В доме подозрительно тихо.

Я прислушиваюсь, ожидая, что из кухни донесется ворчливый голос Отто, стукнет о стол его кружка, но – ничего. В кухне, подобрав под себя ноги, на стуле сидит Рен и с тоскливым видом крутит волчок на старом деревянном столе. Мама неловко подшивает подол на платье. Даже жужжанье волчка звучит приглушенно, как будто в комнате нет воздуха. Я замираю в дверях, проигрывая в уме свой разговор с дядей.

– Где Отто? – мой голос разрушает странную тишину, и в тот же миг на нас обрушивается множество звуков. Деревянный волчок подпрыгивает и падает со стола, звонко стуча об пол: тук, тук, тук, тук. Рен спрыгивает и бежит за игрушкой. Мама отрывается от рукоделия и поднимает голову.

– Мужчины объявили сход. В деревне.

– Зачем?

– Ты знаешь зачем, Лекси.

Я хочу закричать от отчаяния. Но вместо этого сжимаю кулак, так что ногти больно впиваются в ладонь, и говорю только: «Коул не виноват».

Ее взгляд становится острым.

– Сестры доверяют ему, да?

Я киваю.

Мама чуть сдвигает брови, а потом говорит:

– Тогда ему можно верить.

Она протягивает руку, ее пальцы ложатся на мое предплечье.

– Ближняя не может позаботиться о сестрах, Лекси, но сестры заботятся о Ближней, – она грустно улыбается. – Ты и сама знаешь.

Это слова отца, первый раз я слышу их из ее уст. Мне хочется обнять ее крепко-крепко.

В это время в кухню возвращается Рен, а за ней Отто. Его мрачный взор немедленно устремляется на меня.

Я вспоминаю слова Мэтью. Твой дядя подозревает, что ночами ты ведешь свое расследование.

– Отто…

Я внутренне собираюсь, готовясь к новой атаке, но ничего не происходит. Ни громких обвинений, ни угроз.

– Разве ты не видишь, Лекси? – голос дяди звучит не громче шепота. – Ты предала меня, не оправдала моих надежд. Это я еще могу простить. Но ты предала Ближнюю, помогая этому мальчишке. Члены Совета – они не обязаны прощать. Они могут тебя изгнать, если захотят.

– Изгнать? – переспрашиваю я. Мне странно даже произносить то слово.

– И я ничего не смогу сделать, чтоб защитить тебя от них.

Отто ерзает на стуле, и мать поспешно протягивает ему кружку. Моя дядя роняет голову на руки. У меня перед глазами мелькает картина: дикая пустошь, колышутся на ветру травы. Ни следа Ближней. Только простор. Только ширь. Неужели все может быть так скверно? Отто, будто прочитав мои мысли, бормочет: «Без дома. Без семьи. Без Рен. Навсегда». Картина в моем воображении меркнет, меняется, пока бескрайний простор не становится слишком маленьким и тесным. Ужасающим. Вздрогнув, я встряхиваю головой. Не бывать этому. Я не допущу.

Скоро все закончится. Я все исправлю.

Не знаю, как прошел сход в деревне. Не знаю, какие планы у Совета, у Отто, у его людей. Но я знаю одно: они планируют что-то на утро, ну а я собираюсь действовать ночью.

В глубине дома напевает мама.

Это какая-то старая песня, медленная, нежная, и от одного сознания, что это не Ведьмина считалка, напряжение уходит, и я прислоняюсь к комоду у окна. Свечи уже зажжены. На запястье у Рен висит мешочек-амулет. За окном уже стемнело, низко в небе висит луна. Мамина песня смолкает, а вскоре сквозь мутноватое стекло я вижу, как она отводит Отто домой. Она подводит его к крыльцу, гладит по плечам, снимая напряжение, потом подталкивает к дому и смотрит, как он скрывается за дверью. Минуту спустя в его окне зажигается неяркий теплый свет, и мама идет назад.

У меня за спиной Рен, сидя на кровати, крутит на руке браслетик и качает ногами.

– Послушай, Рен, – я поворачиваюсь к ней. – Ты помнишь, как папа рассказывал нам сказки про Ведьму из Ближней? Про то, как она баюкала холмы, пела им песни на ночь?

Рен мотает головой.

– Я его не помню, – говорит она, и у меня екает сердце.

– Папа был… – Ну как мне оживить в ее памяти отца? Не только его истории, а то, как от него пахло смолистыми дровами и свежим воздухом, как он улыбался – ласково и нежно, необычно для такого великана. Все это для нее просто картинки, красивые, но плоские.

– Ну, – начинаю я, откашлявшись, – папа рассказывал, что эта Ближняя Ведьма очень любила детей. И она, в общем… – Я не могу подыскать слова, не могу подвести к тому, что та ведьма из сказок, которая когда-то пела детям у себя в саду, реальна, что она каким-то образом вернулась и теперь похищает детишек прямо из кроватей. Все перепуталось, как оно бывает во время между сном и бодрствованием, когда сновидения и реальность сплетаются, смешиваются. Я пробую продолжить историю отца.

– Что, если это не друзья зовут тебя поиграть, Рен? Что, если это она, Ведьма из Ближней, пришла и зовет тебя на пустоши?

– «Потому что при лунном свете детки слаще», – цитирует Рен, но ей явно не до смеха. – Не пугай меня, – добавляет она, прячась под одеяло.

– Я не пугаю, – не отступаю я. – Я говорю очень серьезно.

Но сестренка права. В моем исполнении эти истории не похожи на реальность. Это просто сказки, на которых мы росли. Я разглаживаю одеяло Рен, касаюсь амулета на ее руке.

– Магда и Дреска – тоже ведьмы, Рен, самые настоящие. И они сделали этот амулет, чтобы уберечь тебя. Что бы ни случилось, не снимай его.

– Дети все зовут и зовут меня играть, – надув губы, вздыхает она, – все уже там, а я до сих пор дома. Они все уговаривают меня выйти.

И Рен с тяжелым вздохом сворачивается калачиком под одеялом.

– Скоро все они перестанут играть в эту игру.

Я глажу ее по волосам и начинаю нашептывать другие сказки, тихие и забавные. Их тоже рассказывал наш папа. Не о ведьмах и не о песнях ветра, а о холмах, которые катились, катились, да и упали прямо в море. Об облаках, которым так надоело летать, что они спрыгнули с неба на пустоши и стали туманом. О маленькой девочке, чья тень все росла и росла, пока не закрыла небо и не превратилась в ночь, а все, кого накрывала эта тень, сладко засыпали под своим одеялом.