Дружба рядового с генералом или Хирургия гениальности

Уж коли мы частенько говорим о кафедре военно-полевой хирургии, то, пожалуй, и её тогдашнего начальника следует помянуть. Большой хирург, блестящий учёный, прекрасный организатор, генерал-майор, профессор, но бомж. Точнее, Б.О.М.Ж. – «без определённого места жительства», общепринятая советская аббревиатура. Генерал-бомж в условиях развитого социализма. И это не осквернение памяти заслуженного человека – это он сам себя так называл. А был дед Дерябин, как кто-то из пролетарских классиков писал – «матёрым человечищем!»

Но давайте по порядку. Как-то выпало мне быть свидетелем на свадьбе у одного сокурсника – Вовки Чернова. А батяня у того курка был военно-полевым хирургом крупного калибра, и гости там были весьма крупнокалиберные. Короче, сижу я, рядовой. С одной стороны – жених, с другой – генерал Дерябин в форме. За столами от эполетов и лампасов в глазах рябит. Ну как посмотрит какой чин в мою сторону – мне по стойке «смирно» вытянуться охота. Видит Дерябин – сильно колдобит курка их присутствие. Ну как перед ними бухать, если им же сдавать экзамены? Тогда он тихо так, но властно, говорит мне: «Товарищ курсант, пройдите в коридор». Есть, товарищ генерал! Пять секунд – я в коридоре, а генерал следом неспешно идёт.

– Коньяк будешь? – совершенно неожиданно спрашивает меня Дерябин.

– Никак нет, товарищ генерал!

– Почему?

– Уставом внутренней службы не положено! – отвечаю я.

– Ну и глупо! – ухмыляется генерал.

Мне как-то становится неловко от показной «правильности». Пытаюсь сгладить ситуацию:

– Товарищ генерал, а вам принести?

– А я уже взял! – и генерал достаёт из внутреннего кармана кителя плоскую фляжку из нержавейки с теснёным профилем Сталина. Свинчивает крышку, нюхает:

– КВВК, армянский, тридцать пять лет выдержки. Один мой ученик прислал – он сейчас начгоспиталя в Ереване.

Я сглатываю слюнки:

– Ну если вы не возражаете и не доложите…

– Ну ты что, и вправду c причудой? Передразнивает: – Не в-ввоз-ззражаете, да не д-ддоложите! Кому мне на тебя стучать? Самому министру обороны? Я, чай, генерал… Слушай, а ты сам-то не болтун?

– Да нет, вроде. Курсанты не жалуются.

– Правильно, курсанты на болтунов не жалуются – курсанты болтунов бьют! Дерябин протягивает мне фляжку: – Ладно, посмотрим. Вот мой предшественник, генерал Беркутов, он всех, кого к нам на кафедру в адъюнктуру брал, прямо в лоб спрашивал: «А ты не сволочь?» Кстати, ты хирургию любишь?

Я глотаю коньяк, и отвечаю с придыханием:

– Не-а… Совсем… Не, ну правда, абсолютно не люблю. Раньше баловался, в кружок, там, к вам на кафедру ходил – да и то больше с Вовкой, ну с женихом сегодняшним, за компанию.

– Ага, значит подлизываться тебе незачем? – заключает генерал в ответ на мою откровенность.

– Так точно, а коньяк какой хороший! Ну такой замечательный, я такого не пробовал, и фляжка такая красивая…

Генерал сразу обрывает меня:

– Да, ничего коньячок. А ты где живёшь?

– Как где?! Где и все – на втором факультете, ну на Маркса, девять.

– О, на Девятой Карламарле! Ха, и я там же! Соседи мы с тобой получается. Хотя вообще-то я там нелегально. А если совсем откровенно – то я бомж.

– Шутите, товарищ генерал.

– Нет, не шучу. Так, проблемы личного плана… Ну, конечно, была у меня квартира генеральская – всё чин-чинарём. Решил не ссориться, отдал тем, с кем жил, – пусть радуются, а подробности не интересны. Мне то много не надо – спать в тепле да книги читать при свете. Ну позвонил я генералу Образцову, а этот куда денется – иди живи на 2-й Факультет, милости просим. Вон и до кафедры рукой подать. А документально оформлять незачем – и так вокруг одна бюрократия. Так что можно записать меня в Книгу рекордов Гиннесса – я первый советский бомж-генерал!

– А мы вам не мешаем?

Генерал в ответ хмыкнул:

– Это я вам мешаю. Как идёшь домой – дежурные при виде генеральской формы орут как полоумные, весь первый этаж «смирняют». Слушай, что-то мы с тобой, брат, заболтались. Свадьба в конце концов, пора тебе возвращаться к исполнению своих свидетельских обязанностей – ну там свидетельницу танцевать, балагурить, тосты говорить… И не сиди ты, как на госэкзаменах! Что, генерал не человек? А человеки на свадьбах веселятся. Значит так – хлебни-ка ещё моего коньячка, и пошли в зал.

Через неделю после этой свадьбы стоял я в наряде по курсу. В тот день заступил дежурным по Факультету один прапор с курса годом старше. За «добрый» нрав и любовь к уставному порядку все его Рексом звали. Звонит, значит, мне это животное «на тумбочку» – дневальный, гони своего дежурного ко мне в «банку» (так мы окрестили застеклённое КПП в вестибюле Факультета). Я вроде трубку телефонную положил, но телефон у нас был калечный, и рычажки не всегда хорошо вдавливались. Вот и случился конфуз – сидит Рекс в своей стекляшке и через селектор слышит, как я во всю глотку своему дежурному ору: «Игорёха, беги скорее вниз – тебя Рекс, псина-козлина рябая-кривомордая, по-срочному вызывает! Кто-кто, Рекс, говорю, дебильный «кусок».

Пятнадцать секунд, и Рекс взлетел на наш этаж – быстрее, чем мой дежурный от толчка до двери добежал. Морда красная, от злости скулы ходят: «Дежурный, останетесь на этаже, мне нужен этот курсант на продолжительное время для уборки внизу».

Игорёк пытался меня отмазать, но Рекс пригрозил нас всех в конце смены с наряда снять и «паровозом» на следующие сутки опять поставить «за прямое оскорбление прямого начальника». Ну типа, как же так – я аж прапорщик, а вы – говно.

Заставил он меня полы на первом этаже мыть. В общем дело не хитрое, при сноровке за двадцать минут управиться можно. Да как только я этаж домываю, он берёт подошву сапог своих извёсткой мажет и по мокрому полу ходит (как назло там что-то подбеливали, и извёстка в его конуре стояла). А вот уже отмыть извёстку!.. Как не стягивай воду, но как высыхает, так пол в белых разводах. Короче, кто мыл – тот знает. Ну мне делать нечего, всё равно всю ночь мудохаться. Уже я этаж раза три промыл, смотрю Дед Дерябин в спортивном костюме на другом конце коридора за мной внимательно наблюдает. А мне с чего-то ну такой неудобняк стало, вроде как я чем-то постыдным занимаюсь. Пока расстояние было порядочным, я делал вид, что генерала не замечаю, а как домыл до него – ну что дальше притворяться, мы ж вроде знакомы. Поднимаю голову, вижу – генерал смотрит на меня и улыбается.

– Привет!

– Здравствуйте, Илья Иванович. Ой… Здравия желаю, товарищ генерал-майор!

– Ладно, ладно… Давай без титулов, я ж не в форме. За что это он так тебя?

– Да вроде как обозвал я его. Случайно, хоть и нехорошо, за глаза получилось – трубка на телефон не легла… Ладно, товарищ генерал, мне мыть надо…

– Да подожди, ты! У Рекса к утру упадёшь.

Тут у меня швабра из рук выпала и челюсть отвисла:

– Как вы сказали, у Рекса? Я именно так его и назвал.

– Да так все его называют. Вообще-то я стараюсь жить незаметно, но уж героев Факультета знаю, тут, как говорится, кто мало говорит – тот много слышит. Давай, пойдём ко мне чай пить, а то вот я старый стал – бессонница мучает, а до всяких снотворных-седативных не хочу привыкать. Честно сказать, я в дела Факультета ещё ни разу не вмешивался, но попробую тебя на пару часов освободить – и генерал пошёл в стекляшку дежурного.

Через минуту я сидел в генеральской комнатушке – в точно такой же, в какой жил сам, только я ещё делил её с тремя подобными организмами. Конечно, обстановка у Дерябина отличалась от нашей – книжные полки до потолка, вешалка какого-то диковинного дерева, дубовый стол, небольшой сервант с набором красивой посуды. Там же стояла и обычная курсантская кровать со стандартным постельным комплектом и даже заправленная абсолютно по-курсантски, кирпичиком. Тот факт, что начальник ВПХ оказался знаком до таких мелочей с нашим бытом, меня удивил. Пока генерал хлопотал с электроплиткой, я решал головоломку – толи в русской армии способ заправки кроватей не меняется никогда, и тогда генерал научился ему, ещё будучи рядовым, толи кто-то его научил уже на Факультете. Так этот вопрос и остался невыясненным.

Генерал похвастался своими заварочными чайниками. По его словам, это лучшие в мире чайники. Для зелёного чая – китайские, из сычуанского фарфора с плетёной ручкой сверху, а для чёрного – индийские из стерлинга (сплава серебра с никелем) и эбонитовой ручкой сбоку. Чайники оказались подарками учеников-азиатов с 5-го «импортного» факультета. Генерал заварил какого-то экзотически-ароматного чая, разлил по чашкам, в каждую бухнул по доброй ложке коньяку (самого обычного «Самтреста» три звезды). Себе взял кусок сахара, но в чай не положил, а положил в чайную ложку, залил вонючей валерианкой и морщась отправил в рот.

Почему-то мне стало абсолютно ясным душевное состояние этого деда – на предсознательном уровне пронеслись подобострастные лица молодых хирургов, шепотки умудрённых коллег за его спиной с немыми вопросами – «а не пора ли, генерал, на покой; уйди – нам свежий старт нужен», и его собственная чудовищная тоска и одиночество, сродное тому, что называют «одиночеством в толпе». Генерал с полчаса пытался создавать видимость диалога, якобы интересуясь нашей учёбой, но было видно, что это дань вежливости – то, что надо ему, как профессору академии, он прекрасно знает и без моих комментариев. Затем дед пустился в воспоминания. Рассказывал много и интересно – жаль сразу не записал, а сейчас, через четверть века, разве упомнишь!

Но одна вещь мне врезалась в память намертво. Далеко за полночь дед Дерябин наконец подустал, и я понял, что пора идти домывать пол или, если Рекс изменил свое решение после генеральского визита, спать. Я поблагодарил генерала и встал из-за стола. Генерал тоже встал и задумчиво посмотрел на настенный календарь:

– Подожди минуту. Слушай, ты можешь мне сделать маленькое дело?

– Ну, постараюсь. Только мне в город выход не скоро – я «залётчик», нарядов полно ещё, – отвечаю извиняющимся тоном.

– Да не надо никуда выходить. Дел-то, через Боткинскую перейти! Я бы не просил, да завтра учёный совет аж на пять вечера назначили – скорее всего опять допоздна затянут. Своих же просить не охота – опять судачить начнут… И ведь ничёго по сути не надо! Надо проторчать с шести до девяти перед кафедрой и дождаться прихода странного человека с ведром цветов. Быть снаружи, в здание не заходить. Ну а вечером ко мне сюда прийти и описать, что видел. Да не бойся ты, не шпионаж это. Если он завтра придёт – ты не ошибёшься, сразу его узнаешь! Так, задание понятно? Тогда после девяти жду с докладом, а в награду я тебе расскажу одну интересную историю. Ну всё. Спокойной ночи!

Я вышел из генеральской комнатушки. Заглянул в «банку» к Рексу – тот шумно храпел, развалившись на кушетке. Конечно же будить я его не стал и быстро прошмыгнул к себе – похоже, моё наказание на сегодня закончилось.

На следующий день к назначенному времени я был перед клиникой военно-полевой хирургии. Жду. Вот уже наш старшина Абаж-Апулаз погнал курс на вечерний выпас – на ужин, где рыба плюс картошка-пюре, день в день третий год без перемен. А «скотопрогонная тропа» – это прямо-мимо-возле меня, тысячу раз хоженый маршрут. Чтоб меня не заметили, я спрятался за Боткиным, перемещаясь вокруг памятника по мере прохождения курса. Вскоре я понял, что мёрз не зря.

Прямо к крыльцу подкатила чёрная «Волга» с госномером. Быстро вылез шофёр в сером пиджаке и при галстуке – крепкий стриженый дядька кагэбэшного вида. Он как-то колко, наверное, профессионально, осмотрел пятачок перед зданием, затем открыл пассажирскую переднюю дверку и вытащил громадный букет цветов. Да каких! Там были каллы, белые лилии, красные короны – ну те, что цветками вниз, и ещё какое-то чудо, похожее на наперстянку. Меня, привыкшего к зимнему репертуару «тюльпан-гвоздика» с лотков кавказцев перед метро, букет потряс.

Наконец водила открыл заднюю дверь «персоналки» и помог вылезти пассажиру. Сразу стало ясно – какой-то туз. А вот сам туз выглядел странно. Нет, одет он был что надо – дорогущий плащ-пальто из натуральной чёрной кожи с меховой подбивкой, пожалуй, тоже натуральной. На голове норковая шапка-«пирожок», как у тогдашних совсем больших людей – всяких там членов ЦК или Политбюро. Но первое, что бросилось в глаза, – человек явно страдал тяжёлыми неврологическими расстройствами. Его движения были плохо координированными и перемежались инволюнтарными дерганьями всего тела, руки била крупная, почти паркинсоническая дрожь. Он опёрся на трость и, сильно выбрасывая одну ногу в сторону заковылял к двери. Его шофёр не на шутку встревожился, что человек пошёл один, побежал и первый открыл дверь – даже не столько, чтобы помочь, как скорее убедиться, что «в тамбуре чисто». Я вдруг понял, что первый раз в жизни вижу проводку охраняемой персоны, ведь у наших гнерал-полковников, начальников ВМА и ЦВМУ водилами были простые солдаты, а не профессиональные телохранители.

Второе, что совершенно сбило меня с толку, – это страшное уродство. Голова «туза» была несимметричной из-за чудовищных деформаций черепа, один глаз выше другого, очки с сильными линзами с оправой явно под спецзаказ, лицо всё в грубых старых шрамах, но в общем выглядит слишком молодо для старпёра такого ранга.

Я хотел было пройти за человеком, да вспомнил, что генерал просил (или приказывал, если угодно) в здание не ходить. Простоял на морозе ещё с полчаса, пока парочка не вышла. Я был далековато, но мне показалось, что у «туза»-урода под очками блестели слёзы. Разглядеть толком я не сумел – его кагэбэшный шоферюга моментально вперил в меня тяжёлый взгляд, он явно запомнил, что я тут был по их приезде. К тому же уже слышался стадный топот идущих со столовки курсов, а попадаться «вне строя» на глаза в мои планы не входило. Оставалось только повернуться и бежать на Факультет.

В коморку к Дерябину я попал лишь после вечерней проверки. Дед опять спать явно не торопился. Я подробно, как мог, рассказал (доложил, если угодно) ему, что видел. У самого любопытство свербит, как шило в большой ягодичной мышце. Дед молчит. Я не выдерживаю и спрашиваю, мол кто это, если не секрет?

– Секрет! Потом Дерябин видит крайнее разочарование на моей физиономии и добавляет: – Да, правда секрет, не мой секрет – казённый. Но раз обещал, то намёком скажу – это учёный-оборонщик.

– Это он вам цветы приносил?

– Мне?! Да он со мной не разговаривает, как и с любым врачом в форме!

– А что так?

– Что, что – а то, что я его должен был убить!

– Как убить? – спрашиваю я ошалело.

– Да так и убить – очень просто, холодным оружием, скальпель же холодное оружие.

– А-аа, ну там, врачебная ошибка! – догадался я.

Генерал грозно сверкнул своими глазами:

– Запомните, коллега, врачебные ошибки, а тем паче ошибки военного хирурга убийством не являются, как бы прокуроры не внушали нам обратное. А будешь считать иначе – не сможешь работать. Стал бы я тебе из-за этого огород городить! Я должен был преднамеренно убить этого человека, но не просто, а крайне изысканно – в лучших традициях центральноамериканских индейцев, всяких там майя или ацтеков. Я должен был у него вырезать бьющееся сердце!

Я думаю, дед гонит, хотя вида не подаю. Генерал с сомнением посмотрел на мою делано-невинную физиономию, поставил чайник и неспешно стал рассказывать:

– Цветы эти для его второй мамки в честь его второго дня рождения. О чём речь, сейчас поймешь. Было это по моим понятиям – недавно, по твоим – давно. И был шанс у академии стать вторым местом в мире (а может, и первым!), где была бы осуществлена трансплантация сердца. Это сейчас все привыкли смотреть на западные достижения, как на икону. Тогда же мы им дышали в затылок, и уж что-что, а Южная Африка для нас авторитетом не являлась. Главную роль играл не я, а академик Колесников с госпитальной хирургии. Они там к тому времени уже тонну свиных сердец пошинковали, да и на собаках кое-что отработанно было. Что думаешь, экстракорпоралка у нас слабая была? Что без забугорных оксигенаторов не прошло бы? Да мы тогда уже над пузырьковой оксигенацией смеялись, вместе с «Медполимером» разработали хорошие насосы и мембраны – гемолиз, то есть разрушение кровяных телец во внешних контурах, был весьма приемлемым. Да, была наша оксигенация в основном малопоточной – ну а делов то – двадцать литров дополнительной крови в машину залить! Всё равно больше выбрасываем. А какие наработки по гистосовместимости! Да нам неофициально вся Ржевка помогала – я имею в виду Институт экспериментальной военной медицины, они же там со своими «химерами», ну облучённые с чужим костным мозгом, нам все реакции отторжения смоделировали! А про оперативную технику я вообще молчу.

Короче, всё готово. Но… Но очень большое «но» остаётся. Через Минздрав такое провести было невозможно, даже через их 4-е Главное управление. И досада, кроме политической вторая главная препона – юридическая. Ну вопрос, когда человека мёртвым считать. Сердце бьётся – значит, жив, а когда сердце мертво – так на что нам такое сердце! Подбил меня Колесников с ним на денёк в Москву съездить, на приватный разговор к начмеду в Министерство обороны. А тут пальма первенства уже утеряна – как раз в те дни «супостаты мотор пересадили». Речь идёт по сути о повторении достигнутого. А ведь в СССР как, раз не первый – значит, и не надо. Что с Луной, что с сердцем. В Управлении же и резко рубить неохота, и напрасно рисковать не желают. Ситуация – ни да ни нет. Хлопцы, разок попробуйте, но из тени не выходите, мы тут наверху за вас не отвечаем. Получится – к орденам и звёздам, нет – к неприятностям.

Тогда придумали мы бюрократическую процедуру, которая помогала эти ловушки обойти. Несколько потенциальных реципиентов подобрала Госпиталка, всех протестировали. Дело ВПХ за малым – добыть донора. Мы даже придумали, как нам через Боткинскую с ним «прыгать», тогда ни технологии, ни контейнеров для спецтранспортировки органов и в мыслях ещё не существовало. Кому донорское сердце больше подойдёт – тому и пересадят. Так вот, был у нас документ с печатью ЦВМУ за подписями начмеда и главного хирурга. Было в том документе упомянуто 11 фамилий на 12 пунктов под подпись. Десять военных, ну кто к «донорству» будет приговаривать, одна – пустой бланк (это на согласие от ближайшего родственника «покойника»), и последняя, самая малозначительная подпись вообще считай лаборанта – подтвердить оптимальную совместимость донор-реципиент при «переводе на казнь» в Госпиталку! Ну не совсем, конечно, лаборанта – я специально пробил должность в лаборатории клиники. Ну там иммунология-биохимия всякая, и мгновенно взял туда молоденькую девочку сразу после университета. Нет хоть одной подписи – и «донор» автоматически остаётся в нашей реанимации до самого «перевода» в патанатомию.

По понятным причинам намерение держим в тайне и ждём «донора». Через пару недель происходит «подходящий» несчастный случай. Считай, рядом с академией, сразу за Финбаном, пацан 17 лет на мотоцикле влетает головой в трамвай – прямо в ту гулю, что для вагонной сцепки. «Скорая» под боком – пострадавший наш, профильный, доставлен в момент. Прав нет, но редкость – в кармане паспорт. Посмотрел я этого травмированного – категория уже даже не агонирующих, а отагонировавшихся. Травма, не совместимая с жизнью. Но на ЭКГ все ещё работающее сердце! Голову кое-как сложили, с кровотечением справились и быстро на энцефалограмму. Там прямые линии – красота мёртвого мозга. Говорю сотрудникам – боремся с возможной инфекцией, в башке-то точно некрозы пойдут! Ну нельзя же сделать хирургическую обработку травмы мозга в виде ампутации полушарий под ствол, а там всё побито! И, конечно, реанимационное сопровождение и интенсивная терапия по максимуму – тело сохранять живым любой ценой, пока мы наш «адский документ» не подпишем.

Первым делом согласие родственников, без него всё дальнейшее бессмысленно. Одеваюсь в форму, беру для контраста с собой молодого офицера и пожилую женщину, чтобы легче было уболтать любого, кто окажется этим ближним родственником. Мчимся по адресу в паспорте куда-то на Лиговку. Заходим. Комната в коммуналке, на полу грязь страшная, на стенах засохшая рвота, вонь вызывает головокружение, из мебели практически ничего, похоже живут там на ящиках. Оказывается, что существует только один ближайший, он же единственный родственник – его мать. Человеком её уже было назвать сложно – полностью спившееся, морально деградировавшее существо. Такого я ещё не видел – её главный вопрос был, а можно ли НЕ забирать тело, чтоб не возиться с похоронами. К сыну, похоже, она вообще не испытывала никаких положительных эмоций, а истерика и вопли моментально сменились откровенными намёками, что по этому поводу надо срочно выпить. Я послал офицера купить ей три бутылки водки. Документ она подписала сразу, как услышала слово «водка»! Получив подпись, мы с брезгливым осадком пулей вылетели из той клоаки.

Но ещё более интересную новость я узнал чуть позже, когда в клинику прибыл тот офицер, что был послан за спиртным для «ближайшего родственника». Он столкнулся с другими обитателями той коммуналки и узнал некоторые подробности о самом «доноре» – крайне асоциальный тип, хулиган, исключался за неуспеваемость из школы и ПТУ, хоть и молод – сильно пьет, страшно избивает свою мать! Короче, яблоко от яблони… А ещё через десять минут, как по звонку свыше, в клинику пришёл следователь и принёс ещё более увлекательную информацию – мотоцикл «донора» краденый, точнее, отобранный в результате хулиганского нападения, а сам «донор» и без этого уже под следствием не то за хулиганство, толи за ограбление. Похоже, что за всю жизнь единственное хорошее дело «донору» ещё только предстоит – и это отдать своё сердце другому.

Быстро все обзваниваются: собираем заключительный консилиум – бумаги под «приговор» подписывать. Все ставят подписи – сомнений ни у кого нет. Только одну подпись не можем пока поставить – анализы не готовы, времени недостаточно их завершить. В госпитальной хирургии идёт подготовка операционной, а у нас ответственной за лабораторию велено сидеть на работе, пока результатов не будет. Ну вот наконец и это готово – иди, ставь свою последнюю подпись! Тут эта девчушка и говорит, мол, по документу на момент подписания я обязана совершить осмотр! Тю, ты ж дура, думаю. А десяток академиков-профессоров, совершивших осмотр и разбор полдня назад, тебе не авторитет?! Ну вслух ничего такого не говорю, пожалуйста, идите. Смотрите себе тело под аппаратом, только не долго.

Она и вправду недолго. Пошла, взяла ЭЭГ, а мы ему энцефалограммы чуть ли не непрерывно гнали – как не было, так и нет там ничего. Мозг – аут! Стетоскоп достала – вот умора, да её в клинике со стетоскопом ни разу не видели. На что он ей вообще? И что она там выслушивать будет – «утопил» ли дежурный реаниматолог его или пока нет? Да мне уже всё равно – счёт, пожалуй, на часы идёт. Что-то она там потрогала, что-то послушала, толком ничего не исследовала – курсант после санитарной практики лучше справится. А потом поворачивается ко мне и так это тихо-тихо, но абсолютно уверенно говорит:

– Он живой. Не подпишу я…

Девочка, ты деточка! Да ты хоть представляешь какие силы уже задействованы?! Отдаёшь ли ты себе отчёт, что ты тут человек случайный – почти посторонний? А понимаешь ли ты, что городишь ты нам полную чушь – кровь в пластиковом контейнере тоже живая, а вот человек – мёртвый. Тело есть, а человека в нём нету! Короче, ругали мы её, просили, убеждали, угрожали увольнением. Нет, и всё. И ведь сама по себе не упрямая, а тут ни за что не соглашается. Мол, если я ноль – то и делайте без моей подписи. Сделали бы, да не можем мы без твоей подписи.

Наутро собрались все главные действующие лица. «Донор» терпит? Да пока терпит – ни отёка легких, ни инфекции, кое-какая моча выделяется. Стараемся, ведём этот «спинно-мозговой препарат» как можем. А может потерпеть, если Колесников в Москву слетает и переутвердит новый документ? Не знаю, надежды мало. Короче, день мы решали, лететь или не лететь. Потом полетели. Что-то сразу не заладилось. А там выходные. Восемь дней волокита заняла. А «донор» терпит! Горжусь – во мужики у меня в клинике, мертвеца столько ведут.

Наконец назначен новый консилиум с «вердиктом». Только не состоялся он – ночью на энцефалограмме кое-какие признаки глубокого ритма появились. Всё – дальше по любому не мертвец, а человек. Зовём спецов с нейрохирургии – пусть погадают. Много они не нагадали – ведите как сможете, прогноз неблагоприятный. О том, что это был кандидат в доноры сердца – табу даже думать. Обеспечиваем секретность, как можем.

Долго он был в нашей реанимации. Сознания нет (а я тогда был уверен, что и не будет), но мозг ритмы восстанавливает. Попробовали отключить искусственную вентиляцию лёгких. Без ИВЛ дышать пытается! Дальше – больше. Перевели в нейрохирургию. Там ему много чего сделали, но ничего радикального – всё как у нас, что природа даст, то и прогресс. В контакт вступает, что-то старается глазами показать, мычит – говорить пыжится, шевелится.

Уже порядком восстановившись, из нейрохирургии он попал в Психиатрию. Наверное для учебного процесса психо-органический синдром демонстрировать. А там вроде вот что было – перечитал все книжки и всем надоел. Ну кто-то и подшутил – сунул ему вузовский учебник по высшей математике. А ещё через полгода комиссия и первая (!) группа инвалидности. А ещё через полгода ещё комиссия – пацана в вуз не берут! Молит-просит – дайте вторую. Что он окончил, я не точно не знаю, по слухам – Московский физтех. Пять лет за два года. Если это не легенда, то на экзамены ходил так – один экзамен в день. Сегодня сдаю ну там математику за первый семестр, завтра сопромат за пятый, послезавтра ещё что-то за девятый. Заходил на любой экзамен вне зависимости от курса. А к концу второго года что-то такое придумал – короче моментально целевое распределение в какой-то сверхсекретный «почтовый ящик». Ну а финал ты сам сегодня видел.

Колесников год ходил грознее тучи – полностью подробностей не знаю, но, похоже, кое-что просочилось на самый верх в ЦВМУ и выше в МО. Вроде сам маршал Гречко об этом узнал – может, как байку в бане кто ему рассказал, а может, в сводке прошло, типа вон в ВМА пытались сердце пересадить, да ничего не вышло. Видимо, посчитали там наш подход к решению проблемы авантюрным, направление быстренько прикрыли. Особисты и люди из Главпура нас с самого начала предупреждали – какая-либо информация только в случае полного успеха. Боялись видно, что вражьи голоса злорадно запоют – в Советском Союзе провалилась попытка пересадки сердца, а вот у нас в мире капитала с пересадками всё окей, как зуб вырвать. Нам последствий никаких – пострадавших-то в этой истории нет, да и вообще полная картина известна единицам, и с каждым годом этих «единиц» меньше и меньше становится… Люди, подписавшие этот конфузный документ, молчат, а сам документ мы уничтожили – всё равно он силы без той подписи не имел, чего макулатурой архивы забивать? Всё вроде тихо-спокойно… Забывается потихоньку. Но одна тайна всё же мне покоя не даёт. Невозможно это, ну абсолютно исключено и совершенно не научно. Но факт…

Знаешь, никто ему не мог сказать, что он «донором» был. Мы с Колесниковым все варианты перебрали. Некому было рассказать. А он знает! Притом знает всё с самого начала. Даже как под ИВЛ трупом лежал.

– Ну вы же сами говорили, учёный не простой, ну там КГБ вокруг всякое. Они же ему и сказали! – предположил я.

– Глупости! Не получается так.

– Ну а тётка эта?

– Нет, нет и нет! Парадокс, что он вообще её знает. А ещё больший парадокс, что всю дальнейшую историю эта иммунологша знает только со слов самого «донора»! Я ведь от неё избавился сразу после отказа подписаться. Два года спустя разыскал её – меня сильно совесть мучила. Предложил вернуться в клинику, посоветовал хорошую тему для диссертации. Она никогда не интересовалась судьбой «донора» – история в её изложении была очень простой: «донор» умер, тему закрыли, генералов надо слушаться. Так она и считала, пока «донор» уже в теперешнем виде не явился к ней ровно в тот же день, как она сказала, что он живой. А сам «донор» знает только то, о чём говорилось в его палате. И значить это может только одно: когда у него на энцефалограмме прямые линии ползли, ОН ВСЁ СЛЫШАЛ!!! Слышал и помнил…

Дерябин взял кусочек сахара и обильно полил его валерьянкой:

– Ладно, поздно уже. Иди спать и не болтай много!