Леонардо

Самые выдающиеся граждане Флоренции заседали в одном из помещений церкви Орсанмикеле, давшей приют ремесленным цехам города. В тесной зале пахло свечным воском, выдохшимся вином и благородным потом раскрасневшихся от жестоких споров горожан.

— Давид станет великим символом нашего города, — перекрывая гвалт, кричал Содерини. — Нам надобно прославлять и чествовать его, а не задвигать в темный угол.

— Но речь ведь идет о том, чтобы заменить им Донателлову Юдифь, — отвечал ему Боттичелли, и борода его заходила вверх-вниз, повторяя движение нижней челюсти. Он ютился в тесноте на балкончике галереи, зажатый со всех сторон другими творцами.

— Нельзя отрекаться от произведений великих мастеров в угоду детским поделкам. — Леонардо искренне сочувствовал стареющему живописцу. В самом деле, разве это справедливо — позволять неуемному тщеславию выскочки-скульптора попирать наследие таких легендарных мастеров, как Донателло и Боттичелли? Это оскорбительно и неприемлемо. Тем более что Боттичелли еще жив и может стать свидетелем этого позора.

— Юдифь была выполнена по заказу Медичи. Она олицетворяет могущество Медичи. Мы должны заменить ее другим символом, — вмешался в перепалку Джулиано да Сангалло. Леонардо мысленно удивился: с чего это Сангалло вздумалось встать на сторону Содерини? Он что, хотел, чтобы этот Микеланджело еще больше прославился? Архитектор был немолод, и Леонардо рассчитывал на его поддержку.

— Пьеро де Медичи мертв, — напомнил Джузеппе Вителли. — Ядовитый змей издох. А Чезаре Борджиа точит на нас зубы. Что это за необходимость, скажите на милость, защищать Флоренцию от призра­ков прошлого?

Несколько человек зашумели в знак одобрения.

— О каких призраках речь? Это гнусные негодяи, и зловонные миазмы их злобы еще долго будут держаться в воздухе, отравляя все вокруг и после их гибели. — Впервые с начала совещания подал голос Макиавелли. Собрание умолкло, все напряженно слушали. — Пьеро де Медичи, может, и мертв, но сейчас его семейка еще решительнее настроена на то, чтобы отвоевать назад город. Борджиа, возможно, тоже рыскает в поисках жертвы и не прочь нами поживиться, но, даже если его схватят, бросят в тюрьму или умертвят, кто-то другой придет на его место. Угрозы неистребимы, они будут всегда.

— После изгнания Медичи, — снова вступил Содерини, — город постановил вынести «Юдифь и Олоферна» из их садов и установить перед зданием городского совета. И что случилось потом? Савонарола сразу после этого дорвался до власти, французы захватили нашу Пизу, а над нашими головами нависла великая угроза со стороны Борджиа. Так готов ли кто-нибудь здесь утверждать, что под эгидой Юдифи дела у Флоренции переменились к лучшему?

— Нет! — раздалось несколько голосов.

— Встав у дверей дворца Синьории, Давид будет смотреть в направлении главных ворот города и испепелять взглядом наших врагов, если те осмелятся напасть на нас. Давид смог бы изменить нашу судьбу. — В поисках поддержки Содерини обернулся к Макиавелли.

Но дипломат никак не отреагировал на речи Содерини — он смотрел вверх, на балкончик, где среди прочих находился Леонардо. Остальные участники собрания вслед за ним повернули головы, чтобы послушать, что скажет Мастер из Винчи.

Леонардо не торопился отвечать. Когда он в первый раз услышал об идее Содерини установить Давида у входа во дворец Синьории, она ему очень не понравилась. Именно в этом общественном здании, главном в городе, будет располагаться его фреска. И значит, желающим полюбоваться его шедевром придется проходить мимо статуи Давида и волей-неволей обращать на нее внимание. Таким образом слава его фрески станет преумножать славу Микеланджелова Давида. А этого он ни за что не допустит.

— Мне, знаете ли, безразлично, что вы решите сделать с этой статуей, — наконец нарушил тишину Леонардо и пренебрежительно взмахнул рукой. — Но я как представитель старшего поколения флорентийцев считаю себя обязанным предостеречь вас и заострить ваше внимание на том, что вы рискуете кого-нибудь ненароком оскорбить или задеть. Недавно папой был избран Юлий II, и пока никто не знает, насколько он благочестив или стыдлив. Возможно, он окажется столь же консервативным, как Савонарола. Да и в любом случае гигантская статуя обнаженного мужчины — произведение сомнительное.

— Не слушайте этого старикашку, — вдруг раздался раскатистый рык. Его обладатель, вихрем ворвавшийся в залу, быстро протолкался в передние ряды собрания.

— Merda, — выругался вполголоса Леонардо и, наклонившись к уху Пьетро Перуджино, прошептал: — Не правда ли, этот малый — что та свинья, которая по чьей-то оплошности пролезла в стойло с королевскими скакунами?

— Почему меня не позвали на собрание? — требовательно спросил Микеланджело. На сей раз он выглядел очень прилично: борода аккуратно подстрижена, одежда опрятная и достойная. Казалось, он даже несколько поправился. Похоже, жизнь в кругу семьи и отказ от занятий скульптурой пошли на пользу молодому человеку. — Я имею право высказать собственное мнение о том, где должно установить статую. Это моя статуя.

— Статуя, от которой ты сам же и отказался, — взвился над зашумевшими людьми высокий голос Леонардо.

— Я вынужден был помогать своей семье с восстановлением сгоревшего дома. А сейчас, когда работы идут полным ходом, я вернулся и собираюсь завершить Давида.

— Это прекрасная новость! — воскликнул Содерини. Он пробрался сквозь толпу и встал рядом с Микеланджело. — Почему бы тебе, сын мой, не высказаться сейчас о том, где следует установить статую?

— А я считал, что мы договорились не спрашивать мнения самого скульптора, — процедил Макиавелли, метнув взгляд на Леонардо. — Оно чересчур предвзято.

— Ну конечно, что за нелепость — спрашивать у мастера искусств о его искусстве! — ехидно выкрикнул с галереи Сангалло.

— Так что же, сын мой? — напирал Содерини. — Скажи, где место Давиду? В полумраке лоджии или у входа во дворец?

— Или на кровле Собора? — подсказал Джузеппе Вителли.

— Только не в лоджии, — твердо ответил Микеланджело, сверкнув глазами в сторону Леонардо.

— Мастера согласны! — провозгласил Содерини. — Статуе стоять у входа во дворец Синьории!

Собрание снова взорвалось неистовыми спорами, почтенные синь­оры надрывали глотки, стараясь перекричать друг друга.

— Давида нельзя выставлять напоказ, его следует прикрыть. — Леонардо удалось возвысить голос над общим гвалтом. — Поставить за невысокой загородкой, чтобы не создавал помех для официальных церемоний. И, конечно, как-нибудь пристойно задекорировать… — он прочистил горло, чтобы голос звучал громче, — его необрезанный пенис и так искусно выполненную скульптором лобковую поросль.

Все мгновенно замолчали. Содерини захлопал глазами. Макиавелли подавил смешок.

— Вы могли бы выбрать выражения и поделикатнее, — с укоризной заметил гонфалоньер.

— С чего бы мне стесняться в выражениях, когда мы говорим о статуе высотой в девять локтей, к тому же совершенно голой?

— А вы что, видели ее? — спросил Микеланджело, весь красный от злости.

— Нет. Зато слышал ее описание, притом из самых достоверных источников. Или вы скажете, что я в чем-то ошибся?

Все повернулись к Микеланджело. Он отрицательно помотал головой.

Леонардо ждал, позволяя собравшимся оценить молчаливое согласие скульптора.

— Мы не слышим слов, которые могли бы убедить нас в том, что эта неприличная громадина имеет право торчать на самом виду у входа во дворец Синьории. Так с чего мы решили, будто уже столковались об этом?

— За такую показную наготу Савонарола живо сжег бы нас на костре, — заметил Боттичелли, и краска отлила от его щек. Еще недавно старик был ревностным последователем Савонаролы и даже собственноручно бросил несколько своих полотен в его костер тщеславия. Видимо, проповеди фанатичного монаха до сих пор витали в его голове.

— В лоджии — вот где ей стоять! — громко объявил Леонардо. — И на самых задах.

Микеланджело смотрел на него так пристально, как чайка смотрит на воду, ожидая момента, когда в волнах блеснет рыбья спинка.

— Неужели вы и правда готовы прислушаться к мнению этого гос­подина в вопросе, решать который необходимо сердцем и душой? — Голос Микеланджело взмыл над толпой, как рев боевой трубы перед битвой. — Скольким из вас он пудрил мозги своими россказнями о великой пользе отстраненности и научной объективности?

Леонардо удивился, увидев, как много рук поднялось в ответ.

— Разумеется, все мы наслышаны об этом, — продолжал Мике­ланджело. — Ему ведь нет удержу, стоит на секунду замолчать, как он тут же влезает со своими учеными рассуждениями об объективности.

В зале засмеялись. Перуджино толкнул Леонардо в бок. А тот почувствовал вдруг, что его лицо запылало. Но он ведь не покраснел, верно?

— Он сидит с этими своими диковинными приборами, очками да всякими увеличительными стеклами и изучает нас отстраненно и холодно, как изучал бы экземпляр неизвестной науке твари. Сколько раз он принимался зарисовывать ваши нахмуренные брови вместо того, чтобы спросить, чем так рассердил вас? Сколько раз вы слышали от него обидные шутки вместо серьезного разговора по существу? Скольким из вас доподлинно известно, чем живет его сердце, какие чувства волнуют его, чем наполнена его душа?

Леонардо заметил, что даже Макиавелли отвел от него взгляд.

— Зато обо мне вы все знаете. — Голос Микеланджело смягчился. — Я весь как на ладони, мои чувства, мое сердце, моя душа отражаются на моем лице, в моих глазах, в моем мраморе. Я открыт — открыт для всех. Так кому же вы доверите решать, куда установить статую, призванную вдохновлять ваших сограждан? Ему? Или мне?

Руки присутствующих снова взмыли вверх.

— Давиду место у входа в городской совет, — объявил Содерини, дождавшись, пока все проголосуют. — А теперь, мой мальчик, тебе остается навести последний лоск на статую. Мы рассчитываем, что ты управишься к весне, и тогда летом устроим торжественную церемонию открытия. — Содерини пожал Микеланджело руку.

Некоторые собравшиеся потянулись к выходу из залы. Боттичелли наклонился к Леонардо:

— Тебе не в чем себя упрекнуть, мой старый друг, ты честно бился. Однако приходит момент, когда мы должны дать дорогу молодым, пусть и они пожнут свою славу. Помнится, ты и сам, когда был школяром, наступал мне на пятки.

Боттичелли смиренно вздохнул, затем поднялся и, опираясь на трость, тяжело пошел вниз по ступеням галереи.

«На сколько лет я его моложе? — подсчитывал в уме Леонардо. — Всего на семь? Нет, я не был тогда наглым выскочкой, посягающим на гениальное мастерство Боттичелли. Ведь не был же?»

Он посмотрел с галереи на Микеланджело. Светясь торжествующей улыбкой, тот принимал поздравления с победой от окруживших его участников собрания.

Леонардо не спешил покидать Орсанмикеле. Ему не хотелось обсуждать с кем-нибудь вынесенное решение. Следовало бы с самого начала понять, что само это здание не предвещало ему ничего хорошего. Орсанмикеле, церковь Святого Михаила. Под ее сводами витало имя ненавистного ему скульпторишки. Как он раньше не сообразил, что это дурное предзнаменование?

Через полчаса Леонардо спустился с галереи и вышел на улицу, его длинный ярко-розовый плащ взметнулся под порывом ветра. Снаружи было безлюдно, один лишь верный Салаи, как всегда, терпеливо поджидал его на ступеньках.

— Хоть бы кто-нибудь разбил эту чертову статую, чтобы она не торчала посреди города как бельмо на глазу, — проворчал Леонардо.

— Да, господин, уж поверьте мне, так оно и будет. — Салаи всегда был готов во всем соглашаться с Леонардо, даже когда оба знали, что маэстро просто выпускает пар.

— Идем, Джакомо. Нам предстоит поработать. — Если Микеланджело собирается закончить свою статую весной, а летом представить публике, Леонардо тоже должен управиться к этому времени. Работы в русле Арно необходимо ускорить, фреску для залы Большого совета, если постараться, можно создать в едином порыве, а краска на портрете Лизы, надо думать, за месяц высохнет. Если он будет трудиться не покладая рук, то, глядишь, поспеет со своими проектами к лету. Давид Микеланджело померкнет на фоне рожденных им, Леонардо, шедевров.

Отправить