Часть первая. Колодцы и тоннели
Путеводитель по «мирам Мураками» и обратно
Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а линейка… Но вместе с тем писать текст – штука весёлая. Ей гораздо легче придать смысл, чем преодолению жизни.
История лозоискательства уходит в глубь веков, ибо с давних времён во всех странах мира были люди, обладавшие способностью находить клады, спрятанные в земле, искать места для колодцев, полезные ископаемые и многое другое, пользуясь простым приспособлением – раздвоенным прутом, веткой лозы, которая своим движением помогала лозоходцу в его поиске.
Всё! О сознании больше не думаем. Переключаемся на действительность. На реальный мир, в котором живёт моё тело. Вот для чего я здесь. Чтобы подумать о реальной жизни. Для этого лучше находиться от неё как можно дальше – например на дне глубокого колодца. «Когда нужно будет двигаться вниз, отыщи самый глубокий колодец и спустись на дно».
Так говорил Хонда-сан.
Сегодня не существует официальных (утверждённых на государственном уровне) нормативов и общепринятых методов проходки колодцев. Наша технология сформировалась исходя из собственного и с учётом существовавшего до нас чужого опыта работ.
1. Фрактальный подход. Метод Сальери. Метод Кьеркегора
Ну, как дела?
Давненько не виделись…
Сколько лет назад это всё началось? Шесть или семь?
А сегодня, представь, все его романы уже переведены. И на каждый – только в интернете десятки рецензий. Я уж про журналистов не говорю: редкий «глянец» не написал чего-нибудь о Мураками. И все – кто в лес, кто по дрова. Каждый пытается его как-нибудь объяснить, истолковать по-своему, наделить каким-нибудь особенным смыслом. И каждый при этом пишет что-то совершенно своё… А сколько раз я пробовал это сам! Сколько мыслей записывал – и стирал одну за другой. Да оно и естественно: разве можно объяснить другим то, что толком не удаётся объяснить самому себе?
Вряд ли.
А читатели всё кидаются письмами, а газетчики с издателями всё названивают: Давай ещё! Ещё болтай про Мураками! Потеряв дар речи, я каменею у монитора.
ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА…
И всё-таки рассказать придётся. Ведь только так и сможет начаться что-нибудь новое. Уж это я понимаю. Лишь так и никак иначе.
С чего бы начать?
Неважно. Начну откуда-нибудь с середины. А там, глядишь, всё само и расскажется как-нибудь.
* * *
Несколько лет назад приключились у меня нежные отношения с одной девочкой-программисткой. О её формах я рассказал бы отдельно, но вспоминаю сейчас не поэтому. Отец её всю жизнь делал какие-то ракеты в секретном «ящике». Может, из-за облучения, а может, через гены передалось, не знаю, – но дочка у него родилась математиком от бога. Таких, как она, наверное, на всю Москву только с десяток и наберётся. На досуге она любила пародировать «Стансы» Бродского, слушать Тома Уэйтса – и разглядывать фракталы.
Поясняю.
Собратья-хакеры прислали ей из Германии очень странный фотоальбом. В математических терминах я не силён, но вот что застряло у меня в голове после её рассказов.
Любую математическую функцию можно изобразить неким графическим узором. У простых функций узор попроще, у сложных – позаковыристей. Точнее, это даже не узор… Помнишь, мы разглядывали заиндевелое окно в хибарке у зимнего моря? Я ещё удивлялся, почему эти окна никогда не замерзают целиком… Так вот, это сильно напоминает иней. Или, скажем, кристалл. Вырастает из одного угла и разветвляется, повторяя сам себя, – всё крупнее, крупнее, а к середине «окна» растворяется в пустоте, исчезает совсем. Будто сил нет дальше распространяться.
Так вот, получается, что каждая функция – единичная, частная попытка охватить Хаос. При этом такой функции, которая охватила бы весь Хаос на свете, на этом свете вроде как не бывает…
Может, я понял её объяснения не совсем верно? Ты же знаешь, у меня с точными науками всегда было непросто. Помню, в детстве меня взбесило, когда старший брат приехал из летней физматшколы и рассказал, как «они с ребятами» на полном серьёзе ставили эксперименты с Моцартом: включали разным людям 40-ю Симфонию и предлагали «жать на кнопочку» в моменты получения наивысшего эстетического удовольствия. А затем пытались выяснить, какие сочетания нот в музыке Моцарта «торкают» людей чаще всего. Я тогда ходил в музыкалку и, хотя в целом учился так себе, сольфеджио любил. И просто кишками чуял, что он занимается ерундой. Хотя спроси он меня почему, я бы не знал, что ответить. Поэтому я обозвал его дураком, и мы ещё долго ругались, а потом дулись друг на друга, как мышь на крупу. Помню, самым «вменяемым» аргументом у меня было:
– Это идиотизм!
– Почему?
– Потому что так не бывает!
* * *
В тридцать три года, разглядывая альбом с фракталами, я заново прокручивал в голове ту полузабытую детскую ссору. И думал о том, что теперь, двадцать лет спустя, мой диалектически подкованный братец – истый православный прихожанин. И его маленькое издательство специализируется на нотных книгах для церковного пения. А совсем недавно он написал мне в письме: «Ты ещё поймёшь, что нет смысла искать иной словоформы для сохранения и передачи человеческого опыта, нежели Святое Писание».
* * *
Третьим математиком, с которым меня пересекла жизнь, был крутой столичный «программер» по кличке Джейсон. Иногда по субботам я встречал его в «Клубе О.Г.И.» на Чистых прудах, где он пил водку, страдал от несчастной любви над томиком Кьеркегора и помогал мне придумывать псевдокомпьютерную терминологию для перевода «Страны Чудес без тормозов». Мы сочиняли с ним «русские» слова «кракер», «конвертор» и «шаффлинг», и он читал мне популярные лекции о принципах кодирования и декодирования информации.
– Хотя Идеальный Шифр – в принципе, утопия, – добавлял он. – Как говорится, на то он и шифр…
О литературе как таковой мы с ним практически не говорили. Равно как и о писателе, чьё многотомное творчество начиналось со слов:
Идеальных текстов не бывает. Как не бывает идеального отчаяния.
