помечтать. Просто подумалось — было бы неплохо, если в будущем одиночестве рядом будет кто-то, кто понимает, как все на самом деле.
Ветер в кроне над головой и вокруг шумел, выл, захлебываясь, и ветви хрустели и скрежетали…
— А если я не понимаю?
«Надо было остановить меня, пока ты еще мог»…
Что ты делаешь…
— Так поймешь.
Косса протянул руку ладонью вверх и остался стоять, все так же глядя глаза в глаза, и ветер метался и ревел, и ветви стонали над головой и вокруг…
— Шаг вперед. Это все, что нужно. Если в самом деле хочешь понять — Древо пропустит тебя.
Мартин опустил взгляд на протянутую руку, помедлил и убрал ладонь с рукояти самодельного ножа с деревянной рукояткой.
— Пути, — тихо напомнил Косса. — Твои пути. Такие, какими ты их захочешь сделать. На выбор — любой, или все сразу.
«Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три»…
Что ты делаешь…
Мартин шагнул вперед и сжал протянутую ладонь. Еще миг прошел в неподвижности под голос неистовство воющего в вышине ветра — и он шагнул снова, оказавшись рядом с Коссой.
— Поздравляю, — серьезно сказал тот, отступил назад и, потянув стрига за собой, отпустил его руку. — Твой первый по-настоящему самостоятельный шаг.
— И каким будет второй?
Ветер кричал в зеленой кроне, визжал, сливаясь с голосами и подхватывая каждое слово.
Что ты делаешь…
— Я должен отдать тебе копье?
Косса улыбнулся — снисходительно и укоризненно, коротко качнув головой, и снова отступил назад, и ветер захохотал безумным смехом…
— Ты все же решил, что это трюк?.. Нет, оставь его у себя. Тебе оно сейчас будет нужнее. Править судьбу мироздания будешь ты сам — так, как сочтешь необходимым.
Он повернулся спиной и медленно прошагал к колонне-ветви; остановившись, провел по огромному стволу ладонями, поднял голову, бросив взгляд на зеленую кровлю. Мартин медленно приблизился и остановился в шаге позади, снова положив ладонь на рукоять, глядя на гладкую кору молча.
Обернись… Обернись… Что ты делаешь…
— Древо знает, что сейчас что-то случится, — проговорил Косса тихо, и этот едва слышный голос немыслимым, невероятным образом звучал громче кричащего в ветвях ветра. — Оно понимает, что пришел час перемен, какие в его истории были лишь однажды. Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста, история сделала поворот к новому миру… Теперь тому миру конец. Оно это чувствует…
Косса обнял ветвь, прижавшись к ней щекой, и закрыл глаза.
— Оно слышит…
— Надеюсь.
Ветер успел зареветь в зеленых ветвях, когда неподвижная фигура в черном фельдроке сдвинулась вперед — молниеносно, неуловимо. Ветер заголосил, заметался, завизжал — и стих, оглушив тишиной, и в тишине было слышно, как хрипит человек, пригвожденный к огромной ветви. Старый железный наконечник пробил шею насквозь, глубоко засел в древесине, и по гладкой светлой коре медленно, все больше набирая силу, струился тонкий красный ручеек…
Мартин отшатнулся, оставив самодельный клинок в теле, точно незримая волна снова отбросила его, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, отступил назад, кинул взгляд наверх, на зеленую крону, уже не терзаемую невидимым ветром…
Курт выдохнул — сипло, тяжело, словно все это время чья-то рука держала за горло, не позволяя дышать, говорить, думать; лишь теперь он увидел и Хагнера — массивная бурая туша лежала на боку, запрокинув голову и свесив язык, и сейчас лапы слабо скребли по плетеному полу, пытаясь упереться и поднять тело, и затуманенный взгляд медленно яснел…
— О-о-о! — хрипло протянул Косса и, упершись одной рукой в ствол, второй выдернул засевший в горле наконечник.
На ветвь плеснуло ярко-алым, и кровь осталась на коре, уже не стекая вниз, словно впитываясь, проникая, въедаясь…
— О-о-о! Какое коварство! — возгласил Косса и обернулся; Мартин отступил. — Я предложил тебе свободу! Я предложил тебе всю вселенную!..
Он вдруг умолк, бросил взгляд на зажатый в ладони наконечник и, снова подняв глаза к стригу, улыбнулся:
— Врал, конечно.
Косса раскинул руки, и воздух вокруг вздрогнул, задребезжал, как разбитая сталь, и словно волна ветра ударила единым порывом; Мартина отшвырнуло прочь, с силой вмазав в стену, и Курт отлетел назад, ударившись затылком о сплетенные ветви и услышав, как взвизгнул Хагнер…
— Но в одном я сказал правду: ты решишь судьбу мироздания. И ты ее решил!
Голос Коссы звучал хрипло, булькающе, и сквозь цветные мошки перед глазами Курт видел, что нанесенная стригом рана затягивается на глазах, а по венам на шее медленно разливается алое пламя…
Это уже было, было час или вечность назад — часовня, солнце сквозь витражи, человек у алтаря…
Бальтазар Косса — один, в мирском платье, безоружный… Косса стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, и вены на лице, открытой шее и ладонях горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем — все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца…
— Предсказуемость! Вот что такое человеческая сущность!
Мартин, упавший рядом с Куртом, приподнялся, упершись ладонями в пол, оглушенно встряхнул головой и остался сидеть, вжавшись спиной в стену. Рана на шее Коссы исчезла почти совершенно, и голос уже не хрипел и не булькал, голос звучал ясно и громко, оглушительно…
— Любой жертве нужен жрец, ваш бог это знал, как никто другой. Древо, жрец, свидетели, кровь и жертва — как мало нужно, чтобы повернуть историю вспять!
Он засмеялся, запрокинув голову, и смех покатился по залу, свитому из ветвей, ударяясь о стены, взметаясь к зеленой кроне, падая вниз, носясь вокруг незримым ветром. Огонь в венах стал гуще, сильнее, и смеющееся лицо потемнело, исказилось, сминая человеческие черты и лепя из них что-то дикое, невозможное…
— Можешь собой гордиться, Мартин Бекер! — выкрикнул утробный голос, и черные глаза воззрились на застывшего, как камень, стрига. — Именно ты собственными руками отправил свой мир в небытие. Как тебе роль ангела Апокалипсиса?
«Чтобы какой-то мажок сумел переломить Провидение?» — «Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет?»…
Антихрист… Anti-christus…
Анти. Против. Вместо. Наоборот. Всё верно, логично, всё настолько очевидно, что теперь непонятно, как не осознал это раньше, как не понял…
«Фарисей, легионер и… пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел»…
Повторить Распятие — в извращенном, сатанинском духе, но с теми же условиями, в схожих обстоятельствах, возведенных в ритуал: ветвь Древа вместо креста, зрители и — палач. А ведь мог бы догадаться и раньше, dummkopf, asinus! Помнится, бывший ангел, именовавшийся «наездником на Древе» пытался провернуть подобное, хоть и решил, что ни в зрителях, ни в палаче не нуждается и будет ими всеми сам…
— Добро пожаловать в новый мир!
Этот голос уже больше был похож на рычание, и это лицо больше не было похоже на лицо человека — темный, как уголь, искаженный лик, отвратительный и чудовищный, и вместе с тем странно притягательный; огонь в венах пылал уже невозможным, нестерпимым сиянием, и горела тьма под веками…
И горела кровь на ветви, пробившей плетеный пол.
Кровь разъедала светлую кору, прожигала — медленно, но настырно, и в зеленой кроне застонало, и снова завыл ветер; завыл — и тут же стих. Содрогнулись плетеные стены и пол, и сверху посыпалась листва — желтая, медная, темно-красная, коричневая, иссохшая, и огромная ветвь в центре вздрогнула, скрипнув, и кровь на коре зашипела, впившись в древесину…
Кровь на Древе…
Кровь Распятия…
— Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста… — пробормотал Курт чуть слышно; стриг обернулся, глядя непонимающе, и он повторил, заглушая сатанинский рык: — Кровь Сына Господня! Кровь Мастера! Древо!
Мартин на секунду замер, обернулся на колонну-ветвь, разъедаемую тёмно горящей кровью, кинул короткий взгляд на железный наконечник, чуть смявшийся в нечеловеческой черной руке, снова повернулся к Курту и кивнул.
— Макс! — скомандовал он сухо. — Взять.
Хагнер замялся лишь на миг; в карих волчьих глазах проступило недоумение, на долю мгновения мелькнул совершенно человеческий страх, почти отчаяние, а потом массивная бурая туша припала к полу, оттолкнулась и молча прыгнула.
Утробный голос взвыл, когда огромные челюсти размером с медвежьи сомкнулись на запястье; Косса встряхнул рукой, но челюсти вцепились намертво и всё продолжали сжиматься, и что-то хрустнуло, точно сухая ветка. Мартин подхватился с пола вмиг, вскочив и метнувшись вперед одним невидным движением, за долю мгновения оказавшись рядом с нечеловеком, на котором повис исполинский волк; подхватил на лету выпавший из разжавшейся ладони самодельный нож с деревянной рукоятью и кинулся к ветви в центре плетеного зала. Косса снова взвыл, скрюченные пальцы свободной руки ударили в бурый мохнатый бок, из-под пальцев брызнуло красным, гигантская туша беззвучно отлетела прочь, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно.
— Это называется отчаяние! — прогремел рыкающий голос. — Отчаяние смертных на пороге смерти приговоренного мира!
Мартин торопливо вздернул левый рукав, перехватил примявшийся железный наконечник поудобнее и с нажимом полоснул по руке — через всю ладонь и вдоль предплечья. Косса смолк и застыл, глядя на Курта, все так же сидящего на полу у стены, а потом медленно обернулся.
— Это называется хрен тебе, — вытолкнул Мартин сквозь зубы и, закусив губу, с силой провел окровавленной рукой по изъязвленной коре.
Нечеловек с перекушенным запястьем закричал — злобно, истошно, срываясь в рычание и визг; плетеные стены содрогнулись снова, снова зашумело ураганом в кроне над головой, завыло ветром, заглушая вой. Пол заходил ходуном, где-то треснули ветки, и снова посыпались листья — сплошным разноцветным ливнем.
— Стал героем, да?! — закричал оглушающий голос, Косса сделал шаг к ветви-колонне, покачнулся, Мартин попятился. — Времени у меня впереди не меньше, чем у тебя, глупый маленький стриг. Вот только мою следующую попытку ни эта старая развалина, ни ты — уже не увидите!
«Следующую попытку»… Значит, получилось, равнодушно подумал Курт, глядя мимо Коссы на светлую кору ветви в центре плетеного зала; сатанинская кровь больше не горела и не прожигала ствол. Получилось. Жаль, рассказать об этом Фридриху уже не выйдет… Не выйдет предостеречь, не выйдет предупредить, что Косса не уничтожен и вернется, чтобы попробовать снова, и кто знает, насколько скоро…
В ушах зазвенело, перед глазами невесть откуда взялся блеклый туман, и что-то неприятно кольнуло в груди. Подняться бы, чтобы эта нечисть не добивала его на полу, как крысу… Но руки не подчиняются и ноги не слушаются, а в груди словно раскаленный камень, и туман в глазах не дает увидеть, что происходит… Мартин что-то выкрикнул в ответ — злое и наверняка неприличное… Курт вяло хмыкнул. Жив еще, стало быть…
Голова закружилась, и в тумане перед глазами поплыли какие-то невнятные фигуры, и Мартина было уже не слышно, а голос Коссы снова сорвался в вой — раздраженный и болезненный, а потом какой-то темный силуэт заградил свет…
Лба коснулась чья-то ладонь. Ладонь была теплая и сухая, ладонь крепко прижалась к коже и на два мгновения замерла, точно кто-то пытался удостовериться, не в горячке ли майстер инквизитор.
А потом ладонь исчезла, и исчез туман. Исчез раскаленный камень в груди, и исчезла боль в ушибленном затылке, и перестала кружиться голова, и мир вокруг вынырнул из небытия внезапно и четко. На миг Курт застыл, а потом вскочил на ноги, мельком поразившись тому, как непривычно легко это получилось.
Мартин стоял в двух шагах от ветви, по-прежнему сжимая в правой ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из левой опущенной руки плетеный пол густо кропило кровью. Ветер в кроне стих, и редкие цветные листья падали вниз медленно, невесомо кружась в воздухе. Косса, сжавшись, как раненый зверь, застыл на месте, и оглушительный вой стал тихим злобным шипением, и огонь в венах на нечеловеческом лице погас.
Вокруг бывшего понтифика стояли шестеро в старых потрепанных хабитах. Еще один, только что бывший рядом с Куртом, уже присоединился к ним, а другой, присев на корточки, поглаживал ладонью бурого волка, залитого кровью. Через мгновение он поднялся, отвернулся от неподвижного тела, встал рядом со своими собратьями, и тщедушные босые монахи, изможденные настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого, сделали полшага вперед, заключив Коссу в плотный круг.
Нечеловек в окружении монахов скорчился, будто вжавшись в самого себя, пытаясь спрятаться в себе самом от внешнего мира, от людей, обступивших его, и раздраженное шипение перешло в сдавленный стон…
— Ты творишь дурное, бедное чадо Божие, — тихо и грустно сказал один из монахов. — Грех великий идти против Господа.
Косса умолк и распрямился. Темное лицо исказилось от злости, черные провалы глаз вперились в монаха перед собой, и презрительно скривившиеся губы выплюнули:
— Иди к черту вместе со своим Господом!
— Мы понимаем твою боль, — все так же негромко отозвался тот. — Но ты же знаешь, что раскаяние все еще возможно даже для тебя.
— Одумайся, — кротко попросил монах за спиной нечеловека. — Эти люди не дали тебе совершить непоправимое, и путь к Господу все еще открыт для тебя. Одумайся, пока не пробил час.
— Одуматься?! — свирепо прошипел Косса, оглядевшись, и коротко хохотнул: — И кто мне об этом говорит — неслыханные грешники, убийцы, преступники? Кайтесь сами!
Кайтесь сами…
Кайтесь…
Утробный голос отдался от плетеных стен эхом, заметался вокруг, снова загрохотал ветром — пронизывающим, острым, ввинчиваясь в разум, в самую глубь мыслей, в душу…
Кайтесь…
«Ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают „стать как Молот Ведьм“ в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия»…
Кайтесь…
— И то верно, — отозвался спокойный тихий голос, и наваждение ушло, сгинуло, не успев вцепиться когтями во внезапно ослабевший рассудок. — Верно говоришь, грешники. Я убивал и ел некрещенных детей в надежде обрести невиданную силу. Их надо было есть живыми, и я делал это.
— А я не хотел силы, — сказал монах за спиной Коссы, и тот вздрогнул, будто от удара. — Я просто ловил молодых девушек и мальчиков, совокуплялся с ними и убивал их, пока делал это. Двести одиннадцать человек, столько их было. Они очень страдали.
— Я тоже не хотел силы. Она была у меня. Я мог исцелять людей. Я мучил взрослых сильных мужчин, мне нравилось видеть, как они кричат и плачут, точно дети. Я исцелял их раны, удерживал жизнь в их теле многие дни и продолжал мучить. Так я убил пятьдесят шесть человек.
Косса скорчился, затряс головой, словно невидимые пчелы окружили и теперь жалили его, словно все то, что он пытался направить вовне, отразилось от этого круга людей, как от зеркала, и теперь с каждым их словом возвращалось обратно…
— Я убивал всех. Детей, женщин, мужчин. Я хотел призвать Сатану, чтобы он исполнял мои желания и дал мне власть и богатства. Сорок три человека приняли смерть от моих рук.
— Я убивал женщин. Моя возлюбленная супруга скончалась в первый год после венчания, и я стал завидовать, ведь у других мужчин их женщины были здравы, веселы, живы. Двенадцать женщин я убил мучительно и страшно. Одна из них была беременна, и я вынул ее плод и в ярости топтал его.
Косса глухо застонал, сжав голову ладонями, зажмурился, пошатнулся…
— Когда я стал юношей, я узнал, что могу забрать жизнь человека, коснувшись его чела. Я получал неземное наслаждение, когда делал это. И вот я пошел служкой в госпиталь и там забирал жизни больных. Я говорил себе, что я ангел смерти, который приносит им облегчение, но то не были смертельно больные, мне просто нравилось так делать. Я убил двадцать восемь мужчин и женщин.
— Я убивал юношей. Утратив мужскую силу, я узнал от старухи, слывшей колдуньей, что должен оскопить сотню юношей, едва вошедших в половую зрелость, и стремиться доставить самому себе наслаждение, пока они умирают, и тогда вновь стану силен и здоров.
Нечеловек, окруженный истощенными босыми монахами, упал на колени, вцепившись в голову пальцами, словно пытаясь разъять ее на части и извлечь, выцарапать из нее то, что ввинчивалось, впивалось в его разум, тихо завыл, съежившись, сжавшись в комок…
— Я убивал детей своей дочери, которым сам был отцом. Я хотел силы. Я держал ее взаперти и принимал роды, и убивал младенцев, чтобы делать порошок из их сердец. Пять детей я убил. А потом я убил свою дочь, когда она пыталась убить себя, но не смогла, лишь глубоко порезала себе руки.
— Все мы грешники, такие же, как ты, — смиренно произнес монах-целитель, и Косса снова распрямился, но остался сидеть, глядя в пол у своих коленей и тяжело дыша. — Но Господь всем дает путь исправления.
— Будь с нами, чадо Божие, — тихо попросил убийца юношей. — Мы поддержим тебя. Мы поможем тебе.
— Час пришел, — печально сказал поедатель детей. — Пора выбирать.
— Прими протянутую руку, — безмятежно предложил госпитальный служка. — Прими, или адские глубины примут тебя.
— Ты сам их отверз, — пояснил убийца дочери. — Покайся, или придется сойти в них.
— Идите туда сами! — рявкнул Косса, вскинув голову, сжал кулаки, и ветер вновь вернулся, зашумел, завыл… и смолк, точно поперхнувшись.
— Мы пойдем, — благодушно согласился убийца женщин. — Но тебе придется пойти с нами.
— Прислушайся к гласу своей души, — настоятельно проговорил призыватель Сатаны.
Косса вскочил на ноги, раскинул руки со сжатыми кулаками, взрыкнул, точно бродячий силач, силящийся столкнуть телегу, груженную камнями, и снова зашумело в зеленой кроне, и незримый вихрь завыл — все громче и громче…
— Никто не смеет встать у меня на пути! — закричал нечеловек, окруженный босыми изможденными людьми, и ветер отозвался эхом. — Никто, включая вашего распятого бога!
Снова захрустели ветви в стенах, и плетеный пол задрожал под ногами, и невидимый ветер закричал раненым зверем…
— Как жаль… — печально вздохнул убийца мужчин, и его тихий шепот перекрыл вопль бушующей в вышине бури и рык нечеловека…
Восемь монахов, вставших в круг, молитвенно сложили руки у груди и закрыли глаза.
Косса вскинул руки над головой.
Ветер взвыл…
Курт едва успел зажмуриться, но невероятно яркая вспышка все равно ослепила, ветер взвизгнул, раздался утробный разъяренный крик — и упала тишина.
Еще два мгновения он стоял, зажмурившись, и звон в голове разбивал тишину, и в этой тишине кто-то тихо стонал и шуршал, и в глазах медленно гасли отблески нездешнего света. Курт медленно приоткрыл глаза и застыл, глядя вокруг.
Вокруг были каменные стены. Прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало. Неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, на полу лежало тело Бальтазара Коссы в окружении восьми неподвижных тел в потрепанных хабитах, и взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия.
Хагнер — в человеческом облике, голый — возился на полу у стены, пытаясь подняться, и тихо постанывал, держась ладонью за плечо, где не было ни единой раны. Мартин стоял по ту сторону алтаря, все так же сжав в ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из все еще не до конца зажившего пореза на каменный пол медленно и вязко капало красным.
