В Израиль я перебрался со всем своим многочисленным семейством в конце 90-х. Кошку тоже забрали с собой. Кому нужна на редкость занудливая престарелая девица без определенных примет, кроме острых, будто булавки, когтей?

Как все начиналось? Утром ребенка в садик, жену и себя в ульпан (учить иврит), в обед первая работа – помыть полы в супермаркете, вечером собрать всю родню – кого с работы, кого с ульпана, забросить домой, и уже ночью выделить часок-другой любимому ремеслу – журналистике. Поскидывать впечатления на дряхлеющий ноут и дрыхнуть. А утром – прежняя кутерьма. Где-то через год я получил разрешение на вождение такси. И по факту могу честно сказать, что работа за баранкой существенно разнообразила мое знание людей, жизни и иностранных языков. Но если ты не собирал продуктовые тележки у супера или не гонялся за улепетывающими через клумбы псами (сиделка для собак, а что в этом такого?) и чужими детьми (попросили присмотреть, пока мамочки побежали в магазин/аптеку/на работку), или, к примеру, не научился стричь газоны, мыть полы, а уж тем более крутить баранку такси, то какой ты, к черту, репатриант?

Это даже не воспоминания о работе. Скорее коротко о главном – о настроении. Скажете, что важнее всего безопасность? И это тоже. Но бывает, от катастрофы, от той, которая душевная, спасают только люди. И к лучшему, что все они разные.

Еду в Тель-Авиве. Останавливает меня пожилая пара. Она – типичная еврейка. Вся такая Фира Абрамовна. Жакет, нарощенные ногти, лак, с пуд золотых колец. Немного картавит.

– Шалом.

У нее это звучит, как «шавом».

– Шалом.

Ее муж – лысый, раскрасневшийся от гнева, в распахнутом пиджаке. Плюхается на сиденье. Хмурит лохматые брови, бухтит под нос. Дверью автомобиля – шварх! Громко. Ладно, думаю, спрашиваю адрес, дама говорит, отъезжаем.

– Я куплю ружье, Сара, куплю ружье и убью эту женщину! – Столько боли в его словах. Столько отчаяния.

– Котик, мивый, ну кто тебе даст овужие? – простодушно отвечает жена. – Тебе даже кведитную кавту «Мастев Кавд» не дали!

У аптеки подхватываю хорошенькую дамочку. Немного напомнила мне Золушку из когда-то популярной чешской сказки. Сероглазая, кудряшки пепельные, нос курносый, аккуратная, платье кремовое в крошечных розочках. Улыбалась чему-то своему, пока вез. Разрумянилась, отвечая на сообщение в телефоне. И я тоже как дурак улыбался с ней всю дорогу. Потом вдруг Золушка моя как раскашляется, так тяжело, с отдышкой, видно простуда одолела.

– Болеешь? – проявил я участливость.

А она так посмотрела на меня с прищуром и говорит ангельским голосом:

– Нет, блядь, для удовольствия.

Не один я, видимо, такой участливый в этой стране.

Исаак – двоюродный брат жены и инструктор по экстремальному вождению. В России просто любил погонять, здесь из хобби сотворил профессию, короче, довольный, как слон. Осенью брат ездил на Псковщину, там у него немногочисленные родственники, в том числе родной брат и теща Мария Львовна. Я знал, что отношения с Марией Львовной у Исаака так себе, она типичная учительница, а он вольнодумец, гонщик и к тому же еврей.

Короче, брат вернулся, я забрал его из аэропорта, едем. Я с ним обычно молча езжу. И не потому, что нам не о чем потрепаться, а потому, что всю дорогу этот гонщик профессионально доказывает, что ездить я не умею, и вставить слово просто не получается. Я привык. Едем молча. И тут брат внезапно говорит:

– Наладил отношения с тещей.

– Ну! – невнятно и одобрительно прогудел я, не отрываясь от дороги.

Исаак – жилистый, заросший черной, кучерявой бородой, как абрек, загорелый, весь затрясся от беззвучного смеха.

– Брат мне как-то вечером говорит: слушай, Изя, будь другом, отвези тещу в лес за грибами, я уже неделю ей обещаю, да не успеть ни фига, каждое утро дергают. Отвезешь, да? Я сперва ему хотел ответить словами великого поэта, таки иди ты в жопу, Русик, но потом, – Исаак щелкнул пальцами и причмокнул губами, – я брат этому гою или где? Согласился, в общем. Утром теща с корзинкой размером с нее примерно (а Мария Львовна и правда мелкая, только одни очки и нос) уселась на заднее сиденье и губы поджала, уже всем недовольна. Ну я и решил: прокачу-ка я тебя, милая, с ветерком.

Исаак примолк на мгновение, взглянул на мои дисциплинированные 110 км по трассе и отвернулся к окну.

– Гнал я, Макс, не поверишь, 250, это по дороге их кривой, по колдобинам просто взлетал, на автостраде чуть ли не на двух колесах между машинами проскакивал, веришь, самому страшно было, ну, думаю, бабке – капут. И правда, не оглядываюсь, вдруг померла невзначай?

– И что? – спрашиваю осторожно, но мне как-то заранее смешно от выражения лица брата. Озабоченное такое. Вдохновленное. И обескураженное, как у щенка.

– Что-что, выруливаю со встречки, мотнуло меня на лесную дорогу так, что едва желудок не нацепился на гланды, и тут слышу, как Мария Львовна, этот божий одуванчик, вцепляется мне в спинку сиденья, вижу в зеркале заднего вида, как у нее сверкают глаза, и она восторженно шепчет мне: «Ну, зятек, ну удружил, первая буду, все грибы соберу!»

– И? – смеюсь.

– И, – брат широко ухмыльнулся, – так и подружились.

В аэропорту Бен-Гурион садится пара. Явно мать и дочь. Похожи, как две горошины. Забросил их вещи в багажник. Присмотрелся. Матушка – дама лет пятидесяти, чистенькая. Ее дочери где-то под тридцатник, улыбчивая, полная, шумная, эдакая Мадам Грицацуева – мечта поэта. Майка с кислотным принтом ничего не скрывает.

На светофоре успел подсмотреть за ними в зеркало заднего вида. Матушка смотрела материнским взглядом на свое чадо и неодобрительно поджимала губы. Знаете ли, друзья мои, что такое знаменитый материнский взгляд? Вы точно его ни с чем не спутаете, как не спутают другие сотни тысяч и тысяч детей, у которых уже свои дети, и у которых уже лысина, или пузо с паровоз, или груди подпрыгивают как мячики, вырываясь за границы майки с кислотным принтом. В общем, этот взгляд читается одним словом без пробелов: «чтонатебенадетопочемутынезвонилатычтотакпоправиласьтычтопьешь?»

Поехали. Слышу, что матушка, понизив голос, говорит:

– Анна…

Дальше по тону должна следовать фраза: «Похороны завтра, все умерли!»

Мы с девицей оба явно напрягаемся. Мне-то в принципе нет дела, но все мы люди, а горе – оно вот, рядом. На ощупь открываю бардачок, там пачка бумажных носовых платков.

– Дочка, – с тем же печальным трагизмом продолжает дама, – ты совершенно перестала краситься. Так нельзя.

Едет со мной Рахель – наша диспетчер. Статная марокканка с красивыми, немного грустными глазами. Лет десять назад во время операции в Газе был убит ее муж. У нее осталось пятеро детей. Сейчас старший служит в боевых войсках. Младшему двенадцать. Рассказывает мне по дороге:

– Моше двенадцать, сегодня лайкнул мне фотку и говорит: «Мама, ты на ней такая красивая, и глаза у тебя здесь, как у Гэндальфа!»

– В открытом доступе написал? – уточняю с выражением лица «покерфейс».

– Слава богу, нет, – смеется. – Но Гэндальф вынес, конечно.

Едем. Смеемся. Тихий день без плохих новостей.

Вечером уже возвращаюсь домой, включил радио, играет ДДТ «Что такое осень». А за окном ветрено, мелькают вихрастые пальмы, и какая-то такая ностальгия по юности, что почувствовал себя жутко древним. Тут голосуют. Мать и сын. Парнишка лет тринадцати с папкой из музыкалки. Явно из бывшего Союза. Со временем ты легко определяешь эту «русскую алию» по манере общаться. Усаживаются, я хочу потише сделать, потому что многие из музыки предпочитают звуки собственного голоса, но женщина с улыбкой просит:

– Оставьте, пожалуйста.

«Своих» мы узнаем по любви к русскому року, это верно.

И тут ее мальчишечка, слушая песню, вдруг встрепенулся:

– Ма, так я ее знаю!

– Знаешь? – неподдельное удивление в голосе «ма».

– Ну да же! Что такое осень, это небо, плачущее небо под ногами, – ломающимся тенором затянул паренек, – ДДТ, правильно?

– А откуда же ты ее знаешь?

– Да мы сегодня на музыке ее заучивали, – с серьезным вдохновением в голосе отвечает ребенок, – она, мам, знаешь, крутая. – Примолкает, а потом с чувством добавляет: – Она другая, но все равно крутая.

Мы, взрослые, молчим. Мальчишка тоже притих. Едем и слушаем крутую музыку.