13

Отель «Коринтия», Триполи, Ливия

Мне надоело ждать. Я позвонил Левенту, но он призвал меня к терпению. В три часа ночи, вскрыв зубами очередной пакетик орехов кешью (в ливийских гостиницах ничего спиртного в мини-барах не бывает!), я попал на повтор интервью с женщиной, которая на мальтийском побережье помогла спасти двух мигрантов. Я узнал ее сразу, хотя прошло столько лет. Она почти не изменилась, может быть, чуть-чуть располнела: те же длинные ресницы, подчеркнутые косметикой; та же стройная фигура, затянутая в строгое, но выигрышное платье; тот же голос с хрипотцой. Жаннет. Несмотря на некоторое первоначальное предубеждение, вскоре я проникся к ней искренним уважением. Сегодня ее давняя связь с Каддафи бросает тень на ее репутацию. Все без исключения, и я первый, задаются вопросом: как такая умная и порядочная женщина могла спать с таким монстром? Но в ту пору об этом мало кто задумывался. Вокруг Каддафи все еще сохранялась аура революционера из страны третьего мира. На пике расцвета идеи панарабизма, защищая (разумеется, в теории) прямую демократию, он воплощал один из самых привлекательных образов революции, подобно Фиделю Кастро на Кубе. Кубинский социализм многие воспринимали как «приемлемый», в том числе один министр из администрации Саркози; первая жена этого министра была любовницей Фиделя. Ладно, похоже, я начал искать ей оправдания. Но Жаннет в них не нуждалась. Во всяком случае, Каддафи никогда не скупился на подарки для нее (вспомнить хотя бы нелепую соболью шубу) и способствовал успеху ее профессиональной карьеры: если ей было необходимо взять интервью у одного из арабских лидеров, он тут же снимал телефонную трубку. Именно ему Жаннет была обязана большей частью своих сенсационных статей. Когда Каддафи ее бросил, она быстро исчезла с радаров, а ее имя перестало появляться на страницах тех газет, которые я читал. В конце концов я забыл о ее существовании. Мне бы и в голову не пришло, что я, сидя в Триполи – городе, где мы познакомились, увижу ее на экране телевизора.

14

Торбей – Большой Пирог, пригород Парижа, Франция

У подъезда тусовалась группа чернокожих. Когда Сами ступил под козырек, его встретил поток оскорблений. Сучий выкормыш, педрила вонючий. Он шел, прокладывая себе путь между безглазых лиц, закрытых темными очками. Не отвечай, ни в коем случае не отвечай, не обращай внимания на грязные слова, а порой и летящие тебе вслед плевки. Это единственный способ выживания.

Значительную часть большой комнаты в квартире его родителей занимала огромная плазма. Мать смотрела какое-то реалити-шоу. Она стала туга на ухо, а потому включала звук на полную мощность.

Сами удивленно поднял брови и крикнул: «Вы что, в лотерею выиграли?» Отец помрачнел лицом. Он ответил не сразу, словно ему требовалось несколько секунд, чтобы отогнать от себя нечистые мысли: «Я не просил. Это все твои братья».

Сами обругал себя за то, что задал вопрос, ответ на который знал и так, – только напрасно расстроил отца. Но по-настоящему разозлиться он не мог. Каждый месяц, в определенные дни, к подъезду дома подкатывали грузовики с краденым товаром. Жители дома уже поджидали их с пачками наличных. Отец Сами осуждал эту незаконную торговлю, но при случае и сам пользовался ее выгодами. Как и все остальные.

Что толку на него сердиться? Отец уже старик. Он слаб. Щеки ввалились, борода поседела и поредела, взгляд потух. Робкая улыбка открывает металлические зубы. Сами отдал ему заклеенный конверт из крафт-бумаги:

– У меня дома нет места. Это важные банковские документы. Пусть полежат у тебя.

– Уберу к остальным, в комод в ванной…

Закончить фразу ему помешал приступ кашля.

Сами протянул отцу пять купюр по сто евро. Тот улыбнулся, не в силах отказаться. Сами отлично понимал природу этой улыбки: она маскировала слезы. Он освободил себе вторую половину дня, чтобы навестить отца, которому явно осталось недолго. Последние несколько лет он страдал хроническим заболеванием легких. Врачи строго-настрого запретили ему курить. Одновременно у него пропал аппетит к жизни, как и желание вернуться на родину.

Он издавна, еще с тех пор, когда работал на мукомольном заводе, мечтал, что окончит свои дни в Сетифе. Как он лелеял в душе эту надежду! Он представлял себе, как выйдет в джеллабе во двор родительского дома, сядет возле старого колодца, в тени смоковницы, а рядом соберутся друзья его молодости, которые, как и он, успели превратиться в развалины. Но его мечта так и осталась мечтой.

«Родина! Страна моего солнца, моего лазурного неба! Моя плодородная потерянная страна! Слышишь ли ты мое сердце?»

Ему было трудно выразить словами чувства, которые переполняли его, когда он смотрел по спутнику передачи про Алжир.

Лишь оставаясь наедине с женой, он позволял себе коротко высказаться. Он нападал на коррумпированных политиканов, мафиози, лжецов, Бутефлику и прочих негодяев, отнявших у него Алжир.

Он давно понял, что ему уже не избавиться от этой боли. Его все чаще подводил собственный голос, и ему редко удавалось договорить начатую фразу до конца. Да и зачем? Кому это надо? Тоска по родине саваном накрыла его сердце.

О Франции он тоже не говорил.

О чем же тогда он говорил? Ни о чем.

Он приехал в Торбей – Большой Пирог ранней весной 1969 года. В тот день шел снег. Ему было семнадцать лет. Свою первую ночь он провел в окрестностях Мелена, в общежитии, обитатели которого дрожали от холода под тонкими одеялами. Родственники накормили его шорбой. Еще и сегодня, сорок лет спустя, он помнил вкус этого горячего супа. На следующий день его разбудил старший в их компании. Они все вместе сели в автобус до Торбей – Большого Пирога.

С высокой набережной им открылся вид на мукомольный завод. Несколько многоэтажных зданий из потемневшего кирпича и огромная башня с ложными бойницами и бельведером, увенчанным цинковой крышей, уходящей куда-то под облака.

– Нам туда, – не без гордости сказал ему двоюродный брат.

– Какой большой!

– Еще бы! Называется «Большие мельницы».

Он долго стоял молча и, вытаращив глаза, смотрел на эту чужую страну.

Широкая река с сильным течением изгибалась дугой, и вода в ней переливалась оттенками зеленого мрамора. В темном небе плыли облака. У берега сгрудились в ожидании погрузки мучные баржи. Дорогу слегка припорошило снегом.

Он помнил все.

И жалел, что ничего этого не рассказал Сами, своему старшему сыну. А сейчас слишком поздно. «Сами со мной не разговаривает. Здравствуй, до свидания. Я за него беспокоюсь. Он хорошо устроился, и сам он хороший парень, но у него нет жены. И детей нет. Какой жизнью он живет? Я ничего о нем не знаю…»

Через два часа после приезда на «Большие мельницы» он уже проходил собеседование, а со следующего понедельника был принят в цех, в котором проработал до пенсии, уволившись несколько лет назад.

Он всю жизнь проработал во Франции. И умирать ему во Франции.

Сами не помнит, чтобы отец ругал при нем французов. Сейчас Сами сердит на него за это. «Да, папа, я зол на тебя. Зол на твое молчание, на то, что ты сложил руки и задушил свои мысли. Кто заставлял тебя мириться со всем, что с тобой происходило? Куда девалась твоя свобода, папа?» Он злился на него за трусость, за глухоту к унижениям, за слепоту к несправедливостям. За то, что в изгнании он превратился в трухлявый пень. За то, что стал старым и больным. В его-то годы! Сколько ему? Шестьдесят четыре!

Отец всегда считал, что и народы, и отдельные люди – это игрушки в руках судьбы. «Судьба забавляется, сталкивая одних с другими. Народы, нации, мужчины, женщины и дети – все варятся в одном котле. Чтобы не потерять свое место, от рождения предназначенное Богом, каждому приходится крутиться самостоятельно. Я неплохо выкрутился. Да и Сами тоже. Как бы мне хотелось, чтобы он поговорил со мной, рассказал, что у него кто-то появился, поделился своими планами на будущее относительно этой женщины…»

Работай и молчи. И он работал. Он молчал. Ни о чем не жалей.

Прошло время. Конечно, оно прошло слишком быстро. Хотя не быстрее, чем для всех других. Впрочем, сегодня его проблема – не жизнь, а смерть. Ему тяжело дышать; тревога сдавливает ему горло. Ему страшно думать о том, что его кости будут белеть на кладбище Большого Пирога.

А Сами никогда не бывал в Сетифе. Вот это беда.

Сами никогда не дышал воздухом вершин, не пил ледяную воду из высокогорных источников. После своего переезда во Францию старик ездил к себе на родину всего один раз, на похороны отца. В молодости он любил повторять пословицу: «Каждый попробует свою смерть на вкус». Так он по-своему мирился с выпавшими на его долю испытаниями. Но он и представить себе не мог, что покинет Алжир и окажется в стране, где его будут постоянно унижать черномазые, в стране, все меньше похожей на Францию. И совсем не похожей на Алжир.

В какой земле он упокоится, когда ангел смерти перенесет его к Господу? Или это будет забетонированная яма? Что, если его душа будет осуждена на вечные скитания? Он стал хуже видеть, и это усиливало его страхи. Если он перестанет видеть свет, исходящий от него, как от любого другого человеческого существа, как он узрит присутствие Милосердного?

Он не всегда был дрожащей тварью. Мальчишкой, во время войны, он бесстрашно выходил на манифестации за независимость. Позже, на «Больших мельницах», он вступил в заводской профсоюз, но через два года порвал свою членскую карточку, убедившись в продажности заправил.

Тогда он был молод. Он это помнит. Жизнь бурлила у него в жилах.

Все это в прошлом, а прошлого не существует. Оно порой возвращается к нему по ночам, когда ему снятся старые опасности (например, мастер-расист, который командовал им на «Больших мельницах») или архангел Гавриил – его драгоценный защитник Сидна Джибриль. Еще ему снится жена – в расцвете юности, и как она лежит на брачном ложе в комнате со светлыми стенами, от которых пахнет мылом.

Открыв глаза, он видит ее наяву, она спит рядом. Но кто узнает в этой старой козе прежнюю красавицу? А сам-то он, на кого он стал похож? На дряхлого верблюда…

Свой главный гнев он приберегает (конечно, молча) для каидов, которые раскатывают по автомагистрали номер семь в шикарных ворованных тачках, и для бородатых подонков, что якшаются со скупщиками краденого и лишают будущего местную молодежь, желающую вернуться к исламу. Сидя по вечерам у окна, он наблюдает, как они снуют туда-сюда, и бормочет себе под нос:

– И как только французишки это терпят? Почему дают себя обманывать?

В последние месяцы он взъелся на черную мафию. Черномазые расплодились, как тараканы, и теперь их черномазые сынки захватили власть на всей улице. Они и в его доме устанавливают свои порядки. Ему приходится вжимать голову в плечи, когда он проходит мимо этих сукиных детей. Сами тоже терпеть их не может. Но он говорит, что они работают на какого-то араба.

Сами никогда не спорил с отцом. И не собирался начинать сейчас.

Ему ни разу не представился случай, чтобы серьезно с ним поговорить. А теперь, когда у него завелись свои секреты, уже не представится.

Отец скоро умрет.

Каждую пятницу, в полдень, старик выползает из своей норы и тащится в мечеть. Он идет пешком через весь город, по улицам Гюстава Курбе, Пабло Пикассо и Поля Сезанна и доходит до проспекта Генерала де Голля, с которого уже видны зеленые крыши мечети.

На улице с ним никто не здоровается, но ему от этого ни жарко ни холодно, он не нуждается в чужих приветствиях. Даже соседи не узнают его в лицо. Его время прошло, умчалось, улетучилось – фьють! – а будущего не существует, даже в его мыслях.

Пока он, опираясь на палку, идет вперед, навстречу ему попадаются арабы с пластиковыми пакетами в руках, набитыми овощами и фруктами, негритянки в пестрых балахонах, ребятня, поедающая халяльные хот-доги, хулиганы и приличные мальчики, которых больше не отличишь друг от друга – все одеты одинаково; даже его Пухлячок не снимает «найки», джинсы и худи. Он не глядя проходит мимо толстух-побирушек, которые сидят прямо на асфальте, похожие на кучи тряпья, слушает проповедь имама, падает ниц перед Всевышним, согревается душой в его пламени и медленным шагом, расчувствовавшийся, возвращается домой.

Он целыми днями сидит в кресле у окна. «К счастью, у меня есть сыновья. Моя радость. Младшие – Мохамед по прозвищу Пухлячок, он пока учится в школе, с виду вроде нескладный, но себя еще покажет; и Абдельхамид, он же Тихоня, парень серьезный, работает в торговом центре «Юсри». И конечно, Сами. Сами Великолепный. Надеюсь, что у него все хорошо, очень надеюсь…» Он напрягает зрение, чтобы осмотреть улицы города, в котором прошла его жизнь. Потоки машин, толпы пешеходов, мальчишки, играющие в мяч, – все они кажутся ему пришельцами из другого мира.

Вдали таинственным кругом темнеет лес.

Старик всегда носит в бумажнике визитку сына: «Сами Бухадиба, финансовый директор». Старший сын всегда доставлял ему только радости. В школе, в университете, и вот теперь, на работе. Серьезный, безупречный во всем. Вот разве что… Защитив диплом по математике, Сами пошел работать в школу. Пока приглашенным преподавателем. Потом он сдал экзамен на сертификат, дающий право преподавания в старших классах лицея, коллежах и даже высшей школе. Это был успех. Отец хотел, чтобы на этом сын остановился. Шутка сказать – почти профессор! Но Сами не желал останавливаться. С такого старта, порой вздыхал про себя старик, он может пойти далеко, очень далеко, Иншааллах!

В молчании отца Сами считывал приступы паники. Он страдал и проклинал их беспомощность. Бессилие отца и свое собственное. Общее бессилие арабов. Их отчуждение друг от друга. «Пора положить этому конец». Он сообщил отцу, что едет по работе в Марокко.

– Надолго?

– На недельку. Может, даже меньше.

– Ну да, теперь это быстро. Сел в самолет…

Старик закрыл глаза, пригляделся к себе и не увидел ничего, кроме пустоты и боли. От этой поездки в Марракеш он не ждал добра. Два года назад Сами ездил в Египет. Он задержался там дольше, чем планировал, а вернулся каким-то другим. Невеселым. Но он знал, что отцы должны отпускать своих сыновей.

– Ты помнишь, какие финики я привозил из Сетифа?

Сами ощутил на языке вкус фиников, которые отец достал из чемодана. В тот вечер он лег спать поздно, и отец принес ему последний финик в постель. Он заснул с мыслями о людях пустыни, о заснеженных вершинах Сетифа, о долгом путешествии отца через море.

– Я привезу тебе фиников из Марракеша. Сравним с твоими. Уверен, что твои были вкуснее.

Сами молча обнял отца, поцеловал на кухне мать и ушел, закрыв за собой дверь. Отец накинул за ним цепочку. Его родители живут в тюрьме.

На лестнице на него обрушился грохот. Кто-то включил на полную мощность музыку – так что стены дрожали. Его нейроны тоже завибрировали. Он собрался с духом и пошел вниз.

Вонь стояла адская. Запахи гашиша мешались со смрадом африканского дерьма. Стены были испещрены граффити: гигантские пенисы, гейзеры спермы, жирные ляжки и необъятные задницы… Все лампочки были вывернуты или перебиты, и спускаться приходилось в темноте. В углу лестничной площадки сбились тесной группкой какие-то обкуренные нарики с банками пива в руках. Рядом с ними истекали слюной два психованных ротвейлера в намордниках и ошейниках с металлическими заклепками. Сами миновал холл, стараясь ни до чего не дотрагиваться. Внизу стояли, переругиваясь, с десяток подростков. «Чертовы черножопые… Каждый из них в два раза здоровее папы. Каково ему тут ходить, он по сравнению с ними – былинка? Но главный ужас в том, что он видится с ними и в мечети! Давно пора вычистить отсюда это отродье. Пора вернуться к истине». По радио орал дебильный рэп. Звуки музыки заглушались человеческими воплями – в подвале, служившем местным мини-маркетом по продаже дури, кто-то выяснял отношения. На стреме стояли два здоровенных охламона. Ничего необычного.

Сами с братьями, как и их отец, как и все жители дома, давно овладели искусством превращаться в невидимок. Они научились в упор не замечать местное хулиганье и надеялись, что те тоже их не замечают. Вопрос: как долго это может продолжаться? Сами много раз предлагал отцу переехать и обещал помочь. Но старик не желал об этом и слушать. Его дом здесь, в этой трешке, в Торбее – Большом Пироге. Здесь его дуар. Он говорил, что после недавних беспорядков городок перестраивается, и использовал этот факт как предлог, чтобы не двигаться с места.