9

Отель «Коринтия», Триполи, Ливия

Жаннет… Мы все радовались, узнав, что она будет на вечеринке у посла. Она – наряду с ледяным шампанским и провокативными остротами нашего хозяина – служила одной из приманок этих сборищ. В то время, то есть в восьмидесятые годы, это была очень молодая, стройная и невероятно привлекательная женщина. Никто никогда не заикался о ее связи с Вождем, хотя все были в курсе. Она часто ходила в цельнокроеном зеленом платье с открытыми плечами.

Я привык с недоверием относиться к этим амазонкам от парижской журналистики, которые поддерживали особые контакты с заурядными мелкими тиранами и превозносили их доблести. Во Французском институте Дамаска я познакомился с французской журналисткой, весьма близкой к Хафезу аль-Асаду. Ее репортажи и аналитические статьи, печатавшиеся в газете, каждый номер которой читатели ждали как скрижали Завета, на деле были частью широковещательной кампании по дезинформации мирового сообщества.

Я предполагал, что и Жаннет принадлежит к тому же типу. Но в ней была сумасшедшинка, исключавшая всякую расчетливость; она была настолько живой, благородной и неотразимой, что это как экраном защищало ее от осуждения, тем более что ее любовные приключения многих завораживали. Они воспринимались как некий вызов.

Вождь в самом деле питал к ней слабость. Он несколько раз в год встречался с ней в Париже, разумеется в глубокой тайне, в квартире одной из ее подруг по работе в «Либерасьон». В свою очередь, посол обязательно сообщал ему о каждом ее приезде в Ливию. Наряду с его коллегой и другом, послом Марокко и родственником короля, опытным дипломатом, пользовавшимся доверием Каддафи, Жаннет оставалась для него надежным источником информации, позволявшим ему разбираться в хитросплетениях мутной и взбалмошной местной политики и отсылать в Париж содержательные телеграммы.

Кстати, у нее был на Набережной друг, который показывал ей фотокопии поступивших из Триполи телеграмм, и в каждый свой приезд она старалась слегка смягчить позицию Вождя или хотя бы уточнить, что конкретно он имеет в виду. Я никак не ожидал, что спустя годы после падения Каддафи увижу ее в Триполи, пусть даже на экране телевизора.

Но я забегаю вперед. Итак, я торчал взаперти в «Коринтии», ограниченный в передвижениях своим номером и гостиничным лобби. Мне дали четкое указание не покидать отеля. С начала революции любой прохожий – домохозяйка, направляющаяся в магазин, мальчишки, играющие в мяч, – рисковал быть ни за что ни про что расстрелянным прямо на улице. Во время нашей встречи в каирском кафе «Нубиец» Брюс говорил мне, что революции (речь шла о событиях 68-го года) – изобретение народов, страдающих от меланхолии. Как, вероятно, и войны. Еще Ламартин заметил, что «Франция скучает». Вывод? «Нам нужна хорошая война…» Я услышал эту фразу из уст министра Лионеля Жоспена, которому надоел французский нейтралитет.

Французы скучают уже тридцать лет. Нетрудно догадаться, сколько ливийцев маялись от скуки при Каддафи. Большинство из них или не работали, или работали совсем мало; благодаря нефтяным деньгам им выплачивали пособия: они не страдали от голода, им предоставляли квартиры в типовых многоэтажках, позволяли гулять и устраивать в парках пикники… Но из всех свобод им оставили одну: свободу выбрасывать мусор из окна. Тысячи мешков с мусором валялись где попало, ветер сбивал их в кучи, гонял по побережью и развешивал на деревьях, расцвечивая пейзаж яркими пластиковыми пятнами. Теперь все изменилось. Выходить на улицу стало опасно. Я не мог даже пройти мимо резиденции посла, куда в былые времена он иногда приглашал нас на выходные. Мои попытки договориться с охранниками о посещении могилы Тургут-реиса («Турки за ней ухаживают. Тургут был великим джихадистом», – с восхищением сказал мне один из моих ангелов-хранителей) и построенной Мальтийским орденом часовню Святого Леонарда окончились неудачей. Мне было велено не дергаться, спокойно дожидаясь, когда за мной придут. По вечерам я подолгу засиживался перед телевизором. Наш президент успел побывать в Саудовской Аравии и рассориться с Россией; Исламское государство докатилось до Пальмиры, убивая по пути мирное население. Несчастная Сирия…

10

Отель «Таласса», Динар, Франция

Брюно размышлял о начале времен, когда на земле еще не было людей и только дух Божий носился над водою. Но Бог довольно скоро самоустранился – наверное, ему надоело вдыхать хлорные испарения. Курортники послушно исполняли указания женщины в халате, сообщаемые равнодушным голосом. Они двигали руками и ногами, борясь со струями воды, бившей им в лицо из отверстий в стенке бассейна. Брюно бултыхался в крайнем отсеке, где на него никто не смотрел, без конца отвлекаясь на то, чтобы подтянуть купальные трусы, у которых растянулась резинка. Эти спортивные нейлоновые боксеры фиолетового цвета купила на распродаже в «Галери Лафайет» Мари-Элен. Они тогда собирались в отпуск в Марракеш. Реликвия.

Вокруг него торчали над водой головы отдыхающих в зеленых и голубых пластиковых шапочках, существующие как будто отдельно от собственных тел. Соль выбелила их бороды, заставила поджимать губы. Все они казались немного нереальными или отсутствующими. Каждый был сосредоточен на себе и своих ощущениях. Перемещаясь из клетки в клетку, они прихватывали с собой халат, санаторную карточку, газету, книгу или айпад. Кабинет грязелечения, горячее обертывание, ультразвуковая терапия, ионизирующее излучение, водорослевые ванны… А вечером каждый возвращался в свою келью с белыми стенами.

Ламбертен буквально выгнал его в отпуск. Брюно принадлежал к числу тех полицейских, которые ходят на работу каждый день, даже в воскресенье. Судя по всему, подобное рвение начало раздражать новую директрису по персоналу. Когда он, не вникая в подробности, сообщил Ламбертену, что решил съездить отдохнуть в Динар, тот только хмыкнул: «Неужто подцепил бретоночку?»

После развода с Мари-Элен у него помимо его воли сложилась репутация бабника. Охочие до сплетен коллеги между собой называли его сексуальным бандитом. Он с ними не спорил, предпочитая улыбаться («С ума сойти, как часто я улыбаюсь, с тех пор как более или менее постоянно мечтаю умереть. Умереть с улыбкой…»).

Как истинный профессионал, он умел делаться незаметным. Без этого в их работе никак. Он давно научился скрывать, кто он такой, чем занимается и о чем думает.

Застекленная стена бассейна выходила на бухточку. За пеленой мелкого дождя было почти не видно зеленого массива сосен, росших на оконечности мыса. Эта вечная морось размывала пейзаж. Тонули в тумане бакены и острова, исчезали обломки скал, надвое перегородившие пляж.

«Если бы я мог заглянуть себе в душу, то обнаружил бы там только немного мутной воды, хлопья пены и лицо моей жены. Чтобы поставить себе диагноз, я не нуждаюсь во врачах или психоаналитиках. У меня депрессия. Упадок сил на фоне посттравматического расстройства. Признаться в этом нельзя – мгновенно вылетишь с работы. И прощай тогда привычная рутина районного комиссариата. Прием жалоб (оставленных без внимания), задержание и освобождение воришек-цыганят, ночные выезды по звонку о нарушении спокойствия, в пятницу вечером – пиво и колбаски на гриле. Лучше уж улыбаться. Или умереть…»

Он был один.

Один со своими шлепанцами, халатом и сумкой, оставленной в раздевалке.

До сеанса обертывания водорослями оставалось еще четверть часа. По длинному, продуваемому сквозняком коридору он дошел до комнаты отдыха. Устроился на лежаке, подальше от других, и проверил сообщения. Звонила Мари-Элен, по поводу дочерей. Какие-то проблемы в школе. Плюс надо договориться по датам на будущие каникулы. Снимая трубку, она никогда не отвечала сразу, но всегда выжидала две-три секунды, словно перед разговором с ним собиралась с духом. Он прижал телефон к уху и стал слушать ее дыхание. Пейзаж за окном продолжал растворяться.

Рядом с ним пристроилась супружеская пара. Муж и жена, довольно пожилые, двигались, не отрывая ног от пола и громко шаркая подошвами.

Брюно это давалось тяжелее всего – смотреть на пары. Его терзал вопрос: как им удалось продержаться? Преодолеть все испытания? А вот он… «Катастрофа. Черт, настоящая катастрофа». Он с размаху хлопнул себя ладонью по лбу. Супруги повернули к нему головы. Он приветливо кивнул им и улыбнулся. Вроде бы это какой-то писатель, а жена у него – психоаналитик. Во всяком случае, так ему сказала девушка-администратор. Постоянные клиенты. Несмотря на возраст, в них сохранилось что-то юношеское. У мужчины с зачесанными назад седеющими волосами был азиатский разрез глаз. Он показал жене первую полосу «Либерасьон». Малость поблекшая звезда цифрового музыкального канала сообщала, что ей угрожают фетвой.

Брюно хорошо знал это дело. Расистские высказывания телеведущего – банальщина. Фальшивая фетва: жалкая попытка имитировать арабскую вязь; псевдоним вместо подписи. Заключительная фраза: «Скоро тебе будет нечего дать пососать мальчикам. Только свою вонючую толстую жопу».

Телеведущий передал сообщение агентству Франс Пресс со своим комментарием: «Они хотят отрезать мне яйца».

Далее следовало подробное описание зверств, творимых бойцами Фронта национального освобождения во время войны в Алжире. Результат? Шумный медийный скандал. Брюно поручили охранять этого жирного педофила, который боялся нос высунуть на улицу.

В кабинете загорелся синий свет. Гидротерапевт намазала его теплой грязью, накрыла саркофагом, из которого торчала только его голова, и вышла, оставив приоткрытой дверь. Он закрыл глаза. Тело охватило тепло, проникая до мозга костей и ввергая его в состояние, похожее на оцепенение. «Я тоже живу в клетке. Никто не знает, что я пережил. Даже Мари-Элен. В последний раз, когда мы разговаривали, она меня не слушала, потому что все ее мысли были заняты новым мужиком».

Он сглотнул невидимые слезы. На его лице не дрогнул ни один мускул.

На работе тоже никто ни о чем не догадывался. Ламбертен смотрел на него как на еще одного разведенного сотрудника: а что, сейчас все разводятся. «В наше время в брак верят только педики».

В кабинет вошла врач и нажала кнопку подачи воды. Ему на ляжки полились теплые струйки. «Лежишь с яйцами в грязи, вот и все, чего ты добился…»

Он натянул спортивный костюм и вышел на дорогу, тянувшуюся вдоль побережья. «Бегать. Улыбаться. Умирать».

После тридцатиминутной разминки ноги понесли его сами, без особых усилий с его стороны. Голова работала ясно, в кровь начали поступать эндоморфины. Все его мысли и чувства вращались вокруг одной неподвижной точки. Мари-Элен. Вот уже год он беспрестанно пересматривал в уме фильм о последних годах их совместной жизни, пытаясь понять, что заставило его жену броситься в объятия этого ничтожества. Все же не зря он был полицейским. Он восстанавливал последовательность событий, словно вел следствие по делу о своем браке: задним числом приглядывался к поступкам жены и задавался вопросом: «Что такого я ей сделал? Чем заслужил такое скотство?» Он искал в ускользающем прошлом все новые улики.

Он помнил каждый день, каждый миг.

В мозгу намертво засела каждая секунда. Память иногда способна работать как орудие пытки. За двадцать лет карьеры у него еще не было дела серьезнее, даже если расследование ограничивалось его собственной черепной коробкой, точнее говоря, одной ее тайной ячейкой. И никогда еще он не знал такого провала. Он собрал кучу доказательств, с невероятной точностью установил каждую деталь, день за днем проследил, как менялась ситуация, но так и не пришел к окончательному выводу. «Не понимаю. Ничего не понимаю». Поиск ответов на вопросы превратился для него в хождение по кругам ада. «Как я мог, живя рядом с ней, ничего не видеть?»

Он вспомнил, как однажды не сумел до нее дозвониться.

Он вернулся из Марселя почти на сутки раньше запланированного. Дело о китайских студентах, заподозренных в шпионаже, оказалось пустяковым, и он быстро с ним разобрался. На работе он первым делом бросился к телефону, чтобы предупредить ее, что к ужину будет дома. В Орли он купил бутылку шампанского, которую оставил в машине. День клонился к вечеру; стояло начало зимы. За окном с низкого неба падали, тая на лету, редкие хлопья снега. Он набирал номер несколько раз, но она не снимала трубку.

Коллега отпустил в его адрес незлую шутку. Брюно и Мари-Элен слыли идеальной парой. «Ну что ты ей названиваешь? Если жена не отвечает, ясное дело, она с кем-то трахается. Неприлично отвлекать людей от такого серьезного занятия…»

Вечером Мари-Элен ласково обняла его и сказала: «Я не слышала твоих звонков – отключила звук на мобильнике. Извини. Хорошо, что ты дома…» «Когда точно это было? Правильно, за три дня до Рождества. Два года назад. Незадолго до февральских каникул или сразу после них, то есть примерно два месяца спустя, она попросила меня больше не звонить ей в те дни, когда у нее проходят семинары по переподготовке в лаборатории “Санопти”».

– Нам категорически запретили отвечать на личные звонки. Работать некогда! Действительно, все только и делают, что треплются по мобильному…

Позже он решил поставить ее телефон на прослушку (купив соответствующее программное обеспечение в большом книжном магазине), но к тому времени она успела сменить номер.

«Сколько можно пересматривать это чертово кино?..»

Она сообщила ему о своем решении 1 января. Впоследствии он вспомнил, что до этого она под разными предлогами отказывала ему в близости. Критические дни, голова болит, устала и так далее. К этим уловкам она всегда прибегала по утрам, когда он просыпался с твердой палкой между ног.

В то утро она проснулась свеженькая как огурчик, несмотря на слишком короткую ночь и легкое похмелье. Новый год они встречали у друзей в Пикардии. Одни, без детей! Девочек на неделю отправили к деду с бабкой. Он притянул ее к себе и взглянул ей прямо в глаза. Мари-Элен всегда любила секс. Она прижалась к нему, а затем перевернулась на спину и приоткрыла губы. Лучшего предзнаменования для начала нового года нельзя было и ожидать.

Три часа спустя, когда на шоссе возле Руасси они застряли в пробке, она заговорила с ним о своих сомнениях и грызущей ее тоске. Она призналась, что не понимает, что с ней происходит. «Может, ты думаешь, что нам надо расстаться?» Он задал этот вопрос, ни на секунду не допуская, что услышит утвердительный ответ. Тип в машине за ними как ненормальный жал на клаксон. «Послушай, я правда не знаю. Наверное, нам имеет смысл взять небольшую паузу?» Он решил, что она сгущает краски. Лишь на следующее утро – дома, у себя в Бур-ла-Рен, они всю ночь бурно выясняли отношения – до него начало доходить, что все это всерьез, и ему припомнились слова, которые часто повторял его отец: «Еще ни один развод не осчастливил детей».

После этого она как ни в чем не бывало уехала к себе в больницу. «Для Мари-Элен просто настал новый день, новая неделя, новый год. Новая жизнь. Она бегом устремилась на некий зов. Я ничего не понял. Я просто услышал, как за ней захлопнулась дверь». Но через пять минут она вернулась. «Я думал, она скажет: «Прости, сама не знаю, что на меня нашло. Я тебя люблю. Разве я смогу жить без тебя?» Оказалось, она забыла ключи. Молча взяла их и ушла».

Она прекрасно владела собой.

Он слышал ее шаги на лестнице.

Спокойные шаги.

Она шла так, словно ей не в чем было себя упрекнуть.

Он позвонил на работу и сказал, что заболел. Что-то с желудком. Повесив трубку, он сел на пол возле окна и обхватил голову руками. Его и правда тошнило. Ему хотелось понять, что с ним творится, и вернуть себе власть над собой. «Надо все обдумать. Это лучше, чем разносить дом бейсбольной битой». Он просидел так почти три часа, в полном раздрае, без единой мысли в голове. В полдень он взял машину и поехал к больнице. Он припарковался за мебельным грузовиком, довольно далеко от ее черной «клио», оставленной на стоянке для медицинского персонала между «рено-меганом» и здоровенным «мерседесом», и стал ждать.

Около 13 часов он заметил ее за стеклянной дверью главного входа, и его охватил страх, пригвоздивший его к сиденью. Мари-Элен разговаривала с двумя медсестрами, которые курили на крыльце. Они стояли в накинутых на белые халаты свитерах и от холода подпрыгивали на месте. На Мари-Элен было бежевое пальто, обшитое шнуром, которое они два года назад купили во Флоренции.

Она попрощалась с медсестрами и, не стирая с лица улыбки, своей восхитительной походкой направилась к «клио». Изо рта у нее вырывались небольшие облачка пара. Под холодным январским солнцем ее белокурая шевелюра отсвечивала металлическим блеском. Она повернула ключ зажигания и с невероятным изяществом, в одно движение, вывела «клио» с парковки и покатила в сторону Бур-ла-Рен. «В ту минуту я, как последний кретин, поверил, что она едет домой».

В гараже «клио» не было. Он попробовал позвонить ей на мобильный, но напоролся на синтетический голос автоответчика. Тогда он вышел из дома, купил пасты, небольшую упаковку фуа-гра и два куска яблочного пирога; вернувшись, накрыл стол на двоих, поставил две красные свечи и отправил ей эсэмэску, в которой написал, что видел ее сегодня на больничной парковке и что в своем пальто – не всякая женщина сумеет такое носить – она выглядит сногсшибательно.

В одиннадцатом часу он увидел в окно, как ее «клио» тормозит перед домом. Он открыл ей дверь, думая про себя, что не ошибся. «Никаких упреков. Улыбнись ей, помоги снять пальто, налей бокал вина…» Она чмокнула его в щеку и бросила ключи от «клио» на комод в прихожей. Как ни в чем не бывало. Он не смог сдержаться и спросил ее, где она была. «Я волновался, вдруг с тобой что-нибудь случилось». Он говорил каким-то детским голоском. На ней было шерстяное платье без рукавов. «Да так, каталась по улицам. Заехала в какую-то деревню. Остановилась выпить кофе и поехала назад». – «Ты все это время провела за рулем?» – «Да, за рулем мне лучше думается». – «Тебе надо было подумать?» – «Мне надо было побыть одной». – «Ты проголодалась?» – «Немножко».

По результатам этого диалога кое-что прояснилось. Мари-Элен извинилась и, чуть поколебавшись, призналась, что чуть было не завела интрижку с профессором из Института Неккера, с которым познакомилась на конференции по проблемам ВИЧ-инфицированных детей.

– Помнишь, я рассказывала тебе про эту конференцию?

– Что значит «чуть было не завела»?

– Брюно, мы с тобой давно не дети. Я чуть было не поддалась. Это с кем угодно может произойти. Но ничего не было.

– Ничего?

– Ничего, уверяю тебя. Легкий флирт, и больше ничего.

Флирт. Брюно слушал ее, поглаживая свои руки. «Она специально напустила туману, чтобы подбросить мне эту обманку. А я, идиот, заглотил приманку».

– Клянусь тебе здоровьем наших дочерей, ничего не было. Ничего серьезного. Не о чем говорить.

Она улыбалась. Чуть было не… И правда, какая ерунда. Она права: они давно не дети. Глупо раздувать целую историю из-за того, что какому-то мужику захотелось с ней переспать. У него хороший вкус, вот и все.

Она рассказала, что однажды вечером он подвез ее на машине: «Помнишь, я забыла погасить габаритные огни и у меня сел аккумулятор?» Позже они несколько раз вместе ходили обедать.

– Надо было сразу тебе сказать. Я дура, что этого не сделала. Из-за этого вранья мне… Из-за этого вранья я два или три месяца жила как в клетке.

– Три месяца? Это продолжается уже три месяца?

– Послушай, я же не считаю! Может, не три месяца, а четыре недели.

– Как его зовут?

– Зачем тебе знать? Это не имеет никакого значения. Он для меня не существует.

– А мне любопытно. Вдруг когда-нибудь с ним пересекусь.

– Ну хорошо, если настаиваешь… Его зовут Тришэ.

– Трише? Как банкира?

– Нет, пишется по-другому. И вообще, все это не важно. Он жутко самоуверенный. Я таких часто встречаю. Говорю тебе, я сама себя кляну, что чуть не попалась на его удочку. Фу, пошлятина…

– Значит, с этим покончено? Вся эта история в прошлом? Ты мне это обещаешь?

– Брюно, прошу тебя…

«Ее слова меня успокоили. Мне так хотелось ей верить. Она слегка хватила через край, но обошлось без последствий, а главное, она положила этому конец. Когда она произнесла мое имя – Брюно, – в ее голосе звучала какая-то особая нежность».

Он как завороженный смотрел на ее лицо. На ее улыбку в свете свечей. Она спокойно глядела, как он поджаривает тосты, словно находилась где-то далеко и обращалась к нему через несколько слоев толстого стекла. Словно говорила с ним из другой вселенной, куда попала первой, намного его опередив, и теперь терпеливо его ждала. «На самом деле я внушал ей жалость». Он приготовил пасту с соусом песто, аль денте, как она любила.

Они занялись любовью прямо на кухне.

В следующие недели их жизнь более или менее вернулась в мирное русло. Дочери, вернувшиеся после каникул, и не догадывались, что в их отсутствие между родителями произошел разговор, который мог оказаться фатальным. Брюно вел себя как человек, выздоравливающий после болезни. Он ни на миг не забывал, что едва не потерял жену. Оставаясь один, он подолгу размышлял об этом, вслух разговаривал сам с собой, приводил все новые аргументы в свою пользу. Он жил как в дурном сне.

«Между нами снова возникло чувство влюбленного сообщничества, как в первые месяцы нашего знакомства. Чувство полноты бытия, какое иногда дает долгая и прочная любовная связь. Мы получили новый толчок позитивной энергии. Блаженны те, кто умеет вступать в союз с быстротекущим временем».

Однажды утром Мари-Элен поехала в Париж к парикмахеру и вернулась с очень короткой стрижкой. В первые четверть секунды Брюно ее даже не узнал. Новая прическа ее молодила. На нее, пришедшую, по ее собственному выражению, «в согласие со своим ментальным пейзажем», было приятно смотреть.

– Тебе надоел твой мастер в Бур-ла-Рен?

– Подруга из больницы дала мне адресок. Это в Восьмом округе, на улице Фобур-Сент-Оноре. Тебе нравится?

– Очень. Ты та же самая и в то же время другая. Такое впечатление, что у меня теперь две жены в одной.

Он лез из кожи вон, чтобы ей угодить. Со своей стороны, она звонила ему по десять раз на дню, докладывала, где она, что делает и о чем думает, предупреждала, если задерживалась на дежурстве в больнице, а когда ее на два дня отправили в Париж на семинар по микропедиатрии, предложила ему приехать, чтобы сходить вместе пообедать в бистро неподалеку от медицинского факультета. «Она раздвоилась. В ней сосуществовали две женщины. И новая не давала мне спуску и следила за каждым моим шагом». Он отверг ее предложение, чтобы показать, что он ей доверяет.

Казалось, она звонит ему с единственной целью: сообщить, чем в действительности живет.

«На самом деле каждый ее звонок искажал действительность. Она мне лгала. Она нарочно меня мучила».

Он прожил этот период в странном состоянии. Обвинял себя в том, что все эти годы не соответствовал ее высоким требованиям. Во почему она чуть было не… Чуть было не – что? Все это время на него, взрывая мозг, накатывали приступы страха. «А что, если она побоялась сказать мне правду?» Он задавал себе этот вопрос. И ждал, пока из глубины сознания не раздастся успокаивающий голос: «Не паникуй. Она здесь, рядом. Выдохни, расслабься. Не забывай, что в самых лучших сценариях, с самой счастливой развязкой, есть эпизоды, когда герой оступается. Никто не безгрешен».

По ночам она демонстрировала чудеса нежности. Нежности или дерзости? И того и другого. Она предлагала ему вещи, которых они никогда не делали раньше.

«Позже я понял, что этот подонок брал ее сзади». Но тогда ее невиданная одержимость его успокоила. Она нашла способ отдаться ему по-новому.

Для него настали трудные времена. Он перестал интересоваться чем бы то ни было, кроме нее. Даже работой. Она говорила, что это нормально, что это последствия перенесенного шока. Она вела себя с ним как с больным, которому надо помочь выжить в стерильной капсуле.

В третье воскресенье февраля, накануне одиннадцатой годовщины их свадьбы, они вышли на утреннюю пробежку. Шестьдесят минут плечом к плечу, не сбавляя темпа, под моросящим дождем. Девочек они отвезли на занятия теннисом, чтобы забрать перед обедом.

Дома Мари-Элен довольно грубо отшила свою мать, которой вздумалось позвонить ей на мобильный, и направилась принимать душ. Брюно устроился с бутылкой «Эвиана» на большом диване в гостиной. Он просматривал «Воскресную газету», одновременно слушая диск Каунта Бейси. Мобильник Мари-Элен, который она оставила на столе, несколько раз звякнул, сигнализируя, что пришло сообщение.

Он открыл эсэмэску, чтобы убедиться, что это не из больницы. В тот день Мари-Элен не дежурила, но в случае срочной надобности ее могли вызвать.

Имя отправителя не определилось. Текста в сообщении не было, только фотографии, словно заимствованные из порножурнала, но явно сделанные мобильником. Два крупных плана мужского члена – один в состоянии покоя, второй – возбужденный. «Надо полагать, «портрет» Тришэ». На двух других снимках была запечатлена Мари-Элен – обнаженная, лежащая в той самой позе, интерес к которой проснулся у нее в последнее время.

Оркестр Каунта Бейси тихо наигрывал «Lil’ Darlin’». Она вышла из ванной и попросила его принести ей из прачечной халат. Он натянул кожаную куртку, машинально сунул в карман мобильник, взял ключи от машины и бесшумно закрыл за собой дверь. Никакого Тришэ не существовало. Это был кто-то другой.

Как-то раз старшая дочка сказала ему, что ей даже нравится, что родители развелись, потому что теперь с ними легче ладить.

– Вы теперь намного меньше грузите, – прощаясь с ним, чтобы ехать к матери, сказала она.

– Успокоились?

– Точно! Успокоились!

На следующий день он пришел на работу в ужасном виде: лицо осунулось, под глазами мешки. Поздоровался с коллегами и вдруг со смехом заорал: «Смерть спокойным! Ненавижу спокойных!»

Он вернулся в отель. Принял обжигающе горячий душ. Тренькнул мобильник. Сообщение от Ламбертена. Просьба позвонить ровно в 13:00 на защищенный номер.

Его срочно отзывали из отпуска. Он должен как можно скорее прибыть на виллу. За стойкой регистрации сидела та самая девушка-администратор, которая рассказала ему про узкоглазого писателя. Он предупредил ее о том, что уезжает раньше времени.

– Уже? Да ведь вы только что приехали!

Он смотрел на нее в упор, и лицо у него непроизвольно дернулось. Девушка – пухленькая брюнетка в голубом форменном костюме – поняла, что происходит что-то необычное. Он вздрогнул. Его черты расслабились, но улыбка не стерлась. Она смерила его взглядом, нашла трогательным и принялась искать в компьютере его карточку. Он объяснил ей, что вынужден неожиданно уехать по важному делу.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет, ничего. Заморочки на работе…

Через три секунды он предложит ей подняться к нему в номер и выпить по стаканчику. В его голосе появились игривые интонации. Она засмеялась.

– Вы нуждаетесь в утешении?

– Именно.

– Ну хорошо. Но только по стаканчику. В девять часов я должна быть дома…

– Договорились!

Без четверти девять. На тумбочке стояли четыре пустых миньона из-под джина. Девушка-администратор одевалась. Она в последний раз потерлась своей обнаженной грудью, усеянной веснушками, о его щеку. Он ждал, когда она разгладит складку на джинсах и уйдет. «Ты мне позвонишь?» – спросила она.