Леонардо

Зима. Мантуя

Леонардо поджег последний фитиль. Они с Салаи пригнулись, спрятавшись за деревянной оградкой в тот самый миг, когда шесть металлических стволов одновременно выплюнули снаряды. Те со свистом устремились ввысь и взорвались снопами золотых и серебряных искр. Мантуанцы ликовали под этим сверкающим дождем. И хотя ночь выдалась очень холодной, все жители города собрались здесь, возле дворца Дукале, чтобы приветствовать высокого гостя — в Мантую пожаловал герцог Валентинуа, он же Чезаре Борджиа, командующий папскими войсками.

— Вот так затейливая штуковина. — Чезаре Борджиа указал на пуско­вое устройство с несколькими стволами. До Леонардо доходили сплетни о том, что на лице папского отпрыска частенько выступала багровая сыпь, симптом французской болезни, но сейчас, во всполохах фейерверка, он не замечал никаких проявлений этого отвратительного недуга. Напротив, герцог был невероятно красив — высокий, мускулистый, с пронзительно синими, оттенка ультрамарина, глазами.

— Воистину, наш маэстро — личность совершенно уникальная. — Изабелла д’Эсте уютно пристроила маленькую холеную ручку в сгибе локтя Леонардо, словно желая подчеркнуть их душевную близость. Ее и без того пухленькая фигурка в последнее время еще сильнее округлилась. Нынешнее пребывание ее мужа в Мантуе несколько затянулось, и тот, не теряя времени даром, успел одарить беременностью не только законную супругу, но и еще трех знатных мантуанок.

Леонардо ласково накрыл ее руку своей:

— С радостью принимаю комплимент от столь прекрасного покровителя.

Покидая Милан, Леонардо и Салаи понимали, что не смогут долго оставаться в дикой сельской глуши, где на каждом шагу их подстерегали опасности. Слишком неспокойно было на Апеннинском полуострове, являвшем собой лоскутное одеяло из разрозненных, воюющих друг с другом городов-государств и королевств. Вторгшееся с севера французское войско уверенно двигалось на юг, намереваясь предъявить претензии на Неаполь. На западе Флоренция вела нескончаемую войну с Пизой, а на востоке непокорная Венецианская республика воевала со всеми подряд. Теперь еще и Чезаре Борджиа, встав во главе папского войска, начал свирепствовать в Романье, проливая кровь и сея разрушения. Все обдумав, Леонардо решил искать надежного прибежища в ближайшем городе-государстве Мантуе, где правили его старинный друг, огненноволосая маркиза Изабелла д’Эсте, и ее супруг, бравый вояка.

Тесную дружбу с Изабеллой Леонардо свел еще в Милане — та часто приезжала в город проведать младшую сестру Беатриче, которая была замужем за Моро. Во время приемов при дворе миланского герцога Изабелла всегда настаивала на том, чтобы Леонардо сажали за столом подле нее, и их увлеченные беседы об искусстве, политике, естествознании нередко затягивались за полночь. Когда Беатриче умерла, Изабелла и Леонардо обменялись прочувствованными письмами и в дальнейшем поддерживали эпистолярную связь.

После вторжения французов общение между Леонардо и маркизой прервалось, однако он не сомневался в том, что она окажет ему теплый прием в своем городе. И не ошибся.

Вот уже месяц он служил главным инженером при мантуанском дворе и этим вечером получил наказ произвести незабываемое впечатление на Чезаре Борджиа. Изабелла всеми средствами стремилась завоевать его расположение — невыгодно было иметь во врагах папского сына.

— Идея этого изобретения посетила меня, когда я сочинял песнь для лютни, — пустился в объяснения Леонардо, когда Чезаре, зайдя за оградку, начал с интересом изучать многоствольную пусковую машину для фейерверков. — Отчего бы, подумалось мне, фейерверочному устройству не выпускать одновременно несколько снарядов, подобно тому как мы извлекаем сразу несколько нот из музыкального инструмента?

— Но я прежде не видел, чтобы фейерверки запускались в воздух… — задумчиво промолвил Чезаре.

Салаи метнул в Леонардо торжествующий взгляд. Уже два века прошло с тех пор, как Марко Поло вывез с Востока новое для Европы диво — фейерверки, но они все еще считались новшеством, толком не освоенным. В большинстве своем эти пиротехнические забавы были скромными и предельно безопасными — фейерверочные снаряды разрывались только на земле. Леонардо же предпочел рискованный, но куда более зрелищный способ — его устройство выбрасывало снаряды в воздух, позволяя публике наблюдать за тем, как с небес льется сверкающий дождь искр.

— Теперь ты сам видишь, какие преимущества получила Мантуя, приняв на службу нашего дорогого Леонардо. — Что бы ни говорила Изабелла, в ее тоне всегда звучали нотки легкого кокетства.

— Поверить не могу: он уже больше месяца служит вам, а все еще не написал вашего портрета? — Чезаре вопросительно изогнул бровь. — Или наш маэстро ставит себя выше покровительства простой маркизы? Ну конечно, ведь он привык служить герцогам и герцогиням…

— О, моя маркиза куда как щедрее и великодушнее всех тех герцогов и герцогинь, которых я знаю, — ответил Леонардо.

— Слышишь, герцог Борджиа? — Слово «герцог» Изабелла нарочито выделила.

— И потом, зачем тратить краски, если я могу раскрасить светом небеса Мантуи? — риторически спросил Леонардо, глядя на висящую в небе дымку от фейерверка.

Борджиа устремил на него взгляд цвета ультрамариновой сини.

— Скажи-ка мне вот что… У тебя, надо полагать, имеются еще какие-нибудь изобретения на манер этого?

— Не сомневайтесь. Хотите, прогуляемся ко мне в мастерскую?

— Прошу прощения, герцог Борджиа, — вмешалась Изабелла. Глаза ее вмиг сделались холодными и непроницаемыми, словно обсидиан. — Но вашему любопытству придется подождать. Мне срочно требуются совет и помощь моего маэстро.

— Неслыханно! Разве ты не видишь, как нагло этот герцог посягает на то, что принадлежит мне по праву? Он пытается сманить тебя! — Гневный голос Изабеллы эхом отражался от толстых стен замка, пока спутники преодолевали последние ступеньки, ведущие в башню старинного замка Сан-Джорджио.

— Никто не в силах украсть меня у тебя, мадонна. — Леонардо послушно следовал за маркизой в ее апартаменты.

— Помяни мое слово, этот человек пожелает заполучить себе твои таланты!

Изабелла открыла двери своего студиоло — кабинета. Здесь размещалось ее личное собрание произведений искусства, здесь же часто устраива­лись живые обсуждения идей гуманизма и споры на философские, литературные и политические темы. Кабинет был набит сокровищами, словно сорочье гнездо, и поражал бессистемностью и неоднородностью коллекции: мраморные и бронзовые статуи, современная и старинная живопись, стопки ценных рукописей с цветными миниатюрами соседствовали с современными книгами в переплетах; на столиках старинной работы вперемешку лежали миниатюры, сработанные из золота и серебра; нашлось место даже для небольшого собрания высушенных шкур животных, бивней, клыков и оленьих рогов. Помимо коллекционирования произведений искусства, маркиза питала страсть к охоте и уже не раз проявила себя в этом деле.

— Смотри же, Леонардо, не дай этому чудовищу Борджиа вонзить в тебя жадные челюсти. Одному Богу известно, как он может обойтись с тобой, — предостерегла Изабелла, усаживаясь в инкрустированное золотыми пластинами кресло с величественной высокой спинкой. — Представь себе, сегодняшний вечер меня расстроил. Знаешь чем? Кровожадный деспот умудрился раскрыть мой секрет. И я больше не стану отрицать, что имею на тебя свои виды.

Леонардо спокойно выдержал ее пристальный взгляд.

— Ты ведь знаешь, моя донна, что тебе я ни в чем не откажу.

В замкнутом пространстве студиоло он ясно различал исходящие от нее ароматы лаванды и персиков.

— Я рассчитывала еще несколько месяцев потешить твое эго, позво­ляя тебе вместе с моим супругом забавляться вашими военными игрушками. Но больше не могу таиться. Ты должен сейчас же услышать, отчего я так отчаянно нуждаюсь в тебе…

Он шагнул к ней.

— Уж не моя ли искусная игра на лютне тому причиной?

Она отрицательно покачала головой.

— Тогда, вероятно, мое умение ловко завязывать и развязывать узлы?

Изабелла рассмеялась.

— Или то, с каким благородством я держусь в седле?

— Напиши меня, Леонардо. — Изабелла подалась вперед, не вставая с кресла. — Я жду этого с тех самых пор, когда впервые увидела, как нежно ты касаешься кистью холста…

— Ах, это. — Леонардо пренебрежительно взмахнул рукой. — Помнится, твой супруг толковал только о башнях, рвах и конюшнях. — Он подошел к панно, которые стояли возле стены, и начал пере­бирать их, рассматривая беспомощные жалкие копии великих полотен: «Стигматизации святого Франциска» Джотто, «Чуда со статиром» Мазаччо…

— О да, лошади, шлюхи и война чрезвычайно увлекают моего супруга. Но не меня. Коли уж на то пошло, он куда чаще оставляет меня править Мантуей, чем правит сам… — Она поднялась и подошла к Леонардо. — И потом, благодарение Господу — я ношу под сердцем наследника владетельного рода Гонзага, так что имею право диктовать свою волю… — У Изабеллы уже была дочь, но на сей раз она верила в то, что родит сына. — Если я и жертвую драгоценностью для того, чтобы приобрести картину, она всегда того стоит — я ни разу еще не пожалела об этом.

— Зачем ты держишь здесь эту мазню? — Леонардо выхватил из стопки полотен убогую копию своей «Тайной вечери». — Бог мой, кто ж это сподобился? — Он повернулся к Изабелле, та вспыхнула румянцем стыда. — Ты знаешь мою фреску лучше и глубже, чем этот бездарь, кем бы он ни был. Ты была в Милане в то время, когда я прорабатывал свой замысел, ты была там, в трапезной, когда я наносил на стену пигменты…

Изабелла забрала копию из рук Леонардо.

— Ты и правда очаровал меня тогда. 

Она своими глазами видела, как он накладывал на изображения лиц и фигур геометрические трафареты, применяя математическую эстетику к живописи. Она просила его объяснить ей, что означают эти выразительные линии перспективы, проходящие через потолок; от него она узнала о том, что три окна на заднем плане символизируют Троицу. Он даже открыл ей свой тайный музыкальный код, зашифрованный в расположении хлебов и тарелок на столе.

— Со смертью сестры мои поездки в Милан прекратились, и мне не довелось увидеть твою фреску в готовом виде. Эта копия — все, что у меня есть. — Изабелла вдруг усмехнулась. — А впрочем, ты прав. Эти фигуры плоски, в них нет жизни…

— Так позволь мне сжечь эту подделку! — Леонардо попытался выхватить картину у Изабеллы, но та оказалась проворнее. Со смехом она спрятала полотно за спину и побежала через кабинет, искусно лавируя между хаотично расставленными бюстами римских императоров.

— Как ты этого добиваешься, скажи на милость? Люди у тебя получаются будто живые — словно твои модели дни напролет позируют, помещаясь прямо в раме картины. — Она обернулась к нему, забежав за стол, уставленный античными оранжево-черными керамиками. — Это невероятно.

— Однажды кремень получил сильный удар от кресала… — успо­каивающе проговорил Леонардо, медленно огибая стол и приближаясь к Изабелле, — и обиженно запричитал: «C чего это ты нападаешь на меня? Разве я сделал тебе что-то плохое? Я тебя и знать не знаю». На это кресало мирно ответило: «Полно сердиться, наберись лучше терпения, и увидишь, на какие чудеса ты способен с моей помощью». Кремень перестал жаловаться и стал покорно сносить сыпавшиеся на него удары — пока кресало не высекло из него искру живительного огня. Так и у меня. Я запасаюсь терпением и пробую до тех пор, пока не добьюсь восхитительного результата. Ибо ничего невозможного нет.

Изабелла пристально посмотрела в его глаза.

— Сестре так и не удалось уговорить тебя написать ее портрет, верно? Но почему?

— Моя дорогая Изабелла. — Подойдя к ней, он нежно провел пальцем по линии ее подбородка. — Ты ведь знаешь, я не волен обсуждать тайны личной жизни своих покровителей.

— А ведь такого рода приспособление, пожалуй, оставит тебя без работы.

Не поднимаясь с пола, Изабелла закуталась в кабанью шкуру. Мгновение назад Леонардо высвободился из ее объятий и теперь был готов сделать с нее зарисовку, мысленно удивляясь тому, отчего так часто оказывается в постели с объектами своего творчества…

— Допускаю, — ответил он, прислонившись к массивной статуе Аполлона и прикрывая чресла ковриком — бережно хранимой реликвией, когда-то доставленной из Турции. — Но только представь: машинка, способная посредством одной вспышки запечатлеть образ человека или предмета, причем столь близко к его реальному облику, что уже не найдешь различий между ним и изображением. Это поднимет ученых, мастеров искусств, инженеров на недостижимый пока уровень объективности. — Он открыл свой альбом и пролистал до страницы, наполовину заполненной эскизами лошадей и полиэдрами; здесь же поместился список имущества, которое он забрал с собой из Милана. — Пусть из-за этого я не заработаю лишнего сольди как портретист — что с того? Зато я смог бы применить это устройство для других задач. Хотя бы разок.

— Но если образы будут воспроизводиться только этими твоими машинками, в них не останется отпечатка человеческого участия, чело­веческой души. Гуманистическое улетучится раз и навсегда.

Одной точной линией Леонардо запечатлел изгиб ее подбородка.

— Приближаясь к предмету вплотную, теряешь ясность видения.

— А отдаляться не только невежливо, но и опасно.

Ах, видели бы его родные, думал меж тем Леонардо, как он, сельский мальчишка из Винчи, спорит о моральной стороне одного из своих теоретических изобретений с внучкой неаполитанского короля. Когда он делал в живописи первые шаги, художники занимали незавидное положение в обществе, их ставили на одну доску с простолюдинами, чей удел — грубая черная работа. Но он, Леонардо, добился того, чтобы это представление в корне изменилось. Теперь художник вознесен на должную высоту, с его мнением не просто считаются — его ценят, оно имеет вес. А впрочем, все равно недостойная профессия, решил он.

— Достижение должной научной объективности, моя донна, — ключ к пониманию вещей. Потому-то я и хочу летать.

— Что делать?

— Летать.

Изабелла широко распахнула глаза:

— В небе? Как птица?

Он кивнул.

— Опять твои шуточки?

Но Леонардо и не думал шутить.

— Король Людовик понимает, сколь ценна подобная возможность. — Леонардо поднял левую руку и задумчиво погладил сверкающую птицу в своем драгоценном перстне. — Король подарил мне это, сняв с собственного пальца. Камни, которыми перстень инкрустирован, являются достоянием французской короны. — Леонардо мог бы выручить тысячи дукатов, пожелай он продать его. — Прими это, сказал король, в знак того, что я поддерживаю твои дерзкие замыслы и надеюсь, что, научившись летать, ты со своим искусством перенесешься на земли Франции.

Эта вещица — талисман Леонардо, и, пока перстень сверкал на его руке, он верил: однажды он полетит. 

— Но разумеется, — продолжил он, — если тебе и твоему овеянному множеством доблестей супругу будет угодно оказать поддержку моим экспериментам, я никогда, клянусь, никогда, моя донна, не отдам этого изобретения французам. Даю тебе слово, оно будет принадлежать вам безраздельно!

— Но ты не птица. Ты живописец.

— Я, позволь тебе заметить, намного больше, чем живописец. — Быстрые движения карандаша очертили изящные изгибы верхнего и нижнего века, и в них, словно жемчужина в створках раковины, влажно заблестел глаз Изабеллы. — А иначе зачем Всевышний наградил меня этим неуемным любопытством? Мне интересно все: человеческое тело и человеческий разум, тайны чисел, водная стихия и движение звезд по небу. О, мои интересы нисколько не отвлекают меня от моего искусства — наоборот, они питают его. Музыка питает математику, та — науку, а та — живопись. Создать нечто неповторимое можно, лишь обнаружив связующие нити между вещами, на первый взгляд совершенно не связанными. Если я сосредоточусь на одном только искусстве, мое творчество умрет.

Изабелла потянулась к тонкой работы золотой короне — жемчужине ее коллекции — и надела ее.

— Но я не вынесу, если ты, состоя у меня на службе, сверзишься со своих небес и убьешься. К тому же, маэстро Леонардо, ты единственный из всех известных мне людей, кто и правда способен осуществить эту фантастическую затею. Если ты, упрямец, научишься-таки летать по небу, тебе, чего доброго, вздумается упорхнуть от меня прочь. Так слушай же волю твоей маркизы: отныне никаких помыслов о полетах. Только живопись! В этом твое предназначение.

— Предлагаешь мне довольствоваться такой безделицей? Ну уж нет! Я желаю большего. И всегда буду желать. Оттуда, — он воздел руки к небесам, — я смог бы изучать деревья, реки, землю, да что там — весь род человеческий. Лучший способ получить правдивое представление о предмете и понять его сущность — это рассмотреть его с должного расстояния.

— Опять эта твоя одержимость объективностью, — сморщила нос Изабелла. — Но, упорствуя в своем желании держаться на расстоянии от всего и вся, как ты сможешь хоть когда-нибудь испытать любовь?

— Если однажды я вдруг пойму, что влюблен, дорогая моя синьора, я исторгну это чувство из своей груди — для того лишь, чтобы как следует изучить его с полной непредвзятостью.

— Этим ты как раз и убьешь то самое чувство, которое так стремишься изучить. — Изабелла повела плечом, и шкура кабана сползла на пол. — Любовь не может жить на расстоянии вытянутой руки.

Изабелла отправилась исполнять долг гостеприимной хозяйки — развлекать Чезаре Борджиа, а Леонардо остался один в ее студиоло. Эту прекрасную комнату наполняли великолепные предметы искусства. Если Леонардо задержится здесь, он рискует превратиться в такой же безупречно отполированный экспонат поражающей воображение коллекции — в объект всеобщего поклонения, восхищения и разговоров. Он растолстеет и обленится, создавая картину за картиной и наслаж­даясь близостью с Изабеллой в те моменты, когда ее сиятельный супруг будет в очередной отлучке…

На следующий день Леонардо и Салаи тихо собрали вещи и покинули Мантую. Леонардо подумывал, не направиться ли ему в Венецию — там, на каналах, он мог бы спроектировать невероятный город. Или лучше в Рим? Конечно, это змеиная яма, в которой царят мздоимство и войны, однако в Вечном городе искусство растет повсюду, поднимается буквально из земли, словно сорная трава. Затем его мысли обратились к Флоренции…

Над Флоренцией, ослабленной войной с Пизой, уже распростерла черные крылья угроза в лице Чезаре Борджиа и его войска. При этом она оставалась одним из богатейших городов, в котором нашли приют величайшие мыслители эпохи. Леонардо и сам провел там несколько лет; в ее стенах он, будучи еще подмастерьем, заложил основу своего блестящего будущего. Почти двадцать лет прошло с той поры, но он помнил, как, покидая город, поклялся, что никогда больше не вернется. И все же Флоренция — единственное место, где ему с избытком хватит денег, творчества и свободы на то, чтобы вознестись с грешной земли к небесным высям.

Отправить