7

Триполи, Ливия – Ла-Марса, Тунис

Я вернулся в Триполи вместе с Левентом. Он высадил меня возле бывшего американского посольства, а сам поехал в аэропорт. На Мальту он летел на вертолете. Он оставил мне свои координаты, чтобы я мог связаться с ним в любой момент и проинформировать об успешном исполнении моей «миссии». Мы решили, что я наведаюсь на место раскопок раз десять, по своему усмотрению. Я предложил совершать такие визиты каждые две недели. Левент хотел, чтобы я отчитывался перед ним, не ставя в известность команданте Мусу. В тот день он ни на миг не усомнился, что я помогу ему наладить этот маленький бизнес. Судя по теплому приему, оказанному мне Мусой, он думал так же. В качестве аванса он протянул мне конверт, набитый долларами. Я отказался от этих денег под тем предлогом, что пока в них не нуждался, но главное – что боялся везти такую крупную сумму в Тунис, где меня могли ограбить. Муса расхохотался – он на дух не выносил тунисцев.

Путь до границы показался мне очень долгим. Мы ехали в темноте. Ветер гонял по дороге столбы пыли, шофер вел машину слишком быстро, а двое сопровождавших меня боевиков курили не переставая. Я сидел, погруженный в свои мысли, и ни разу не открыл рта. Накануне отъезда я получил по электронной почте от коллег несколько писем, в которых они рассказывали о бесчинствах Исламского государства над памятниками древней культуры Ирака и Сирии. Непосредственная угроза нависла над Пальмирой. На востоке, в Латакии, как и в тунисской Дугге, тоже имелась арка Септимия Севера. Неужели они ее взорвут? Именно в Сирии Север, провозглашенный императором, усилил свою власть, избавившись от своего соперника Гая Песценния Нигера, который был казнен в окрестностях Пальмиры. Сам он умер вдали отсюда, в Йорке (еще одном городе, основанном римлянами) в 211 году, на поле битвы, до того успев укрепить вал Адриана. Императоры Древнего Рима владели такими огромными территориями, что передвигаться по ним могли лишь в носилках, убаюканные монотонным покачиванием, или в двухколесной повозке carpentum – своего рода античном «президентском борте». Все их царствование проходило под знаком одиночества. Пока они, лежа в люльке, добирались из своего восточного дворца до тонущего в тумане Йоркшира (бывшей Нижней Британии), их мысли не могли не рассредоточиться, что свидетельствовало об утрате контроля над людьми и событиями и оборачивалось нерешительностью. Возможно, по этой самой причине император Север, как писал Шатобриан, «вначале полюбил христиан, но затем поменял свое мнение и подверг их массовым гонениям». Впрочем, история этих гонений довольно темна, и историки воздерживаются от каких-либо утверждений по этому поводу. Кроме всего прочего, я волновался из-за Рим, от которой не было никаких вестей.

В четыре часа утра я припарковался возле своего дома. В гостиной горел свет. Что она делает? Она одна или?.. Она не слышала, как я подъехал; оказалось, она смотрит по телевизору повтор документального фильма про Эми Уайнхаус. Она ничуть не удивилась моему приезду, несмотря на столь ранний час, и только спросила, хочу ли я есть:

– У меня есть немного салата, а в холодильнике лежат оладьи. Могу приготовить тебе яичницу.

Идти спать она не собиралась и, пока я приканчивал начатую бутылку красного вина, пересказала мне историю жизни британской певицы. Рим спросила, можно ли ей выпить стаканчик, и начала напевать «Love Is A Losing Game» – песню, которую я раньше не слышал. Я не осмелился задать ей вопрос о том, как у нее дела в школе, поскольку не был уверен, что она туда ходила. Когда в окна гостиной начал просачиваться утренний свет, она предложила мне прогуляться до берега моря. Она буквально приклеилась ко мне, положила руку мне на бедро, и в таком виде мы и пошли. Внизу нам встретились рыбаки на мопеде с висящими на плечах сетями. На пляже, рядом с термами, дул ветер, разгоняя золотистую дымку над еще темной массой моря. Низко стоящее солнце едва касалось прибрежного хребта. На горизонте показался пароход, который двигался в сторону порта Хальк-эль-Уэда. «Неужели в Тунис еще приезжают туристы?» Я даже не сразу сообразил, что произнес эти слова вслух.

8

Курси-ла-Шапель, Эн, Франция

Прочитав эсэмэску Мари-Элен («твой отец умер сегодня утром, сочувствую всем сердцем»), Брюно отменил намеченную поездку на Мальту и отправился на «виллу». У старика нашлись для него нужные слова, и он поинтересовался, когда состоятся похороны.

– Пока не знаю. Надо переговорить с братьями.

– Хорошо бы ты уехал поскорее. Если, конечно, возможно.

Пробки в этот час начинались еще у Берси. Въезд на шоссе А4 был забит. Навигатор сообщил, что до платной дороги в Кутевру ехать 90 минут, и предупредил, что на повороте на Мец замечены кабаны. Вереница автомобилей, едва не толкаясь бамперами, с черепашьей скоростью ползла вперед метров двадцать и снова замирала. Брюно пытался сконцентрироваться на воспоминаниях об отце. Он соединял в уме фрагменты своей жизни, но память его подводила, имена и лица путались; ему казалось, что он падает в колодец, цепляясь по пути за какие-то разрозненные, отрывочные, мутные картины, как будто смерть отца уже вырыла между ними пропасть.

Он словно наяву услышал его теплый медленный голос, говоривший с характерным для всех «черноногих» акцентом, от которого он так и не сумел избавиться. Отец рассказывал, как в 1962 году они плыли во Францию, как пассажиры чуть не передрались на пароходе, как марсельские докеры, члены профсоюза Всеобщая конфедерация труда, швыряли прямо в воду их чемоданы (все, что им удалось увезти с собой), как поездом добирались до Парижа. С каким облегчением увидели на Лионском вокзале встречавшего их родственника. Но потом наступил шок. Холод, одиночество, нехватка денег. Но главное – неласковый прием со стороны соотечественников. Эта страна не желала видеть их у себя.

Когда отец говорил о холоде, он имел в виду не столько вечно серое пасмурное небо, сколько ледяную враждебность континентальных французов. Случаев убедиться в их ненависти ему выпало сколько угодно. Особенно тяжело пришлось вначале. Тетушка отдала им свой домишко без всяких удобств (ни отопления, ни горячей воды) в деревушке близ Шато-Тьерри. Отец Брюно нашел место учителя истории (он преподавал и в Алжире), но вскоре его уволили, потому что комиссар полиции обвинил его в участии в деятельности ОАС, что не совсем соответствовало действительности.

Отец всего раз рассказывал ему подробности их возвращения. Позже, когда Брюно пытался расспросить его об этом, тот отмалчивался, давая сыну понять, что масштаб катастрофы не поддается описанию словами. Родители поставили на Алжире крест и не желали о нем вспоминать. Что попусту трепать языком? Если тебя никто не слышит и не желает понять, разговоры не спасут… Правда, у матери появилась привычка время от времени чуть слышно бормотать себе под нос: «Если б мы только знали…»

Он вспомнил черно-белую фотографию в рамке из кедра, стоявшую на тумбочке в родительской спальне: алжирский пейзаж, а в правом углу – два чуть размытых портрета в медальонах, молодой мужчина с зачесанными назад напомаженными волосами и женщина в темных очках на фоне неба.

Со временем все более или менее наладилось. Отец нашел работу в банке, все в том же Шато-Тьерри; мать (она умерла десять лет назад) давала частные уроки математики; они сумели выкупить, отремонтировать и даже немного расширить дом, в который их пустили пожить. В этом самом доме и вырос Брюно, как и его братья; он сохранил о нем самые добрые воспоминания.

Он не сразу сориентировался, куда ехать. Мимо тянулись бесконечные вывески заведений фастфуда и супермаркетов: «Невада-гриль», «Макдоналдс», «Леклерк-драйв»; на каждом перекрестке – круговая развязка; деревня оделась в железо и бетон. Выбравшись из индустриального пригорода, он покатил по магистрали вдоль Марны, а затем свернул на шоссе департаментского значения, окаймленное лесом и полями.

Дом стоял в самом конце деревни. Брюно припарковал «ауди» на тротуаре, перед бывшей булочной. Он опустил стекло и сделал глубокий вдох, надеясь ощутить запах, который напомнил бы ему детство. Посмотрел на дом. Небольшой, крытый красной керамической черепицей, с пристройкой под металлической кровлей и верандой; в маленьком садике – черешневое дерево, яблоня, вдоль ограды из бетонных блоков, призванной закрыть уродливый соседский дом, – гусые заросли малины. Братья ждали его в столовой. Они пожали друг другу руки, обменялись парой фраз о ситуации на дорогах. «Мы уже два часа тут паримся, а тебя все нет…» Он не удивился: его отношения с братьями давно свелись к едва маскируемой ненависти. Что-то между ними сломалось.

– Можно зайти к папе?

– Он у себя в спальне. Тоже тебя заждался.

В комнате царил полумрак. Брюно сел рядом с телом отца и стал смотреть на его лицо, словно хотел навсегда запечатлеть в своей памяти его решительные строгие черты, его почти перламутровую бледность, чуть приподнятые уголки губ – то ли свидетельство страдания, то ли, напротив, след прощальной улыбки, – слегка расплывшийся рисунок ямочек на щеках, седые волосы, зачесанные на правую сторону.

Он ничего не чувствовал. Не потому, что не любил отца, а потому, что его боль оставалась немой и не находила себе выражения. Пред ликом смерти он не думал ни о чем. «Так вот, значит, что такое жизнь, – сказал он вслух, словно обращаясь к отцу. – Как говорила мама, сплошное фиаско…» Когда он произносил слово «фиаско», перед ним мелькнули образы Мари-Элен и дочерей.

«Женитьба на Мари-Элен монополизировала меня целиком, обрубила все возможности установить теплые, сердечные отношения с другими людьми, в том числе с родными братьями. Это и правда полное фиаско. Если бы я попробовал найти друга, настоящего друга, у меня ничего не вышло бы».

Он перевел взгляд на фотографию на тумбочке рядом с кроватью. Два улыбающихся лица на фоне белого города. Родители бросили свой дом, своих друзей и дорогие сердцу могилы и безропотно приняли приговор судьбы. Ценой этого смирения стало молчание. Каково было отцу существовать внутри этого молчания? Снимок гипнотизировал Брюно, изображение дрожало и расплывалось. Ему захотелось проникнуть в кадр, встать между родителями и вместе с ними улыбнуться фотографу.

Обсуждение организации похорон не заняло много времени – братья спешили. «Ты ж понимаешь, нам на работу…» Подразумевалось: «Это ты в полиции дурака валяешь, а мы пашем». Все же он успел расспросить их о том, как умер отец.

– Неделю назад он вернулся из дома отдыха. Ему там, видите ли, надоело. Ты его знаешь, он всегда был упрямый как мул. Утверждал, что ему никто не нужен. Его нашли в постели. Сердечный приступ.

– А что насчет похорон? Вы что-нибудь уже предприняли?

– На столе в гостиной лежит папка «Ритуальные услуги». В принципе надо дождаться разрешения мэрии, и через два дня можно будет хоронить. То есть днем в четверг. Место на кладбище он заранее купил.

– А отпевание будет?

– Отпевание? Сразу видно, ты здорово оторвался от здешней реальности. Но, если ты настаиваешь, мы не возражаем…

Они простились, договорившись вечером созвониться.

Реакция братьев его не удивила, но огорчила. Шагая к дому приходского священника, у которого все трое учили в детстве катехизис, Брюно вспоминал те годы, когда они с братьями по-настоящему дружили. Их мать была набожной женщиной, и ее похоронили по церковному обряду. Отец в церковь не ходил, но все же был крещеным католиком. Никаких распоряжений относительно своего погребения он не оставил, но Брюно счел, что это не повод лишать его последней мессы.

Приблизившись к дому, Брюно подумал, что ошибся адресом. От розовых кустов, которые священник сажал, удобрял и регулярно подстригал, не осталось и следа. Участок, на котором они росли, был заасфальтирован. Недавно отремонтированный фасад, выкрашенный в кричаще яркие цвета, злобно щерился камнями. Дом изменился до неузнаваемости. Брюно позвонил в дверь. Его окликнул сосед:

– Вы насчет аренды?

– Я ищу священника.

– Милый мой, он умер два года назад. Я купил этот дом. Видели бы вы, в каком состоянии он мне достался. Сейчас я его сдаю. Если интересуетесь…

– А вы не знаете, где мне найти священника? Это по поводу похорон…

Он методично обходил окрестности и с каждой минутой все яснее понимал, что ему некого просить отслужить по отцу заупокойную службу. Большая часть церквей стояли закрытыми; он пытался звонить по телефонам приходской общины, но натыкался на автоответчик. Уже из чистого любопытства он решил заглянуть в церковь в родной деревне. Здесь двери главного входа были распахнуты настежь. Он вошел внутрь и был встречен пустотой и скверным запахом. Скамьи и стулья исчезли, как и статуи святых в стенных нишах. Гипсовая статуя Жанны д’Арк, прежде тянувшая к молящимся руки, лежала на полу, лишенная головы и знамени. В одном из боковых приделов рядом со старым матрасом валялись пустые бутылки и какие-то тряпки – очевидные следы пребывания неведомых «постояльцев». Воняло нечистотами. Разбитые подсвечники, голые стены, на которых когда-то висели кресты, – кто-то содрал их и, наверное, продал. На стене нефа сохранились чеканные изображения религиозных символов, выбитые в годы революции, и Брюно подумал, что живет в эпоху еще более страшную, чем выпала на долю его соотечественников в 1789 году. За алтарем он нашел расколотую пустую дарохранительницу. В выбитых витражах завывал ветер, и казалось, будто это стонет церковь. Мерзость запустения его ошеломила. Он помнил, как каждое воскресенье приходил в это священное место, слушал пение одетых в стихари бенедиктинцев из соседнего монастыря и вдыхал запах ладана. На него повеяло дыханием смерти. Он чувствовал себя обессиленным, изнемогшим. Он потерял не только любимого отца, внезапно ставшего невероятно далеким, – он потерял страну своего детства.

Братья оставили ему ключи. Он тихо вошел в дом, заглянул к отцу и еще раз посмотрел на него. На столе в столовой лежала папка с надписью «Ритуальные услуги». Он позвонил по номеру, от руки написанному на обложке. Братья поручили ему заняться устройством похорон. На звонок ответил женский голос:

– Кто у вас скончался?

– Мой отец.

– Примите мои соболезнования, месье. Это печальное событие. Мы окажем вам всю возможную помощь. Вы мусульманин или католик?

– Католик.

– Я спрашиваю потому, что у нас есть мусульманский отдел, занимающийся похоронами в соответствии с Сунной. Но вы католик. Где будет проходить отпевание?

– Отпевания не будет. Мне не удалось найти священника.

– Понимаю. Будет лучше всего, если вы приедете к нам в контору в Шато-Тьерри. Я покажу вам наш каталог.

Сотрудница конторы, невысокая и полненькая брюнетка с короткой стрижкой, его ровесница, встретила его профессиональной полуулыбкой, соответствующей обстоятельствам:

– Вы уже выбрали гроб? Сколько лет было вашему отцу?

– Семьдесят четыре.

– У нас есть гробы для поколения беби-бумеров. В основном они любили рок и футбол. Имеется модель «Лазурный мяч» – идет нарасхват для заядлых болельщиков. Есть модель «Гибсон навсегда» – очень оригинального дизайна, для фанатов гитары. Кроме того, мы предлагаем модель «Бродяга», выполненную в виде трейлера. Люди этого поколения высоко ценили путешествия и свободу. Наверное, они были правы…

– Я бы предпочел классический вариант.

– У нас имеется самая простая модель. Называется «Папа».

– «Папа» подойдет.

– Так, теперь что касается кладбища. У нас есть master of ceremony. Он будет направлять каждый ваш шаг. Подскажет, когда придет время последнего прощания, раздаст цветы – бумажные розы – всем присутствующим, чтобы вы бросили их в могилу с личными пожеланиями покойному на его пути в вечность, а под конец зачитает текст от вашего имени… У вас есть братья или сестры?

– Два брата.

– От вашего общего имени. Итак, он зачитает текст со словами утешения: «Папа не умер. Он ждет нас на другом берегу». Обычно это очень всем нравится.

Брюно не нашел в себе сил возражать. Напряжение, не отпускавшее его весь день, вдруг схлынуло. Он подписал договор. Сотрудница конторы вышла на улицу вместе с ним. Он проверил автоответчик телефона. НИПАР переслал ему координаты его бывшего университетского преподавателя, который разыскивал его по какому-то делу. «Гримо… Хороший был преподаватель, он мне нравился. Странно… Что ему от меня надо?» Прощаясь с женщиной, запиравшей двери конторы, он решился на любезность:

– Вы здешняя?

– Нет, я живу в Париже. Очень спешу, у меня поезд через двадцать минут.

– Я тоже еду в Париж. Я на машине, могу вас подвезти…

Она жила в студии неподалеку от Восточного вокзала, над турецким рестораном.