39

Иерусалим, Иудея

– Император решил, что ему следует усилить свое присутствие в Иерусалиме, – мрачно сообщил Пилат, входя в покои Каифы.

– Что? Он собирается приехать сюда? – изумился первосвященник.

– Нет, не сам он. Лучшие скульпторы Рима трудятся сейчас днем и ночью над созданием его золотого скульптурного изображения. Он требует, чтобы статую поставили в святая святых, на месте статуи Бога иудеев – она будет напоминать всем о его божественной природе.

– Там нечего заменять, прокуратор. В святая святых нет статуи Яхве.

– Как это?

– В святая святых нет ничего! Только первосвященник может приподнять завесу, чтобы помолиться там один раз в год, на праздник Йом-Кипур, День всепрощения.

– Помолиться кому, если там пусто?

– Наш Бог отличается от ваших тем, что он невидим. Присутствие идола нарушило бы первую из наших заповедей. Я очень сожалею, но власть твоего императора заканчивается у дверей моего Храма.

– А-а, вот как ты думаешь… Твой Храм, как ты выразился, является частью империи. И если наш с тобой император решит его разрушить, он это сделает. Независимо от того, закрыты его двери или нет.

Каифа глубоко вздохнул и прошелся по комнате, чтобы унять растущую нервозность.

– Ты читал Книгу Даниила, прокуратор?

– А что, должен был?

– В данном случае тебе было бы полезно знать его пророчества: «И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества… и поставит мерзость запустения». А дальше Даниил еще говорит: «…но люди, чтущие своего Бога… будут действовать». Это означает, что, если ты осквернишь Храм, на твоей совести будут жизни тысяч людей.

– На нашей совести, Каифа. На моей – как солдата, который не мог не подчиняться приказам, а на твоей – как первосвященника, который не сумел защитить свой народ. Мы связаны судьбою, хочешь ты того или нет. Так вот, чего я жду от тебя. Забудь эти предсказания давно ушедших дней и думай о своей карьере. Ты бы не смог все эти годы находиться во главе синедриона, если бы не умел подмазывать механизмы.

– Речь идет не о смазке и не о механизмах! – возмутился Каифа. – Речь идет об осквернении Храма! Если не будет Храма, не будет и синедриона. С кем ты предпочитаешь иметь дело? С нами или с зелотами?

Пилат всмотрелся в лицо своего самого большого врага в поисках того, что выдало бы его тайные мысли. Но он не увидел ничего подобного. Прокуратор испытывал к нему нечто вроде уважения, поскольку тот, как и он сам, сумел удержаться на своем месте.

– Через несколько недель статую императора доставят в Иерусалим, чтобы она заполнила собой пустоту в святая святых, которой вы поклоняетесь. Я сообщил тебе это для того, чтобы ты смог подготовиться к столь значимому событию, и я рассчитываю на то, что ты будешь хранить это в тайне. Если бандиты узнают об этом…

– Они узнают об этом – рано или поздно, – не дал ему договорить первосвященник. – И что мы тогда будем делать?

– К тому моменту я уже получу подкрепление для сдерживания мятежа. Разумеется, если ты мне не поможешь решить эту проблему мирным путем. Ясно одно, Каифа: если вы воспротивитесь тому, чтобы установили эту статую, Калигула отдаст приказ предать смерти мятежников, а ваш народ обратить в рабство.

Услышав это, первосвященник побледнел и повернулся к Пилату спиной, пытаясь дипломатично вывернуться из этого тупика.

– Как давно, прокуратор, мы работаем вместе, обеспечивая мир на этих землях?

– Десять долгих лет, – устало ответил Пилат.

– Твой предшественник Валерий Грат сменил четырех первосвященников, прежде чем стал доверять эту должность мне в течение восьми лет. Это говорит о том, что я умею находить компромиссы, позволяющие примирить наши традиции с требованиями Рима. Сколько раз я делал это при твоем управлении?

– К чему ты клонишь?

– К взаимности. За эти «десять долгих лет» ты хоть раз пошел на компромисс, чтобы не нарушать наши традиции?

– Я распял «царя» иудеев.

По всему было видно, что Каифу впечатлил этот ответ, и он вздохнул, пытаясь скрыть разочарование. Гордясь своей маленькой победой, Пилат выдвинул ультиматум:

– Решение императора не подлежит пересмотру, первосвященник. Так что позаботься о том, чтобы сдержать этих зелотов, или твоя отставка будет последним решением, которое я приму в качестве прокуратора – до того, как меня сменит кто-то другой.

Уже уходя, Пилат обернулся на пороге и кинул:

– И последнее… Храм возьмет на себя все расходы, связанные с установкой статуи императора.

– Это невозможно! – запротестовал Каифа. – Средства Храма могут расходоваться только на деяния Божьи.

– Но Цезарь и есть Бог, – возразил Пилат и вышел.

40

Зазеленевшие холмы Галилеи сменились отрогами сирийских гор и пересохшими руслами рек, пустынными и безжалостными к путешественникам. Теперь беженцы пробирались гуськом по скалистым ущельям и крутым склонам горы Хермон. Внизу западного склона простиралась долина Бекаа. Хотя передвигаться по ней было легче и приятнее, чем по отвесным склонам священной горы, здесь было гораздо опаснее для изгнанников, желавших оставаться незамеченными. В действительности эта территория лишь недавно оказалась под властью Ирода Антипы, и это еще не было подтверждено официально. Убийца Иоанна Крестителя стремился добиться расположения нового императора. Арест сына галилеянина, возможно, позволил бы ему получить от Рима корону, на которую он безнадежно претендовал уже несколько лет.

От Тверии до вечных снегов на горе Хермон было всего лишь пятьдесят километров, и для настоящего пекла Палестины это было просто чем-то немыслимым. Вне всякого сомнения, именно за это хананеи и почитали эту гору как священное место.

В иудейской традиции считалось, что именно на гору Хермон пали низвергнутые ангелы, две сотни небесных творений, изгнанных из рая за то, что последовали за Люцифером, Зореносцем, когда тот восстал против Бога.

Восточный склон был частью территории другой провинции – Сирии, с ее огромной пустыней и плодородной долиной, в центре которой располагался город путешественников, где нашли убежище апостолы, самый древний город в мире – Дамаск.

Именно на пути в этот город охранник Храма, посланный Пилатом, и рассчитывал перехватить Давида. И для достижения этой цели он не щадил своих людей. Они уже стали путать день с ночью и останавливались только для того, чтобы утолить жажду и накормить лошадей. Их собаки давно потеряли след беглецов и, похоже, были более заинтересованы в том, чтобы найти источник воды, чем что-либо другое. Солнце уже добивало легионеров, раскаляя их доспехи, словно котлы над костром. Им казалось, что кровь закипает у них в жилах. Сказать по правде, у них не было сил даже говорить, а не то что жаловаться. Лишь постоянное бряцание доспехов и цокот копыт напоминали о том, что они еще живы. Спали они по очереди, не спешиваясь, за исключением Савла, который не сомкнул глаз с тех пор, как они выехали из Иерусалима. То ли ненависть, то ли вера придавали тарсийцу сил. Имела ли что-нибудь общее расправа над назарянами с борьбой с ересью, в которой он их обвинял? Или это уже стало его личным делом?

– Этот темп бессмыслен, господин, – осмелился заметить командир отряда, подъехав к тарсийцу. – Мы уже потеряли одного солдата. А до Дамаска еще десять часов езды…

– И что? – невозмутимо отозвался Савл.

– Нет никакой уверенности в том, что беглецы отправились туда! Они могли двинуться в любом направлении от реки Иордан. Собаки потеряли их след. Куда мы идем теперь?

– Чутье меня еще никогда не подводило. Они где-то впереди, я это чувствую.

– В таком случае… лучше было бы устроить привал на несколько часов и дождаться подходящего момента, чтобы внезапно наброситься на них, чем рисковать всем…

– Сейчас и есть подходящий момент, – прервал его Савл. – И нам следует рискнуть всем, чтобы искоренить это мерзкое суеверие.

Не имея больше сил спорить с ним, командир отряда легионеров поскакал вперед.

У беглецов, находившихся в нескольких милях от своих преследователей, на высоте птичьего полета, силы тоже были на исходе. Казалось, только Давид не чувствовал усталости. Было ли это связано с той тайной, которую ему доверил дедушка?

Он отправился на восток, за пределы империи.

Слова Иосифа, перекликающиеся с тем, что ему сказал центурион, заставляли Давида задать себе вопрос: миссия, которую его мать поручила исполнить Лонгину, заключалась в том, чтобы он сопроводил Давида до того места, где скрывается его отец? Или же он все-таки не знал истинной цели этого путешествия? Неужели избранная ученица поверила римлянину, да и был ли он обращен? Нет… она бы ни за что так не рисковала. Лонгин не должен был об этом знать больше, чем апостолы. Он, как и все назаряне, верит в то, что Иешуа воскрес и сорок дней спустя его «истинный» отец призвал его к себе.

Из всех вопросов, на которые не было ответов, один терзал его и подпитывал затаившуюся в нем злобу: если Иешуа удалось вырваться из объятий смерти благодаря искусству аримафейца, почему же он не попытался увидеться со своим сыном перед добровольным изгнанием? Разве он не мог посвятить ему хотя бы один-единственный из этих сорока дней? Виделся ли он со своими родителями? Со своей женой? Как может существовать человек после того, как он бросил своих близких?

И тогда слова, сказанные отцом, снова вспомнились ему.

Я знаю, что ты на меня страшно обозлишься, Давид, за то, что я должен совершить. Но… Дух Божий важнее, чем любовь отца к сыну или любовь сына к отцу.

Нет, – подумал Давид, не соглашаясь с ним. – Ничто не может быть важнее этого! Ничто не может оправдать разлуку отца с сыном! Даже Дух Божий!

– Как думаешь, римлянин, долго еще наши лошади смогут выдерживать такой темп? – спросила Фарах, видя, что ее лошадь с трудом сохраняет равновесие, спускаясь по красноватой поверхности почти отвесного склона.

– Столько же, сколько и мы, – ответил Лонгин, управляя своим скакуном. – И столько же, сколько Савл. Этот демон ни за что не остановится. Этому не будет конца, пока послание Учителя не станет пустым воспоминанием. Если б только я смог лучше прицелиться в тот день…

Фарах заметила, что движения трибуна стали неуклюжими. Судя по всему, он с трудом держался в седле. Сила воли не могла изменить выражение его лица, было видно, что боль терзала его. Вероятно, у него открылась рана, но, как всегда, ветеран и словом об этом не обмолвился.

Заметив ровную площадку, юная египтянка предложила:

– А что, если мы сделаем здесь привал? Животным нужно дать отдых, да и их всадникам тоже.

– У нас осталось только три часа светлого времени, – возразил Лонгин. – Мы устроим привал, когда перейдем через эти горы.

– Передвигаться ночью не так жарко, – настаивала она. – И нашим лошадям будет облегчение.

– Путешествовать ночью по крутым склонам… – Центурион скривился. – Это очень опасно.

– А путешествовать с открытой раной на брюхе – это не опасно? – парировала Фарах. – Если твоя рана не затянется, мы далеко не уйдем.

Это соображение показалось Давиду разумным, он натянул поводья:

– Фарах права, римлянин. Если ты хочешь заслужить прощение, то должен оставаться в живых до самых «пределов империи». Мертвые не могут искупить своей вины, ты это знаешь?

С этим нельзя было не согласиться, Лонгин это понимал. Он развернул лошадь и, стараясь разрядить обстановку, сказал:

– Это так трогательно, мой мальчик, что ты стал переживать о моем здоровье.

– Я тебя уже просил не называть меня так, – вскинулся юноша. – Да и не стоит меня благодарить… Ты – наш лучший меч. Если мы хотим воспользоваться шансом выбраться отсюда, лучше, чтобы ты был жив.

Центурион с перекошенным от боли лицом спешился и сразу же расседлал лошадь, чтобы ей стало легче. Затем, нетвердо ступая и пошатываясь, он повел ее к дикому кустарнику, чтобы она смогла пощипать листья. На его лбу, словно жемчужины, блестели капельки пота, что было явным признаком начинающейся лихорадки. Давид и Фарах обменялись обеспокоенными взглядами.

– Вы сможете развести костер? – пробормотал трибун чуть слышно.

Повсюду высились сланцевые скалы. В одной из них была ниша, где можно было укрыться в приятной прохладе. Там они и устроили привал.

Ветеран снял кожаную горячую повязку. Его туника была пропитана кровью с гноем, и ткань прилипла к его телу. Несмотря на то что состояние его раны вызывало у нее беспокойство, Фарах не могла не восхититься мощной мускулатурой центуриона. Он был настоящим красавцем.

Она заставила себя заняться его раной. Шов, который наложил Иосиф Аримафейский, не разошелся, но все же рана сильно сочилась.

– Что ты собираешься делать, римлянин? – поинтересовалась Фарах.

– Прижечь рану, – ответил он, кривясь от боли. – Это единственный способ не допустить заражения.

– Насколько я знаю, ты не лекарь!

– Лекарем был мой отец. Нужно, чтобы ты меня связала, и как можно крепче.

Прерывисто дыша, он повернулся к Давиду и сказал:

– Ты мне тоже понадобишься. Поищи… мешочек с лекарскими штуками в седельной сумке. Принеси его сюда.

– Ты наверняка хотел еще сказать «пожалуйста»? – предположил юноша.

– Пожалуйста, – со вздохом произнес центурион.

Давид пошел рыться в его сумке, а Лонгин прислонился к стволу засохшего дерева. Он попросил Фарах крепко привязать его к нему.

Юная египтянка сняла поводья со своей лошади и привязала центуриона к стволу.

– Крепче затягивай, прошу тебя. Икры тоже. А потом вставишь мне между челюстями кожаный ремень.

Давид, вернувшись к ним с мешочком, нахмурился при виде того, что они делали.

– Чем вы здесь занимаетесь? – обеспокоенно спросил он.

– Мы готовим твоего пациента к операции, – ответил Лонгин, тяжело дыша. – В этом мешочке ты найдешь тонкое лезвие, оно достаточно широкое, чтобы полностью накрыть мою рану. Раскали его докрасна, и, когда оно дойдет до этого состояния, ты сядешь мне на ноги и приложишь лезвие к моей ране. Как бы сильно я ни кричал, ты продержишь его на ране, считая до трех, тебе все понятно?

– Я не уверен, что способен сделать это, – засомневался юноша.

– Конечно способен. Ты просто скажешь себе, что человек, которого ты подвергаешь этой пытке, распял твоего отца

Давид мрачно посмотрел на него, как бы подтверждая то, что он все еще зол на легионера.

– Ну вот видишь, у тебя получится! – подметил Лонгин. – Карать и исцелять одновременно – это прекрасная метафора для нас обоих, не так ли?

Не проронив ни слова, Давид достал из мешочка инструмент и приложил его к ране, чтобы сравнить размеры. Потом посмотрел на легионера, и тот покачал головой:

– Возьми лучше мой меч, так будет надежнее.

Их взгляды на мгновение встретились, затем юноша вытащил оружие из ножен и сунул его в костер, который только что разожгла Фарах. Горящие сучья потрескивали, яркие языки пламени поднялись довольно высоко.

Глядя на огонь, Давид вспомнил свои мысли семилетней давности.

Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь… – услышал он голос.

Он увидел, как крадется по Гефсиманскому саду, стараясь не выдать своего присутствия. Он прошел мимо масляного пресса, находящегося между большой дорогой, ведущей к Вифании, и Масличной горой, а затем проскочил через пролом в стене, окружавшей поместье. К счастью для него, на небе была полная луна, что позволяло ему достаточно легко ориентироваться между искореженными и уродливыми тысячелетними оливковыми деревьями. От маслин исходил пьянящий запах.

Наконец Давид увидел тех, кого искал. Длинные тени, тянущиеся по траве, наверняка принадлежали закутавшимся в свои тоги апостолам. На всякий случай он пересчитал их, но апостолов оказалось лишь одиннадцать. К тому же среди них не было его отца. Когда он уже собирался подойти, чтобы не мучиться угрызениями совести, чей-то знакомый голос привлек его внимание:

– Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь…

Стоя в стороне на коленях и всхлипывая, Иешуа полушепотом взмолился:

– Если можешь… не дай мне испить эту чашу, умоляю тебя…

Давид никогда не видел, чтобы его отец плакал. Какую чашу он имел в виду? Мальчик хотел уже выйти из тени, чтобы утешить его, но тут Иешуа утер слезы тыльной стороной кисти и собрался с духом:

– Прости мою слабость, отче… и если так должно быть, то да будет воля твоя… а не моя.

Мурашки пробежали по спине Давида, когда белая тога Иешуа коснулась куста, за которым он спрятался. Мальчик видел, как отец направился к спящим апостолам и прикоснулся к плечу одного из них, который громко похрапывал.

– Петр! Петр! – пробормотал он. – Я бы хотел, чтобы вы пободрствовали часок вместе со мной, но не слишком ли много я прошу?

Великан вскочил на ноги, глаза его покраснели, а тело закоченело.

– Прости, Господи, – вздохнул он. – Мой дух бодр, а плоть слаба.

Иешуа печально улыбнулся и, ласково взяв в ладони лицо апостола, возвестил:

– Пора, Петр. Время пришло.

Послышался гул голосов. Давид вздрогнул и затаился за кустами. Сквозь ветви он ясно видел римских дозорных, проникших в сад. Они угрожающе держали в руках факелы. Во главе их шел двенадцатый апостол, Иуда, тот самый, которого он не увидел среди них, когда пересчитывал спящих.

Иешуа поцеловал его, крепко прижался щекой к его щеке, и, пока солдаты его окружали, он не выпускал Иуду из своих объятий. Было похоже на то, что они молились вместе.

Когда же Иешуа наконец отпустил Искариота, тот плакал.

Давид видел, как его отец протянул руки старшему дозорному. Прежде чем тот успел связать его, откуда ни возьмись появился Петр и выхватил меч у дозорного, собираясь защищать своего Учителя, но тот остановил его:

– Брось меч, Петр! Ты не сможешь пойти туда, куда иду я.

В это время один из римлян заметил в кустах Давида и попытался схватить его за шкирку, но мальчик вырвался, оставив ему свою одежду, и, нагой, скрылся за оливами…

– Краснее он вряд ли станет, – заметил Лонгин, указывая на лезвие меча, которое юноша держал над огнем.

Это замечание оторвало Давида от воспоминаний, он увидел, что Фарах уже стоит возле Лонгина, готовая вставить ему между зубов кожаный ремень. Юноша тут же вспомнил, чего от него ждут, вытащил раскаленный меч из костра и присел на корточки возле трибуна. Потом он долго смотрел ему в лицо и в конце концов заявил:

– Мой отец не умер, мать сказала тебе, где он скрывается, и ты меня отведешь к нему, ведь так?

Пораженная услышанным, Фарах посмотрела на Лонгина, а тот, глядя юноше в лицо, ответил:

– Да, именно это она мне и поручила.

– А чего же ты мне об этом ничего не сказал?

– А ты бы поверил словам палача?

Повисшее за этим молчание обязывало юношу ответить. Фарах чувствовала, как от ярости кровь закипает в жилах Давида. Она боялась, что может произойти нечто ужасное, ведь юноша был вооружен, а мужчина, которого он ненавидел, лежал связанный перед ним, и с ним можно было делать все что угодно.

– Куда ты меня ведешь? – мрачно спросил он у Лонгина.

– В Сринагар, что расположен в Индии.

– Так он там скрывается?

– Учитель не скрывается, тем более там, раз он не скрывался в Палестине, где проповедовал. По словам Иосифа Аримафейского, он продолжает там свое дело. Там он уже окрестил тысячи людей, жаждущих истины.

– Как можно утверждать, что проповедуешь истину, если она основана на лжи? – возмутился Давид. – Его апостолы не знают, что он все еще жив и что живет он на земле, а не на небе, как они об этом всем говорят. Они верят в то, что он воскрес!

– И у них есть все основания в это верить! Твой отец превозмог смерть!

– Это аримафеец превозмог смерть, – поправил его юноша. – Он вытащил моего отца из забытья благодаря своему искусству врачевания.

– Это твоя версия происшедшего, мой мальчик. Тебя там не было, а Анна Аримафейская была. Она сообщила мне, что ее муж два дня и две ночи не отходил от Учителя, но ему все не удавалось оживить его. На рассвете третьего дня она застала Иосифа спящим на земле, возле тела Иешуа, и убедила мужа пойти домой поспать, чтобы восстановить силы. Когда же они вернулись туда на следующее утро, гробница была пуста.

– И что же? Это как раз и говорит о том, что двух дней и двух ночей его стараний хватило, чтобы воскресить отца.

– По словам Иосифа, лишь Дух Божий может оживить того, кто находится в таком состоянии.

– Вранье! – выкрикнул юноша, держа раскаленный меч в руке.

Переживая все сильнее и сильнее, Фарах почувствовала, что ей пора вмешаться.

– Дай мне меч, Давид! Ты не можешь это сделать.

– Наоборот, – возразил Лонгин, – теперь он полностью готов к этому. Да и я тоже.

Кивком он подбодрил юношу. Жар исходил от раскаленной стали, и этот меч скорее напоминал орудие пытки, а не исцеления. Не отводя взгляда от Давида, центурион крепко сжал зубами кожаный ремень, который всунула ему в рот Фарах. И тут Давид сел Лонгину на ноги и приложил раскаленное лезвие к его боку.

Приглушенные крики Лонгина и конвульсии, сотрясавшие его, сопровождал запах паленой плоти. При этом юноша ни на миг не отвел взгляда от лица человека, который распял его отца. И пока меч оставлял дымящийся оттиск на животе ветерана, его полные слез глаза не отрывались от глаз юноши, который был отдан под его опеку.

Для Лонгина эта боль была способом покаяния в ожидании столь желанного дня, когда он будет прощен. Но что это могло значить для Давида?

– Давид! – завопила Фарах, хватая его за руку. – На счет «три»!

«На счет три… три… Давид… вид… вид…» – откликнулись эхом соседние склоны.

Находящийся в долине Савл натянул поводья, останавливая коня. Он приложил руку ребром ко лбу и стал всматриваться туда, откуда, как ему показалось, донеслись крики. Он заметил два силуэта на скалистом плато примерно в миле от них.

– Туда! – крикнул Савл.

Не теряя ни секунды, он пришпорил коня и пустил его галопом.

Ощутив прилив энергии, которую они, казалось, окончательно утратили, римские всадники последовали его примеру, безмерно радуясь тому, что наконец-то закончится это преследование.