Леонардо

Леонардо разглядывал из-за занавески модных флорентийцев, набившихся в его мастерскую; толпа неумолчно гудела, будто на выступлении комедиантов. Он кивнул Салаи — невидимый публике, тот пристроился на узенькой деревянной площадке под потолком. Леонардо про себя начал считать до трех. Uno. Due. Tre…

На счет «три» потолок озарила яркая вспышка, раздался громкий хлопок, и помещение окутали клубы густого пурпурно-зеленого дыма. Кто-то от неожиданности вскрикнул, другие захихикали. Леонардо незамеченным выскользнул из своего укрытия и нырнул в сладко пахнущее ладаном клубящееся облако. Дым рассеялся, и он предстал перед публикой, словно по волшебству.

— Секс, — прошипел он, задержав язык на букве «с», будто провел пальцем вдоль струн скрипки. Зрители засмеялись, но не их реакция занимала Леонардо: он вглядывался в лица братьев-сервитов — ведь эту непристойную шуточку он приготовил специально для них, небезосновательно предполагая, что она доставит тайное удовольствие монахам, лишенным плотских радостей из-за обета безбрачия. — Части человеческого тела, участвующие в этом процессе, столь безобразны, что я ума не приложу, отчего Господь Бог решил, будто его создания вообще захотят размножаться. Не будь ночной темноты, род человеческий, сдается мне, уже исчез бы полностью.

Шутка попала в цель: уголки благочестиво поджатых губ слегка приподнялись.

— Музыка! — громко скомандовал Леонардо, и притулившийся у задней стены оркестрик, состоящий из флейт, лютней и барабанов, заиграл веселую мелодию, а помощники Леонардо, братья-монахи, согласились содержать его вместе с ассистентами — открыли срежиссированное им представление со спецэффектами. Завивающийся в спирали разноцветный дым, пламя зажженных свечей и фонтанчики воды, выбрасываемые из барабанов при каждом ударе, отражались в многочисленных зеркалах, создавая иллюзию вибрирующего, постоянно меняющегося пространства. Легко, будто танцуя, Леонардо запорхал по студии, то и дело корректируя ход представления в попытке ублажить своих заказчиков-монахов.

Уже год прошел с того момента, как он вольготно расположился в трех просторных комнатах на верхнем ярусе базилики Сантиссима-Аннунциата. Братья предоставили ему приют и содержание в счет платы за алтарную роспись, которую Леонардо взялся сделать для их храма. Неожиданно ему понравился размеренный ритм жизни в обители: утренние, дневные и вечерние молитвы, трапезы и сон сменяли друг друга в назначенный час, подчиняя его бытие неукоснительно строгому режиму; какого-либо режима он не знал с детства, проведенного в захолустном городке Винчи, где следовал лишь естественной смене дней, ночей и времен года. Из-за этого Леонардо непростительно расслабился. Минуло целых десять месяцев, прежде чем он сделал первые наброски для росписи алтаря. Все чаще до него доходили городские пересуды и сплетни — многие горожане объясняли его столь долгое бездействие ленью и неспособностью сосредоточиться. Впрочем, это неудивительно — он имел репутацию мастера, неспособного до­вести до конца что бы то ни было. Ему часто припоминали брошенные на полпути работы — недописанные картины «Поклонение волхвов» и «Святой Иероним», так и не отлитую в бронзе конную статую Сфорца в Милане… Однако сейчас он медлил не потому, что не хотел браться за заказ монахов. Нет. Гениальный замысел не родится в голове просто так, по велению воли. Ему требовалось выкристаллизоваться, обрести форму, выстояться, как тесту. Облик Девы Марии должен был одновременно отвечать классическим представлениям о красоте и при этом удивлять зрителя, открывая ему в Богородице новые неожиданные глубины. Каждому персонажу следовало придать узнаваемые черты, подчеркнуть его индивидуальность, и в то же время нужно было добиться того, чтобы все образы гармонировали между собой, составляя единое целое. Линии на бумаге ему предстояло преобразовать в живую человеческую плоть, наполнить дыханием, чувствами, мыслями, всей многогранностью человеческой натуры… В общем, на рождение новой жизни требовалось время.

Сейчас, по истечении года, Леонардо должен был предъявить братьям-сервитам убедительное доказательство того, что он не злоупотребил их гостеприимством и потому может и дальше оставаться в стенах обители. Он почти не продвинулся в своем проекте с полетами по воздуху, и незапланированный переезд прервет его только начавшиеся эксперименты. Ему нужно не просто показать братии, что он работает над алтарем, — он обязан убедить их в том, что роспись стоит длительного ожидания. Собственно, этим он и занимался последние две недели: сначала он представил замысел будущей росписи публике, а нынешним вечером собрал братьев-сервитов, своих заказчиков.

Леонардо дождался, когда отзвучит очередная песня, и поднялся на помост, на котором было установлено огромных размеров панно, завешенное черным бархатом. Холеная рука выписала в воздухе причудливую виньетку, и Салаи, повинуясь знаку, одним движением сдернул ткань.

На позолоченном пьедестале стоял картон — эскиз алтаря в полную величину. Пламя свечей отбрасывало блики на рисунок, выполненный углем и сангиной на тонкой тонированной бумаге. Фигуры святой Анны, Мадонны, святого Иоанна и младенца Иисуса, образующие пирамидальную композицию, казались живыми, их черты воплощали классические идеалы красоты. Сколько же долгих месяцев он вынашивал эти образы в своем воображении, прежде чем решился перенести их на бумагу, а когда начал рисовать, они будто сами появлялись под его рукой. Демонстрацию картона он вписал в театральное действо — пусть люди думают, что замысел этот, совершенный в своей целостности и законченности, сошел на него с небес, а не рождался в долгих муках. Это непременно подогреет восторг публики перед его талантом…

С задних рядов вдруг послышалось:

— Пропустите, отсюда мне ничего не видно.

Улыбка на губах Леонардо померкла. О, он сразу узнал этот голос.

Толпа расступалась перед нотариусом базилики Сантиссима-Аннунциата и смыкалась за его спиной, словно воды морские, обтекающие военный корабль. В прошлом страстный приверженец Савонаролы, старик нотариус и сейчас не изменял аскетической манере одеваться, за которую ратовал его казненный кумир, — на нем было простое черное платье без каких-либо украшений. Все то же худое и угловатое лицо, какое запомнил Леонардо, тот же острый нос, те же пытливые и отливающие сталью глаза. Стоя на помосте, Леонардо смотрел на хмурящегося старика сверху вниз, но при этом почему-то чувствовал себя жалким мальчишкой.

— Кажется, в свое время я высказался однозначно, — произнес вместо приветствия Леонардо. — Я берусь за заказ при условии, что буду избавлен от тягот вашего общества.

Ропот протеста прокатился по группе братьев-монахов, но нотариус повелительным жестом велел им умолкнуть. Он немного помедлил с ответом и наконец проговорил:

— Я пришел принести свои поздравления. — Старик перевел взгляд на картон. — Изумительная работа. Полагаю, готовая роспись станет истинным сокровищем монастырской церкви. — В своей искренности он выглядел очень правдоподобно.

— Отчего музыка больше не играет? — воскликнул Салаи и сделал знак оркестрантам.

Мастерскую снова наполнили звуки веселой мелодии, а Леонардо, спрыгнув с помоста, схватил незваного гостя за костлявый локоть и повлек к задней двери.

— Я уже год нахожусь во Флоренции, а вы выбрали именно этот вечер для того, чтобы поговорить со мной? — понизив голос, спросил Леонардо.

— Братья-сервиты пригласили меня…

— Вы могли наведаться в мою мастерскую днем, когда была возможность потолковать с глазу на глаз, однако пришли на праздник в тот момент, когда здесь собралось множество гостей. Почему бы это? Не для того ли, чтобы весь свет стал свидетелем того, как вы благородны и щедры?

Он покачал головой. Этот старый нотариус был в числе тех, кто дурно обходился с молодым Леонардо, когда тот еще не представлял собой ничего существенного, а теперь — пожалуйста, явился, чтобы смиренно засвидетельствовать свое почтение величайшему творцу современности. С момента его прибытия во Флоренцию в его дверь ежедневно стучатся такие же льстецы, желающие мелкой лестью заработать прощение за прошлые обиды.

— Я искренне стараюсь загладить свою вину перед тобой, Леонардо.

— Да конечно, как пчелка: с медом в хоботке и с ядом на жале. — Леонардо наконец вывел нотариуса из мастерской и захлопнул дверь. — И что же, вы уже не считаете меня никчемным ничтожеством?

— А я никогда и не говорил ничего подобного. Я утверждал только, что у тебя слишком много различных идей и для твоего же блага тебе следовало бы сосредоточиться на какой-то одной и довести ее до конца, а не порхать с цветка на цветок. И я очень рад, что ты наконец остепенился, — старик прижал ладонь к сердцу, — и что этот заказ столь благотворно повлиял на тебя.

Леонардо уловил во взгляде его стальных глаз плохо скрытую снисхо­дительность.

— Думаете, это благодаря вам братья поручили мне роспись алтаря?

Нотариус смотрел в пол.

— Уж поверьте, не ваши хлопоты, а только моя репутация художника решила дело, — заявил Леонардо. — Но даже если бы я был обязан этой работой вам, неужели вы считаете, что это загладило бы все то зло, которое вы мне причинили?

— Не возьму в толк, о чем ты говоришь.

— Ой ли! — язвительно бросил Леонардо. При воспоминании о том давнем предательстве его левый глаз начал подергиваться.

Много лет назад, когда двадцатичетырехлетний Леонардо покинул студию Верроккио, чтобы открыть собственную мастерскую, в Уффициале ди Нотте кто-то подбросил анонимный донос; в нем сообщалось о том, что Леонардо и еще пятеро юношей предаются содомии. Этот вид любовных отношений был широко распространен во Флоренции — особенно среди людей искусства и гуманитарных наук, видевших в нем идеальный способ налаживания контактов, в том числе деловых, однако нарушителей, если их преступление было доказано, могли приговорить к казни. Леонардо всегда считал, что именно нотариус монастыря сервитов сдал его тогда властям, хотя тот и отрицал это.

— Не вы ли предрекали, что я буду гореть в седьмом круге ада?

— Признаться, я даже рад, что тебя тогда схватили. — Старик вертел на костлявом пальце тонкое обручальное кольцо из золота, единственное украшение, которое он позволял себе носить. — Если бы ты продолжал в том же духе, то навлек бы на себя еще большую беду.

— Меня могли казнить!

— Ну полно, обвинения же были сняты. — Нотариус со значением вздернул подбородок, словно это являлось его заслугой.

— Обвинения, да будет вам известно, сняли только потому, что один из обвиняемых приходился родственником матери Лоренцо де Медичи. Будь я один, меня повесили бы, не раздумывая.

Нотариус энергично замотал головой.

Кто-то попытался войти к ним со стороны мастерской. Леонардо схватился за дверную ручку и с силой захлопнул дверь.

— Когда я был начинающим художником, меня для вас как будто не существовало. Конечно, вы были важной особой, а я — мелким ремесленником, простолюдином. — Нотариус хотел было возразить, но у Леонардо накипело. — А сейчас, когда я стал уважаемым, почтенным человеком — что вы говорите о моей работе? Что она станет истинным сокровищем? Так вы пытаетесь выставить напоказ нашу давнюю дружбу? Но никакой дружбы между нами не было и в помине!

Стальной взгляд уперся в глаза Леонардо.

— О да! Полагаю, дружескими наши отношения назвать нельзя.

— Сегодня у меня очень важный день. Я должен быть спокоен. Разумен. Сосредоточен на своих заказчиках. И вы сейчас мне мешаете, а потому должны уйти. — Леонардо нарочито выпрямил спину, всем своим видом показывая, что гость не дождется от него поклона. — И будьте любезны, забудьте сюда дорогу.

Он знал: старик слишком горд и не станет упрашивать его. И тот действительно ушел, не проронив больше ни слова.

Леонардо сделал несколько глубоких вдохов. Размял плечи и шею, чтобы сбросить напряжение. Затем с улыбкой на губах направился к гостям.

Салаи ждал его под дверью.

— Я послал во двор двоих служек — пусть удостоверятся, что он убрался и не вернется снова. Вы в порядке, господин?

— Терпение ограждает нас от оскорблений, как одежда от холода. Кстати, — Леонардо снял жакет и бросил его на руки Салаи, — почему это у нас так тихо? Нам надлежит без остановки развлекать гостей.

Он стал пробираться через толпу к помосту, желая убедиться в том, что братья-монахи по достоинству оценили свое приобретение.

— Однажды, когда я был подмастерьем на побегушках в студии моего учителя, к нему явился купец, — начал Леонардо бодро и громко, так, чтобы все гости слышали его. — Он хотел купить картину, которая могла бы услаждать его взор, но выбирать ему мешали дети учителя — маленькие чертенята вопили и носились как угорелые по всему дому. «Послушайте, как это может быть? — спросил у него купец. — Вы пишете столь прекрасные картины, а дети ваши такие безобразники!» Учитель ответил ему: «Просто картины я пишу днем, а детей делаю ночью». В толпе раздался хохот. Леонардо уже протолкался к помосту, но не увидел возле него ни одного монаха. Куда это они подевались?

Салаи, пробравшийся вслед за господином, остановился рядом.

— Где же наши добрые братья?

— Ушли, — прошептал Салаи.

Леонардо прикрыл глаза. Ушли, значит. Ах, этот чертов нотариус, снова он все испортил. Леонардо сделал привычный глубокий вдох, медленно втянув носом воздух… что это за вонь — моча, что ли? Он открыл глаза.

Перед ним стоял молодой человек, да такой уродливый, каких ему еще не приходилось видеть. Грива буйных черных волос, спутанных и грязных. Бесформенный нос. Одет как крестьянин — в какие-то жалкие обноски, измаранные и драные. На физиономии — кровоподтеки, словно малый явился сюда сразу после драки в таверне. На плече болтается затасканная кожаная сума, а из кармана торчит блокнот, какими пользуются рисовальщики… Ах, так он художник, — озарила Леонардо догадка. И судя по жалкому гардеробу, не самый успешный. Что же это за напасть? Почему незваные гости сегодня постоянно прерывают его представление для избранных?

— Signore e signori, — провозгласил Леонардо, обращаясь к гостям. — Позвольте представить вашему вниманию дитя, которое, вне всякого сомнения, было сделано ночью.

Толпа захохотала, а молодой человек вспыхнул, ссутулился и, словно защищаясь, скрестил руки на груди. Было видно, что он и сам стеснялся своего вида.

— Маэстро Леонардо, для меня большая честь познакомиться с вами. — Голос глухой и грубый, под стать внешности — так грохочут в отдалении камни, когда сходит оползень. — Я скульптор, и я весь к вашим услугам.

А, ну это, собственно, все объясняет — камнерезы издавна славятся неряшливостью.

— Что ж, садись, сын мой, и делай зарисовки. Копирование работ мастеров — лучший способ научиться чему-нибудь. — Леонардо пре­небрежительно махнул рукой, словно отсылая малого прочь, и переключился на свои насущные проблемы. Требовалось срочно придумать, как опять заманить в студию братьев-сервитов. Может, получится позвать их завтра, так сказать, для приватного просмотра, а может, лучше самому прийти на воскресную службу? Непременно надо сделать что-то такое, что сгладит неприятное впечатление от его грубой беседы с нотариусом.

— Можно я покажу вам кое-что из моих работ? — Скульптор тем временем уже вытащил из кармана засаленный блокнот. — Для меня было бы большой честью услышать от вас хотя бы слово одобрения.

Почему этот мальчишка никак не отвяжется от него? Еще один назойливый флорентиец, нуждающийся в дружбе и поддержке самого Леонардо да Винчи. Что за вечер!

— Пожалуйста, пожалуйста, мой юный друг. Сделайте одолжение, не смущайтесь того, что пришли сюда незваным, я готов бросить своих гостей и смиренно служить вам. Ручаюсь, вы станете гвоздем вечера.

Смотри-ка, а он и правда засмущался, этот скульптор. Неужели не понял его едкой иронии?

В этот момент к ним подошел элегантно одетый господин. Леонардо сразу признал в щеголе местного живописца Франческо Граначчи.

— Маэстро. — Граначчи склонился в глубоком почтительном поклоне. — Позвольте представить вам моего друга, Микеланджело Буонарроти.

— Буонарроти, Буонарроти, — задумчиво пробормотал Леонардо. — Что-то такое я о нем слышал…

— Неужели слышали, синьор? — Глаза молодого скульптора вспыхнули по-детски наивной надеждой.

— Салаи, напомни-ка, что нам о нем известно?

Салаи склонился к уху Леонардо и что-то прошептал.

— Ах да, конечно, — кивнул Леонардо. Раз уж вечер безвозвратно испорчен, отчего бы немножко не позабавиться за счет надоедливого незваного гостя? — Подходите, дорогие друзья, поприветствуем легендарного мастера… Сын мой, почему же ты сразу не открыл нам свое имя? В Милане мне все уши прожужжали о твоем творчестве. Весь двор только и делал, что обсуждал тебя. Даже герцог Сфорца.

Лицо молодого скульптора снова вспыхнуло. Подбородок чуть вздернулся. О, как хорошо Леонардо знал это гордое выражение! Но он безмерно устал от чужой гордыни.

— Перед вами выдающийся представитель своего поколения, знаменитый ваятель… — Леонардо замолк, отзвук его голоса таял в воздухе, пока он держал драматическую, обещающую нечто невероятное паузу, — снеговиков!

Гости рассмеялись, а лицо скульптора сделалось чернее тучи. Граначчи схватил его за руку, словно в попытке удержать.

Этот молокосос что, вздумал наброситься на него с кулаками? Да пожалуйста. Леонардо владел кое-какими приемами и был способен достойно ответить.

— Вы, конечно, помните снежную скульптуру, которую изваял этот юноша для Пьеро де Медичи? Я, к несчастью, не имел удовольствия насладиться ею, ибо не был в те дни во Флоренции. Ну-с, мой мальчик, теперь не отвертишься. Изволь-ка развлечь нас, расскажи, как тебе работалось по снегу. Ты не мерз?

Лицо молодого скульптора стало теперь белее снега, когда-то послужившего ему материалом.

— Да, был у меня один дрянной заказ — что ж с того? Такие и на вашу долю выпадали.

— Право, нет ничего столь же похвального, как работа по снегу. Мои поздравления, молодой человек, — вы открыли невиданное доныне искусство, которое покидает своего творца раньше, чем тот решит проститься с ним.

— Вы, верно, слыхали о моей Пьете? Она сейчас выставлена в Вати­кане. — Последнее слово Микеланджело произнес так, будто вонзил стилет в Леонардово горло.

— Так то работа Гоббо. Ну, того горбача из Милана… — Леонардо вопросительно взглянул на Салаи, тот согласно кивнул.

— Ничего подобного. Пьету высек я! — Микеланджело приосанился.

— Ну и бедняга же он, этот горбун, никак не добьется достойного признания. Ну да и бог с ним. — Леонардо повернулся к гостям. — Кто хочет увидеть фокус? — решил он сменить тему и почувствовал, как грязная лапа скульптора схватила его за руку.

— Микеланджело, прошу тебя, — шепотом урезонивал того Граначчи.

— Скажите мне, скажите всем нам, — напряженный голос Мике­ланджело задрожал на высоких нотах, — вы, вы сами видели мою Пьету?

Леонардо величественно расправил плечи и повернулся к нахалу-скульптору.

— Нет. В свой последний приезд в Рим я не имел времени разглядывать второсортные поделки из камня.

— Но наверняка слышали, что о ней говорят, ведь так? — наседал Микеланджело.

— Что да, то да. Рассказывают, что мир еще не видывал такой огромной Девы Марии, природа вовек не рождала подобной великанши. — Леонардо раздул щеки и грудную клетку, изображая гиганта. — Она ж у тебя втрое больше Христа и к тому же… — он повысил голос, — вдвое моложе.

Публика захихикала.

— Разве тебе не известно, — продолжал Леонардо холодно-язвительным тоном, — что матери — так уж заведено природой, мой юный друг, — несколько меньше по размеру своих взрослых сыновей и к тому же несколько старше их? Чему только вас учат в этих ваших школах?

Толпа с готовностью подхватила его смех.

— Женщина благочестивая и целомудренная надолго сохраняет юность и красоту, — возразил Микеланджело.

Леонардо показалось или в глазах молокососа действительно за­блестели слезы? Не перегибает ли он палку в своих насмешках? Может, ему как мастеру более зрелому и мудрому больше пристало помочь молокососу, позволить тому сохранить остатки своего жалкого достоинства? Леонардо наклонился к скульптору и театрально прошептал:

— Замолкни, юноша, перестань выставлять себя на посмешище. — Затем обернулся к гостям: — Сие мне известно… Попробуем-ка превратить олово в золото. Предлагаю вашему вниманию чудеса алхимии…

— Человеческое тело есть отражение души, чем человек благочестивее, тем он прекраснее, — громко произнес Микеланджело.

— Благодарю, — рассмеялся в ответ Леонардо. — Твои слова свидетельствуют о том, что я куда благочестивее тебя.

Толпа снова разразилась смехом.

— Выслушай-ка, сынок, одну притчу. — Леонардо положил ухоженную руку на плечо скульптора. В конце концов, бедный малый не виноват в том, что проклятый нотариус погубил такой важный вечер. — Однажды капельке воды взбрело на ум вырваться из морской стихии и взлететь в небесную высь. Она попросила помощи у огня, и тот своим обжигающим пламенем превратил ее в пар. Пар легко взвился в заоблачные выси, однако там стоял такой холод, что капелька закоченела, сжалась и из пара снова превратилась в воду. Небеса низвергли ее на землю вместе с другими дождевыми каплями. Иссушенная жарой земля жадно поглотила маленькую капельку, и той еще долго пришлось томиться в почве, прежде чем она снова увидела свет и вернулась в свою стихию. Такое наказание она получила за свое тщеславие. Ты словно та капелька — слишком много возомнил о себе. Я не видел твоей Пьеты и не могу судить о ней. Но уверяю тебя: уже по одному твоему виду я понял, что до мастера тебе пока далеко. Так что садись и смиренно делай зарисовки с моей работы. Авось чему-то да научишься.

— Bastardo! — Микеланджело выплюнул бранное слово в лицо Леонардо так отчетливо, что ни у кого из гостей не осталось сомнений в том, что именно сейчас было сказано.

По толпе прокатился ропот недовольства. Леонардо набрал полную грудь воздуха.

— Да. Это правда. Я внебрачный сын, незаконный ребенок. И я благо­дарен судьбе за эту незаконность. — Леонардо не отводил взгляда от карих глаз скульптора. — Будь я рожден в законном браке от связанных законными узами родителей, имей я законно признанного отца, я был бы обречен на тяготы и муки предписанного законом образования, вынужденный зубрить прописные истины, которые вдалбливали бы мне в голову законные учителя. Положение бастарда заставило меня учиться у самой природы, постигать умом то, что видят мои глаза, самостоятельно размышлять. Нет учителя лучше, чем опыт. Да, в глазах мира я необразованный презренный бастард, но… — Леонардо обвел рукой комнату, — есть ли здесь кто-то, кто при этом считает меня скудоумным?

В студии повисла тишина. Гости старательно прятали глаза в бокалах с вином.

Да уж, похоже, события вечера вовсе вышли из-под контроля. Пора исправлять ситуацию. Леонардо схватил лиру и легко запрыгнул на помост.

— Живописцы против скульпторов! Это давнее, жаркое соперничество. Но я, кажется, наконец выявил победителя. — Он взял несколько мелодичных аккордов. — Сами рассудите: живописец сидит перед своим творением в непринужденной позе, окунает легкую кисть в краску, наносит на холст аккуратные мазки. Дом его чист и ухожен, сам он в красивых опрятных одеждах. А что скульптор? — Леонардо кивнул в сторону Микеланджело. — Скульптор применяет грубую силу, пот струится по его лицу и смешивается с мраморной пылью, образуя безобразную корку на его коже. Он весь обсыпан мраморной крошкой, его жилище, покрытое глубоко въевшейся грязью, неопрятно под стать своему хозяину. Если уж благочестие, как заявляет нам этот школяр, идет рука об руку с красотой, то живописец куда как благочестивее каменотеса.

Расплющенный нос Микеланджело побагровел. Он открыл было рот для достойного ответа, но вдруг круто развернулся и стремительно покинул мастерскую.

— Музыка! — скомандовал Леонардо, и позабытые в драматических перипетиях вечера музыканты снова схватились за свои инструменты.

Отправить