У Бога всё верно, всё правильно. Что говорить обо мне, когда даже о праведнике в Библии сказано: «И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправедно, будет делать все те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие свое, какое делает, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет» (Иез. 18, 24).

С горечью я как-то записал в дневнике: «В одном из моих стихотворений ворон превращается в белого лебедя. А в жизни получается, что — в чёрного».

В редкие минуты просветления горько бывало на душе, горько и темно. Никакого выхода я не видел.

Развязка застала меня врасплох! По собственной вине я оказался в такой жизненной ситуации, из которой живыми не выходят. И это не в переносном, духовном смысле, а в самом прямом, физическом.

Очнувшись у последней черты, растирая по лицу тёплую кровь, почувствовав рядом смерть в виде дула пистолета, прижатого ко лбу, я спасительно… испугался. И не потому, что хотелось ещё жить. Также не потому, что я боялся кого-то из людей. Вдруг стало ясно, что душе до дрожи страшно умирать без покаяния. Страх, навеваемый леденящим ветром тартара, я физически помню до сих пор.

Опасность не была исчерпана этим случаем с кровью и пистолетом. С тех пор надо мной постоянно нависает смерть. Так будет до конца моей земной жизни… Только теперь у меня к этому другое отношение.

А тогда, на самом пике опасности, я решил, что до жестокой и неминуемой развязки обязательно постараюсь исповедоваться. Ведь я давно лишил себя полной и откровенной исповеди. Неожиданно быстро такая возможность нашлась! Хотя исповедоваться пришлось кратко и по телефону, всё-таки один шаг от пропасти был сделан.

И тут я заметил удивительное. Одновременно с принятием решения исповедаться душа задышала. Как-то естественно я начал молиться: вернулась молитва Иисусова. Дело в том, что, идя по стезе отступления, я совершенно не мог молиться Иисусовой молитвой. Возможно, нужно было перебороть себя и молиться, но не получалось: в душе всё увядало и замерзало. С молитвой у меня вообще всегда было так: я о ней читал, писал, говорил больше, чем на деле молился. Конечно, в лучший свой монашеский период молился, но и тогда не столь горячо и естественно, как это пришло сейчас, на границе жизни и смерти, когда я задышал молитвой. Это была молитва ко Господу Иисусу Христу о спасении души!

Если бы я был убит тогда, то с точки зрения земной справедливости всё было бы правильно. Однако Милующий и Любящий Бог оставил мне жизнь. И это стало началом чуда.

Впрочем, чудо это всегда было перед моими глазами: «Сын Человеческий пришёл не губить души человеческие, а спасать» (Лк. 9, 56). Но прозрел я только тогда, когда дело коснулось меня лично.