37

Иешуа открыл глаза.

Пот, смешанный с засохшей кровью, стекал по его лицу.

Он закашлялся, выплевывая слизь с примесью мази, мирровой воды и специй. Задыхаясь под саваном, он резко распрямил скрещенные на груди руки, чтобы сбросить с себя все то, во что его замотали. В конце концов запекшаяся корка отделилась от кожи и затвердевшее полотно отлипло от его исколотого колючками лба.

Его первый вдох был болезненным. Словно новорожденный, он попытался дышать воздухом, который был в его дыхательных путях. Его глаза пылали. После трехдневного пребывания в темноте им трудно было приспособиться к свету. Место, где он находился, напоминало сводчатый склеп, выдолбленный в скале.

Иешуа спросил себя, что он здесь делает.

В пещере чувствовался отвратительный запах смерти, который в сочетании с ломотой и ощущением холода подтверждал его догадку, что он был похоронен заживо. Ему нужно было любой ценой выбраться из могилы!

Он попытался подняться, но не смог даже пошевелиться. Охваченный паникой, он сорвал с себя плащаницу, в которую был плотно замотан, как мумия, и тогда смог сесть. Только теперь он заметил раны на запястьях и тут же вспомнил, что был распят…

Давид очнулся, сидя на лошади. Он чуть было не задохнулся.

Его бросало то в жар, то в холод. Он дрожал и был весь мокрый от пота. Сердце бешено билось.

Он узнал пейзажи Галилеи, на горизонте виднелись вечные снега горы Табор. Распрямляя спину, он чуть было не слетел с лошади.

– Может быть, тебе хочется немного отдохнуть, мой мальчик? – спросил Лонгин, поворачиваясь в седле.

– Нет… я… Уже все в порядке… сон пошел мне на пользу…

Он все еще ощущал привкус мирры и специй, а тело оставалось таким же одеревенелым, как у покойника…

– Это наверняка был кошмар, – проговорила ехавшая за ним Фарах.

Все еще не придя в себя окончательно, Давид лишь кивнул. Каким образом у него могло возникнуть ощущение, что он – труп? А чувство, словно он заново рождается, когда воздух наконец-то стал поступать в легкие? И эта зараза, растекавшаяся по его венам… Что ему таким образом хотели сказать?

– И о чем же был этот твой кошмар? – не унималась Фарах.

– Тебе это не нужно знать.

– Как раз нужно. Если во сне ты видел то, что приключится с нами, это касается всех нас, – насмешливо заметила она.

Давид потрогал свои запястья и был очень удивлен, не найдя там ран, потому что он до сих пор ощущал боль, когда его гвоздями приколачивали к кресту.

– Сны никак не связаны с будущим, – заметил Лонгин. – Они связывают нас с Богом. Сон – это особое состояние, когда… Небеса что-то нашептывают нам на ушко, когда это нам необходимо.

Центурион говорил это, пристально глядя на Давида. Он снова пытался установить с ним контакт. Но злость укоренилась во взгляде юноши… Он никогда не простит ему того, что тогда произошло.

Что касается Фарах, то все больший интерес у нее вызывал этот иудейский мистицизм трибуна, который казался ей чем-то невообразимым. И она решила устроить ему проверку, напомнив о его происхождении.

– А оракулы, которых так почитает твой народ, что они для тебя значат? – проговорила она, пришпорив свою лошадь, чтобы догнать его, ехавшего впереди.

– Притворство, – фыркнул Лонгин. – Кто может поверить в то, что будущее прячется в козьей печени?

– Такие люди, как ты.

– До моего крещения – может быть…

Фарах пожала плечами. Ей пришла в голову столь нелепая мысль, что она не смогла сдержать ухмылку.

– Дурацкая религия! – сказала она со вздохом.

Лонгин обернулся, чтобы убедиться, что с Давидом уже все в порядке. Юноша по-прежнему смотрел в пространство перед собой, будучи не в состоянии успокоиться после увиденного.

– А ты неверующая, Фарах? – поинтересовался ветеран.

– Нет, верующая. Но не одураченная.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Как, по-твоему, кому нужны наши верования с их запретами, как не властям на местах? Или ты и в самом деле считаешь, что религию придумали нам во благо? А не для того ли, чтобы мы чувствовали себя виновными, ведь тогда нами будет проще управлять? Не следует бояться правды, римлянин. Только правда может сделать нас свободными.

Лонгин с улыбкой смотрел на Фарах.

– Что? Тебя удивляет, что бывшая рабыня способна мыслить? – спросила она. – Или просто тебе непривычно, что женщина вообще способна мыслить?

– Я вовсе так не считаю! – запротестовал центурион. – В Риме к женщинам относятся гораздо лучше, чем у вас на востоке.

– Приведи пример.

– Вот хотя бы… В отличие от вас, там показания женщин принимают в суде.

– Но к ним всю жизнь относятся как к несовершеннолетним! Они покоряются власти отца. А если хорошо поразмыслить, так это – одна из форм рабства. – Она печально вздохнула. – Все ваши установления продажны, римлянин. В том числе и религиозные. Достаточно задаться вопросом, во что нас хотят заставить поверить, чтобы понять, что нам лгут.

– Теперь ты приведи пример! – Лонгин нарочно повторил слова девушки.

– Римское владычество! Этот знаменитый pax romana, который вы хотите нам навязать, якобы желая установить мир во всем мире. Если вы нам это предлагаете, так только для того, чтобы забрать у нас все: урожаи, которые собирают для вас, налоги, которые платят вам…

– А взамен мы строим для вас дороги, делаем более современными и расширяем ваши порты…

– В общем, делаете все то, что способствует развитию торговли.

– Не только! Мы дарим вам нашу музыку, поэзию и даже наши верования – тем, кто хочет их принять, поскольку империя относится толерантно ко всем религиям…

– У иудеев, как и у египтян, есть своя собственная поэзия, своя собственная культура, – вмешался в их спор Давид, подъехав к Лонгину со стороны Фарах. – Что же касается религии, то Рим толерантен лишь к тем, кто признает императора одним из своих богов.

– Так оно и есть, – признал трибун.

– Ты считаешь Калигулу одним из своих богов, римлянин? – задал вопрос юноша.

– Верую во единого Бога, мой мальчик, в твоего.

– Он больше не мой, – отрезал Давид. – Бог, который бросает свой народ, наобещав ему так много всего, не заслуживает того, чтобы в него верили.

В сердце его подопечного было столько злобы, что Лонгин задумался: а не сочтут ли то, что он собирался сказать в ответ, неприличным из уст палача? И все же он рискнул:

– Бог, который прощает таких вояк, как я, и дает им второй шанс, заслуживает того, чтобы в него верили.

Выведенный из себя тем, что римлянин выказывает столь ревностную веру, Давид с трудом сдерживался. Он поднял глаза на кроны лиственниц и кедров, через которые пробивались лучики солнца, в поисках ответа, но вопросов стало еще больше.

– Почему ты пришел к нам в тот день? – выпалил он.

Удивленный Лонгин решил не уклоняться от ответа.

– Окрестив меня, Ловец человеков сказал: «Прощение Господа легче получить, чем прощение людское». На это я ответил ему, что мне нужно прежде всего прощение людское, даже если придется гореть в аду за свои ошибки. Тогда Петр улыбнулся и указал мне место, где я мог вас найти.

Давид важно кивнул и решился задать вопрос, который не давал ему покоя:

– Что конкретно сказала тебе моя мать?

– Она заставила меня пообещать, что я выведу тебя за пределы империи и буду защищать от всех. В том числе и от тебя самого.

– О каких пределах говорила она?

Лонгин замялся, но все же ответил:

– Восточных. Имеется в виду Парфянское царство.

– А почему я там буду в большей безопасности?

– Парфяне – злейшие враги римлян, мой мальчик. Нам так и не удалось победить их. Когда мы окажемся за пределами империи, Калигула не сможет ничего нам сделать. К тому же один из двенадцати апостолов живет в их землях! Фома отправился туда проповедовать учение твоего отца. По последним сведениям, он уже в Таксиле, на границе с Индией.

– И что, ты собираешься сопровождать меня туда?

– Выполняя обещание, данное мною твоей матери. Именно при таком условии она согласилась простить меня.

– А если я откажусь туда ехать?

– Я отвезу тебя туда силой.

Давид уже собрался что-то возразить ему, но тут он с высоты холма заметил крыши Назарета. Воспоминания детства отодвинули все остальное на задний план. Стремясь как можно скорее оказаться в городе, где он родился, юноша пришпорил коня, но Лонгин твердой рукой схватил его за поводья.

– Остановись! – потребовал он.

Лошадь юноши встала на дыбы, заржала, но трибун заставил ее повиноваться и отвел за скалу, где их не было видно.

– Нужно быть осторожным, вполне возможно, что нас там поджидает засада.

– Но ты же говорил, что Савл уверен, что мы отправились в Дамаск! – вскипел Давид.

– Савл – возможно, но Пилат… Если бы я тебя разыскивал, я бы начал с Назарета.

Заметив, что боль заплескалась в черных глазах юноши, Лонгин спешился и предложил своим спутникам последовать его примеру. Они спутали ноги лошадям, а сами присели за скалой, чтобы понаблюдать за происходящим в селении. К их величайшему удивлению, они никого не заметили. Улицы были пустынны, а звуки, доносившиеся оттуда, не свидетельствовали о присутствии там людей. Клубы дыма над крышами поднимались не из дымоходов. И им показался очень странным запах, доносившийся из Назарета.

Это был запах невыделанных шкур.

А точнее, паленой плоти.

И крови.

Вскоре они, пришпоривая лошадей, галопом мчались в сторону Назарета.

Въехав в селение, вернее в то, что от него осталось, они увидели жуткую картину: обрушившиеся крыши, обгорелые балки домов, раскуроченные фасады. Можно было, не заходя в дом, увидеть все, что было внутри.

Поодаль хищные птицы клевали труп погибшего под обломками дома. Давид спрыгнул с лошади и побежал туда, чтобы прогнать их. Он вытащил тело, пытаясь определить, кто этот несчастный, но безуспешно: лицо погибшего превратилось в сплошное месиво.

Лонгин и Фарах подошли к присевшему среди развалин Давиду. Вставив стрелу в лук, Лонгин пристально всматривался в окрестности в поисках возможных врагов, которые могли быть поблизости, но среди развалин ощущалось полное отсутствие людей, опустошенность. Фарах присела возле Давида и ласково положила руку ему на плечо. Но юноша тотчас сбросил ее и встал:

– Где же все?

– Вероятно, бежали, – ответила Фарах, отчаянно желая в это верить.

Но, пройдя дальше по селению, они увидели жертв резни. Одни жители были повержены при попытке бегства, другие, с перерезанным горлом, лежали в домах. Внезапно Давида пронзила страшная мысль.

– Дедушка… – вырвался у него горестный крик.

И он бросился со всех ног в другой конец селения, туда, где находилась мастерская Иосифа, назаретского плотника. Лонгин хотел бежать следом, но Фарах удержала его, схватив за руку.

– Я пойду за ним, – сказала она.

В этот момент внимание трибуна привлекло чье-то ворчание. Он повернулся и увидел обуглившуюся дверь синагоги.

Звуки доносились изнутри. Подойдя к двери, он ощутил невыносимое зловоние, исходившее из этого священного места. Превозмогая тошноту, центурион вошел внутрь и пришел в ужас от увиденного. Там лежали десятки тел, сваленные в кучу. Одни были пронзены стрелами, у других были вспоротые животы.

Приблудные псы, пожиравшие трупы, дрались из-за добычи. Лонгин отогнал их, размахивая мечом и громко крича. Он понял, на что способен Рим вне поля боя ради своего pax romana, и пришел в ужас.

Оказавшись на другом конце селения, Давид увидел об-ломки их семейной лавки. Затаив дыхание, он пробирался через развалины дома. Забрызганный кровью пол перед входом говорил о том, какие усилия прилагал человек, устремившийся в соседнюю комнату. Там, среди разбросанных инструментов, которые всегда были расставлены в строгом порядке, лежал седовласый пожилой мужчина – Иосиф, отец Иешуа. Пятна крови на его тунике не оставляли Давиду никакой надежды. Заливаясь слезами, он опустился на колени и взял руку старика, чтобы поцеловать ее. От этого прикосновения старик вздрогнул.

– Дедушка! – всхлипнул Давид.

– Давид… Это ты, внучек?

Юноша кивнул, продолжая плакать. И тут старик улыбнулся и прошептал:

– Благословен будь Ты, Боже Всемогущий… раз услышал мои мольбы!

– Твои мольбы?

Старик закашлялся, и из его рта потекла алая струйка крови. Давид осторожно вытер кровь.

– Я молил Всевышнего… чтобы он дал мне… возможность… снова увидеть тебя.

– А бабушка где?

– Мариам? – прошептал он, глядя на небо сквозь пробитую крышу. – Всевышний… призвал ее к себе… Я поцелую ее за тебя… вскоре…

Чьи-то торопливые шаги заставили Давида вздрогнуть. В комнату вошла Фарах. Увидев умирающего старика, она спросила у него:

– Что здесь произошло, дедушка?

Иосиф увидел хорошенькую египтянку и, лукаво усмехнувшись, задал вопрос внуку:

– Это твоя невеста, внучек?

Давид смутился, но громко рассмеялся и покачал головой. Внезапно лицо старика помрачнело. Превозмогая боль, он собрал последние силы, чтобы сказать:

– Римляне ищут тебя, внучек. Ты должен бежать отсюда… Далеко… очень далеко… ты должен добраться до…

Заметив появившегося в дверном проеме Лонгина, Иосиф замолчал. Он подумал, что вернулись римляне, но Давид успокоил его:

– Не бойся, дедушка, это обращенный. Он поможет нам соорудить носилки, чтобы мы могли забрать тебя с собой. Здесь есть все для этого!

– Пустое… – Иосиф вздохнул. – Всевышний… сдержал свое слово. Теперь… пришла моя очередь…

– Нет! – закричал Давид, задыхаясь от слез. – Ты не можешь умереть, ты меня слышишь? Ты последний из нашей семьи, оставшийся в живых!

– Тихо, внучек… Тихо… – Старый плотник улыбнулся. – Знаешь, чтобы умереть, не требуется столько усилий, как для того, чтобы родиться. И последние мгновения жизни человека… должны быть столь же… прекрасными, как и первые… Попроси своих друзей, чтобы… они вышли, ну-ка!

Давид обернулся к Лонгину и Фарах, которые и так уже тихонько выходили из полуразрушенной мастерской. Снова повернувшись к дедушке, он взял его руки, покрытые пятнами, со вздувшимися венами, в свои и стал их рассматривать. Когда-то такие спорые в работе с деревом, теперь они были совсем ослабшими!

– Не умирай, дедушка Иосиф, заклинаю тебя! – проговорил юноша. – Ты ведь у меня один остался в этом мире…

– Нет, внучек, я у тебя не один.

Он предпринял немалые усилия, чтобы сделать вдох.

– Подойди поближе… я должен тебе сообщить кое-что очень важное… а голос… уже подводит меня.

С глазами, полными слез, Давид, не отрывая взгляда от лица старика, послушно наклонился к нему, так близко, что его слезы капали на дедушкины щеки.

– Считаные люди… знали… – прошептал старый плотник.

– Знали что, дедушка?

– О Иешуа… Твой отец жив, ты знаешь об этом?

– Женские суеверия! Я не верю в его воскресение! Я видел, как он умирал на кресте!

– Ты видел… как он потерял сознание.

– Лонгин пронзил его бок копьем!

Иосиф усмехнулся и с трудом сглотнул.

– Он пребывал в бесчувственном состоянии… три дня. И благодаря… искусству аримафейца и… благословению Всемогущего он вернулся к жизни.

Давид побледнел. Он не знал, как воспринимать его признание. Может быть, это был бред старика, стоящего на пороге потустороннего мира, а может быть, Иосиф не хотел унести с собой эту тайну?

– Только твоя бабушка… мама, аримафеец и… я знали об этом. Даже… апостолы этого не знали. Так что, внучек… ты не… один в этом мире…

– А где же он скрывается, дедушка?

Веки старика теперь уже с трудом противостояли попыткам смерти закрыть их.

– Он ушел… на восток… за пределы империи. Доверься… Всевышнему, внучек… Он направит тебя… по его стопам…

Жизнь сначала покинула руки плотника, которые Давид в отчаянии прижимал к себе.

– Дедушка, не покидай меня! – взмолился он.

– Боже мой… – вздохнул Иосиф, – как же ты похож на твоего отца…

И испустил дух.