Леонардо

Гул пробудившейся колокольни La Vacca застал Леонардо на Понте-Веккио. Он сидел на перилах моста и мечтательно созерцал бегущие внизу воды Арно. Когда народ на площади Синьории начал скандировать: «Viva Firenze», Леонардо повернул голову к портрету Лизы — он был прислонен возле него, как бы составляя ему компанию, — и сказал:

— Статуя, видно, пришлась им по вкусу.

Праздник на площади длился уже более часа, но в конце концов счастливые флорентийцы начали расходиться по домам. Большинство из них не обращали никакого внимания на странного мужчину, который сидел на перилах моста и болтал ногами над речным потоком, словно беззаботное дитя. Леонардо улыбался, кивал кому-то из проходящих, но ни с кем не заговаривал. И даже не пытался достать блокнот, чтобы зарисовать эти взволнованные лица. Это он сможет сделать как-нибудь потом, в другой день. А сегодня ему хотелось сидеть вот так, над водой, и ни о чем не думать.

Но вот людской поток иссяк, и Леонардо снова остался один. Старинный мост, где в будние дни у многочисленных лавок мясников и бакалейщиков не протолкаться от покупателей, по воскресеньям закрыт для торговли и пустынен. Сидя на мосту и не ведая, куда идти и чем заняться, он вдруг почувствовал, как внутри у него зарождается странное ощущение. Не мысль. Не физическое недомогание. Скорее, чувство. Вероятно, он жил с этим чувством давно, но редко позволял себе осознавать его.

Внезапно он понял, что это — неодолимая, безудержная тяга к живописи.

Пусть он больше не связан контрактом с монахами-сервитами и не обязан доделывать алтарную роспись для церкви Сантиссима-Аннунциата, но сейчас он захотел вернуться к сюжету той росписи — со святой Анной, Мадонной и младенцем Иисусом. Мало того, при мысли о фреске «Битва при Ангиари» для залы Большого совета он испытал внезапный и мощный прилив вдохновения. Следом в его созна­нии как по волшебству вспыхнул невероятно яркий, хотя и несколько необычный образ: Иисус, поднявший одну руку для благословения, держит в другой руке таинственный прозрачный стеклянный шар. Этот причудливый образ почему-то вселил в его душу покой и умиротворение. Нет, пока он не готов взяться за него и запечатлеть кистью и красками; пожалуй, он вернется к этому замыслу позже. Например, в следующей картине. Всего сильнее в нем горело желание добавить еще мазок-другой к портрету Лизы.

— Синьор! — крикнул ему с дальнего берега какой-то юноша.

Голос вывел Леонардо из задумчивости. Он поднял голову и увидел, что к нему через мост бежал элегантно одетый молодой человек. Леонардо схватил портрет Лизы и быстро засунул себе под мышку. Он не испытывал желания прямо сейчас показывать его кому бы то ни было.

— Синьор! Вы первый, кого я встретил с того момента, как вошел в город, — сказал юноша, остановившись возле Леонардо. — Я уже начал подозревать, что враги вторглись во Флоренцию и всех ее жителей до единого взяли в плен.

— Да что вы! Всего лишь воскресенье, сонное и ленивое. — Леонардо невольно отметил, что юноша необычайно привлекателен. Ему лет двадцать, вряд ли больше. Мелковатые, но красивые черты лица, огромные круглые глаза. Волосы длинные и ухоженные, а костюм свидетельствовал о богатстве — в таком не стыдно было появиться и при королевском дворе.

— Вы живописец? — спросил юноша, указывая на портрет под мышкой Леонардо.

— Да, пожалуй. Картина, которую я ношу с собой, выдает мое занятие.

— Знаете, а я ведь тоже художник. — Молодой человек широко улыбнулся. — Из Урбино. Вообще-то я направляюсь в Рим изучать античное искусство, но на подходах к Флоренции услышал от кого-то, что сегодня у вас на площади Синьории открывают изумительнейшее за всю историю произведение искусства. Это же правда? — спросил он, восторженно распахнув глаза.

— А, так вы хотите посмотреть Давида?

— Ну конечно! А как же! — Юноша просиял. — Мне говорили, эту статую обязательно нужно увидеть, чтобы понять будущее искусства.

— В таком случае и мне следует взглянуть на нее. — Леонардо соскочил с перил и отряхнул полы камзола. — Andiamo, я отведу вас на площадь.

Молодой человек без умолку болтал, пока они шли к площади Синьории. Его отец, рассказывал он Леонардо, служил живописцем у герцога Урбино, и потому он вырос при дворе. Учился в урбинском отделении мастерской Перуджино, и в местной гильдии живописцев его уже целых три года считают вполне самостоятельным художником. Он расписал по заказу парочку алтарей и, разумеется, изучил творчество всех признанных мастеров: Мазаччо, Боттичелли, Андреа Мантеньи и даже великого Леонардо да Винчи. Все по копиям, конечно, но он отлично запомнил каждое из их произведений.

Леонардо всю дорогу лишь молча кивал. Юнец, возможно, и помнит все его картины, но самого их создателя не узнал. Для него Мастер из Винчи — отголосок былых времен. Наверное, нынешняя молодежь уверена в том, что он уже давно умер.

Они повернули за угол и вышли на опустевшую площадь. На другой ее стороне, у входа во дворец Синьории, высилась статуя Давида. И даже на расстоянии было видно, что мраморный гигант безраздельно царил на всем этом пространстве. Под лучами закатного солнца, проглядывающего меж окружающих площадь зданий, белоснежный мрамор испускал божественное сияние.

— Che bello, — восхищенно выдохнул юный спутник Леонардо и со всех ног помчался к Давиду.

Леонардо шел медленно, размеренно, чтобы иметь возможность разглядеть статую с разных расстояний. Впервые увидев камень Дуччо, он и представить не мог, что из этой бросовой искалеченной погодой и временем глыбы получится хоть какая-то фигура. А Микеланджело не только сумел нарисовать в воображении, но и ухитрился изваять из покореженных останков мрамора классически прекрасного гордого гиганта. Даже издали статуя выглядела колоссом, вышедшим из рук античного мастера. А поза Давида, со слегка опущенным левым бед­ром, стала для Леонардо откровением. Должно быть, она родилась под влиянием того дня, когда Микеланджело, не помня себя от ярости, колошматил молотком по мрамору и отхватил сбоку огромный кусок. Но там, где Леонардо увидел лишь непоправимый ущерб, Микеланджело разглядел потенциал и изящно обыграл нехватку камня слегка смещенной в сторону постановкой фигуры.

Подойдя ближе, Леонардо понял, что Давид не только услаждает глаз воплощенной классической красотой, — он передает внутренние переживания реального человека, настоящего мужчины, приготовившегося к противостоянию с превосходящим его в силе противником. Праща лежит на плече, камень покоится в руке, взгляд сосредоточен на подступающем враге — этот Давид еще не вы­играл битву с Голиафом, ему только предстоит вступить в смертельный бой. Он далек от избитого образа доблестного юноши-воина, исполненного беспредельного мужества и веры в свою непобедимость. Его раздирают сомнения, он переживает тяжелую внутреннюю борьбу. Левая часть его тела натянута, как тетива, рука и нога согнуты, шея повернута, ребра проступают сквозь кожу, тогда как правая сторона раскована и готова к встрече с судьбой. Какие-то мышцы Давида напряжены, другие расслаблены; ребра как будто подрагивают от взволнованного дыхания; часть пальцев крепко сжаты, другие кажутся безвольными. Даже ступни, и те вроде бы спокойны, но одновременно словно в страхе цепляются за землю.

А лицо! Оказавшись прямо перед Давидом, Леонардо почувствовал, что у него перехватило дыхание. В этом лице потрясающе ясно и правдиво сочетались надежда и страх, тревога и ужас, страсть и решимость, гордость и отвага. Леонардо мгновенно узнал это выражение. Конечно, черты совсем другие. Нос у Давида длиннее и ровнее. Щеки полнее и округлее. Губы куда изящнее. Но этот широкий лоб, изборожденный такими знакомыми складками озабоченности, он уже видел по меньшей мере дюжину раз. Как и залегшие под глазами Давида морщинки, пронзительно точно передающие утомление, тревогу и душевное смятение. Леонардо прекрасно знал это выражение.

Он видел его всякий раз, когда сталкивался с Микеланджело.

Впервые встретив у себя в студии тощего, замызганного, дурно пахнущего скульптора с необузданным нравом, Леонардо и вообразить не мог, что молодой неотесанный камнерез сподобится сотворить столь великолепное произведение искусства. Пусть у Леонардо больше опыта, знаний и ума, однако у Микеланджело есть нечто такое, чего нет и уже никогда не будет у Леонардо. Микеланджело инстинктивно умел отдавать своим произведениям весь свой разум, все сердце и всю страсть своей души до последней капли. Недаром статуя исполнена жизни — и причиной тому не овеянный легендами мрамор и не сноровистость, с какой скульптор владел молотком и резцом, а пылкая душа самого Микеланджело. В сравнении с ним Леонардо — пока еще подмастерье в делах страсти, только начинающий понимать, сколь много ему предстоит изучить.

Леонардо повернулся к своему юному спутнику. Тот стоял недвижно и не отводил восхищенного взгляда от мраморного гиганта.

— Как тебя зовут, mio ragazzo?

— Рафаэль Санти, синьор, — учтиво ответил юноша. — А как ваше имя?

Леонардо пренебрежительно взмахнул рукой:

— Не стоит и упоминания. Скажи лучше, Рафаэль, какого ты мнения об этой маленькой статуе?

— Она потрясающа, синьор, я не нахожу слов, чтобы выразить, как она великолепна.

— В таком случае я очень рекомендую тебе, как и всякому юному художнику, сделать с нее зарисовки. — Леонардо полез в карман, чтобы достать лист бумаги и огрызок сангины.

— Благодарю, синьор, но — видите — это всегда при мне. — Рафаэль показал Леонардо свой альбом. Он сел у подножия статуи и пролистал до чистой страницы. Леонардо с удивлением увидел, какие красивые, полные изящества рисунки выходят из-под руки юного живописца. Правда, они еще слегка нескладны; художнику очевидно не хватало практики, и все же Леонардо был поражен воздушной легкостью и грациозностью изображенных фигур. Молодой человек перевернул лист с копией Леонардовой «Мадонны в скалах». У Рафаэля она пронизана таким умиротворением, что Леонардо лишь покачал головой. Даже неопытные юнцы с улицы, без имени и звания, и те уже превосходили его.

Вдруг Леонардо заметил на другой стороне площади какого-то человека, наблюдающего за ним. Он невысок и мускулист, с чахлой бородкой и буйной черной шевелюрой. Леонардо даже на расстоянии ощущал магнетизм его взгляда.

Леонардо приосанился и повернулся к скульптору лицом. Указал рукой на Давида и склонился в глубоком почтительном поклоне, какого удостаиваются лишь королевские особы. Распрямившись, он приложил руку к сердцу.

Все еще под взглядом Микеланджело Леонардо демонстративно раскрыл свой альбом и взял мелок. Затем примостился на ступенях перед статуей и, сосредоточив все внимание на Давиде, начал зарисовывать его. В конце концов, единственный способ продолжать учение — это копировать произведения истинных мастеров.

Отправить