Нурайна Сатпаева
Новогодний снег
С утра обещали снег, но за ветровым стеклом по-прежнему висит густая мутная пелена, нехотя отступающая перед тусклым светом фар, чтобы обнажить бурую обледеневшую дорогу. На обочине чернеют корявые карагачи, пугают косматыми кронами. Тоня смотрит в унылое низкое небо и ловит себя на мысли, что последние лет пять просит на Новый год лишь снега, белого, хрустящего, и ничего больше. Она подъезжает к остановке и резко тормозит.
– Конечная! – объявляет Тоня для пассажира на заднем сиденье маршрутки. Из глубины салона доносится похрапывание. – Эй, слышь, выходи давай! – кричит она. – Это же надо так нажраться.
Пассажир просыпается, озирается по сторонам, продвигается к выходу. Его густые темные волосы, нещадно прореженные сединой, разлохмачены, очки в тонкой стальной оправе не скрывают опухших глаз. Мужчина вовсе не похож на алкаша, высокий, сухопарый, в строгом драповом пальто.
– Мне в город надо. Видимо, проехал свою остановку, – говорит он, придя в себя.
– Нечего спать в общественном транспорте. Идите домой и там спите на здоровье. А то развалятся и храпят еще, – бурчит Тоня, поглядывая на часы.
– Простите за беспокойство. Когда следующий, не подскажете?
– Навряд ли будет, через три часа Новый год как-никак. Лучше такси возьмите.
Мужчина выходит, лезет во внутренний карман пальто и в растерянности говорит:
– Портмоне пропало. И телефона нет.
– Конечно, пропадет, если спать всю дорогу. Украли небось, скажите спасибо, что не порезали, – в голосе Тони чувствуется равнодушие, и мужчина не решается просить помощи, дверь с жалобным щенячьим визгом захлопывается.
Тоня переключает передачу, выжимает до отказа газ, чтобы поскорее вернуться на базу. Раздается рев, колеса скользят по льду, маршрутка дергается, и повисает мертвая тишина. Тоня раз за разом проворачивает ключ в замке, с надеждой прислушиваясь к мотору, но всякий раз машина только зудит и глохнет.
Непонятно в чем дело, то ли аккумулятор находился на последнем издыхании и его пора менять, то ли стартер полетел. Давно жалуется начальству, но главный механик отмахивается: бюджет съеден и раньше следующего года ничего не светит.
Наплывает темнота, и вместе с ней непотопляемая мерзкая тоска. Тоня выходит на дорогу. Огоньки развешанных на фонарные столбы гирлянд весело перемигиваются. Неподалеку стоит мужчина, согнувшись и пряча голову в воротник, и тоже голосует. Никто не останавливается, все спешат в Новый год, и никому нет дела до сиротливо притулившейся у обочины маршрутки и усталых, подмерзших людей.
Тоня глядит на мужчину, внутри шевелится неприязнь, ей вдруг хочется ударить его:
– Все из-за вас! Жди теперь, когда кто-нибудь остановится, чуть-чуть ведь не доехала до базы. И машину бросить нельзя, и телефон сел. Вот что делать?
Мужчина молчит, украдкой рассматривает ее, невысокую, полную женщину с угрюмым лицом, сливающимся с болотным свитером крупной вязки и такого же цвета пуховиком. Только ярко-голубая шапка с болтающимся из стороны в сторону заячьим помпоном выбивается из образа. Потом произносит:
– Простите. Я вчера прилетел, с утра мать хоронил. Всю ночь не спал.
Тоня, пытаясь скрыть раздражение, бурчит:
– Пусть земля будет пухом.
– Спасибо, – холод заставляет его время от времени потирать побелевшие уши, смешно шмыгать носом.
– Что же вы без шапки? – Тоня снимает свою, пышные каштановые волосы рассыпаются по плечам. – Возьмите, я капюшон накину.
Мужчина упрямо мотает головой.
– Значит, не местный. Зовут-то вас как?
– Георгий Сергеевич. А вас? – спрашивает он скорее из вежливости.
В ее голове проносятся неясные воспоминания, в глазах вспыхивают синие язычки, Тоня в замешательстве:
– Георгий Сергеевич? Я же Тоня Пригода. Не помните меня? Из восьмого «А»? Еще дразнились в классе, Пригода – живи три года.
Мужчина замирает, пристальнее всматривается ей в лицо и восклицает:
– Тонечка? Ты изменилась. Прости, вырвалось. Впрочем, я тоже старый.
Тоня собирает пышные волосы в хвост, вновь распускает, горько смеется:
– Да. Тогда я была Тонечка – от слова «тонкая», а сейчас Тонька – от слова «тонна».
Георгий Сергеевич отворачивается, чтобы не выдать волнения, но все же, не утерпев, вновь бросает взгляд: все в ней изменилось, только глаза остаются прежними ярко-синими.
– Как поживаешь, Тонечка?
– Как, как? Хорошо! Муж, дочь. Зарабатываю неплохо. Раньше трамвай водила, пока депо не прикрыли, пришлось на такси пересесть. Но ничего, до пенсии осталось немного. Вы как? А вы были на Таити?
Она хохочет неожиданно звонко, он сдержанно улыбается.
– Да, помню, доводила меня этим вопросом. А я по распределению, первый год в школе.
– Ага, здорово злились. Еще когда говорила, какой же вы географ, если даже на Таити не бывали.
Теперь смеются оба, Георгий Сергеевич оживляется от воспоминаний, машет сжатым кулаком и говорит:
– Стукнуть тебя готов был.
– Еще краснели страшно. Особенно когда открытку новогоднюю на столе нашли. Я написала.
– Догадался. Там заяц был нарисован с синими глазами… как у тебя. Да, было дело… Я сейчас в Питере живу, в университете преподаю. Как отучился в аспирантуре, там и остался.
– Семья? Дети? – расспрашивает Тоня.
Георгий Сергеевич еще больше сутулится, ныряет в воротник по самые уши.
– Один. С мамой жил. Правда, она год назад сюда вернулась, к брату. На родине помереть хотела, все арыки вспоминала, карагачи. Как чувствовала, – он умолкает, потом добавляет: – Рад, что у тебя все хорошо.
Сердце Тони бешено колотится, все, что годами хранила в себе, выплескивается наружу:
– Да ничего хорошего. Замуж-то я выскочила сразу после восьмого класса. А что делать? Залетела. На вечеринке, Витька, я не хотела. Кричала, кусалась. Никто не помог. Сидели в соседней комнате, смеялись. Пять лет назад муж по пьянке в арык свалился, захлебнулся, утонул в воде по колено, смешно. И стала я Тоней от слова «тонуть». Сейчас одна, дочь в Саратове живет.
Раздается визг тормозов, яркий свет раскалывает темноту, выхватывая двоих на обочине.
– Эй, тетя Тоня, ты чего тут стоишь? – из такси высовывается молодой парень.
– Да заглохла. Базик, будь другом, довези человека до города и нашим скажи, что тут встряла.
– Тороплюсь. Из машины позвоню. Садись, отец, – соглашается Базик.
Георгий Сергеевич жмет руку Тоне и говорит:
– Тонечка, спасибо тебе!
– Да не за что!
Он все не отпускает ее руки, как будто хочет что-то сказать, но не решается, в глубине карих глаз появляется непонятный блеск. Вдруг Георгий Сергеевич притягивает Тоню к себе, неловко целует куда-то в уголок губ. Ее обдает жаром, все уходит: и промозглая зима, и гул машин – остается только глухой стук сердца в неестественной тишине.
Машина осторожно трогается, Тоня ускоряет шаг, бежит и неожиданно детским голоском кричит вслед:
– Все, что в открытке написано, – правда! Я любила вас, понимаете? Какой же вы глупый! Глупый учитель! – она поскальзывается и падает навзничь.
Такси вспыхивает красным маячком, быстро теряется в потоке машин, Георгий Сергеевич смотрит в окно и бормочет:
– Не мог же я со старшеклассницей. После аспирантуры приезжал, искал, а она замуж выскочила. Какая же глупая! Глупая девчонка!
И тут мохнатыми хлопьями валит снег, словно небо выворачивается наизнанку, падает и падает, прибивая смог, выбеливая черные узловатые ветки карагачей и фонарные столбы, обволакивая пуховым покровом лежащую на обледеневшей земле женщину. Ей тепло, она ловит снежинки ртом, прямо как в детстве, стеснительно улыбается, снова и снова вспоминая их первый поцелуй.
