Леонардо

Служанка отлучилась из библиотеки, чтобы принести еще воды. Шелест ее юбки по мраморным плитам пола отдалялся, пока совсем не стих в глубине холла.

Лиза выждала еще мгновение, потом порывисто подалась вперед в своем кресле.

— А что, если он совсем не проснется? Тогда вы возьметесь закончить его статую? — спросила она, продолжая завязавшийся между ними полчаса назад разговор. В течение последних нескольких недель Леонардо каждый день приходил в дом Джокондо делать с Лизы наброски, а она все еще боялась разговаривать с ним в присутствии мужа или служанок. Когда кто-то находился рядом, она опускала взгляд, руки ее безжизненно замирали на коленях. Но стоило им остаться наедине, как глаза ее зажигались интересом, руки начинали порхать, сопровождая каждое слово, а губы быстро-быстро двигались, стараясь поспеть за теснящимися в голове мыслями. Им приходилось дожидаться, когда почтенный супруг, дети и прислуга оставят их одних, ведь только тогда они могли толком побеседовать. Однако такие моменты случались редко и длились недолго, поэтому говорить приходилось быстро, почти скороговоркой.

— Не в моих правилах, мадонна, думать над ответами к еще не заданным вопросам — если это, конечно, не мои собственные вопросы.

Вся Флоренция полнилась слухами о таинственной болезни Мике­ланджело. Все гадали о том, что подкосило скульптора — лихорадка, одержимость дьяволом или ниспосланное свыше наказание. А вдруг он не оправится от своего недуга — что тогда станет с драгоценным камнем Дуччо? Его выбросят в кучу мусора вместе с другими обломками или, быть может, Мастер из Винчи возьмется завершить статую? Правда, пока еще никто не обращался к Леонардо с подобным предложением, однако версии множились день ото дня.

— Какая разница, кто доделает статую? Интересно другое: я слышал, Содерини не собирается устанавливать ее высоко на фасаде Дуомо — там, где публика не сможет разглядеть ее, хотя изначально так и планировалось. Он желает, чтобы статуя стояла внизу, на земле, а это печально. — В альбоме под быстрыми движениями карандаша Леонардо появлялись плавные изгибы разделенных ложбинкой грудей Лизы. Сегодня она в первый раз позволила своей неизменной шелковой шали немножко сползти с плеч. — Если поднять статую на купол, то из-за своего веса эта чертова штука в конце концов рухнет — как дохлая птичка с небес.

— Вы, как я посмотрю, были бы рады такой перспективе? — поддразнила его Лиза.

— Почему бы нет? Я буду счастлив, если в городе станет меньше произведений искусства — меньше и соперников для моей фрески. Вам она должна понравиться, моя донна. На ней вы не увидите ничего, что героизировало бы жестокости войны.

— И слава богу! Мне кажется, что беспощадная жестокость, с какой люди уничтожают друг друга в погоне за властью, — одна из величайших глупостей нашего мира. — Лиза понизила голос и со страхом добавила: — Вы тоже думаете, что папа Юлий отравил папу Пия, как поговаривают?

— В жизни я много насмотрелся на то, как люди сворачивают с тропы добродетели. — Леонардо придвинул свой стул чуточку ближе к Лизе и наклонился к ней. А она склонилась к нему. — Когда я писал «Тайную вечерю», мне пришлось буквально прочесывать улицы Милана в поисках моделей для персонажей. Для образа Иисуса отыскался красивый молодой мужчина, чья жизнь и карьера находились на подъеме. У него было светлое и чистое лицо, прекрасные волосы, горящие глаза. Для апостола Иоанна я подобрал миловидного юношу, для апостола Фаддея — старого седобородого священника, нашлись подходящие модели и для остальных. За исключением Иуды. Мне никак не встречался такой негодяй с печатью порочности на лице, с которого я мог бы написать предателя. И вот через два года поисков один мой друг сообщил мне, что нашел Иуду. То был сидящий в городской тюрьме вор. Я тут же помчался в его камеру и убедился, что типаж этого малого в точности соответствовал моему замыслу. Его темную, испещренную пятнами физиономию искажала гримаса гнева. Волосы выглядели безобразно. Совершенно опустившееся создание, грешная душа. Я тут же принялся делать с него зарисовки, а он вдруг поднял голову и спросил: «Видать, вы не признали меня, да? А ведь я уже был вашей моделью». Я начал вглядываться в его черты — и что увидел? — Лиза ловила каждое его слово, глаза ее горели от нетерпения. — Представьте, мадонна, это был тот самый человек, с которого я за два года до того писал Иисуса — тогда еще тяга к вину и порокам не изуродовала его облика и души.

— Тот же самый человек, — шепотом повторила пораженная Лиза. Губы ее приоткрылись от изумления.

— Падшие ангелы куда как лучше олицетворяют земную природу человека, чем ангелы, находящиеся на вершине благочестия, а папа прежде всего человек. — Леонардо быстро зарисовал полуоткрытые Лизины губы. — Однако, если всадник поразит своим копьем василиска, его смертоносный яд впитается в копье и убьет не только всадника, но и его коня.

Из холла послышался приближающийся шелест юбки.

— Как это?

— Щупальца зла, если, конечно, оно и правда восторжествовало, могут отравить ядом весь понтификат. Вы должны понимать это — вы же читали что-то из истории.

Лиза вдруг опустила глаза.

— Нет, — тихо произнесла она, и лицо ее вспыхнуло краской стыда. — Я не читала ни из истории, ни из чего другого.

Леонардо в недоумении приподнял бровь.

— Как, но вы же процитировали Цицерона, когда я в первый раз был у вас в доме!

В библиотеке появилась служанка.

— Простите, я забыла взять кувшин.

Взгляд Лизы тут же потускнел. Руки, мгновение назад живо жести­кулировавшие, замерли на коленях. Леонардо перевел глаза с этих нежных гладких ручек на свои — похожие на цыплячьи лапки, слишком тощие, все в морщинах, с бесстыдно выступающими наружу костями. Еще одно напоминание о его возрасте. Ему уже пятьдесят. А ей всего двадцать четыре. У нее вся жизнь впереди, и ее юные руки красноречиво говорили об этом.

Служанка подхватила кувшин, учтиво попятилась к двери и исчезла.

На сей раз Лиза не выжидала, пока ее шаги стихнут в глубине дома.

— Неужели вы всерьез подумали, будто я читаю на латыни? — с некоторым вызовом спросила она.

Да, именно так и думал Леонардо. Обычно он подвергал сомнению все, чего касалась его мысль, но Лизе верил безоговорочно.

— Отчего бы мне сомневаться в вас — даме такого высокого положения?

— Да уж, высокого, — рассмеялась Лиза. Ее прекрасные руки снова ожили и запорхали в такт каждому слову. — Скажите еще, что все герцо­гини и королевы мира лопаются от зависти ко мне.

Юбки снова зашелестели за дверью.

— Возможно, я просто хотел верить в то, что жена торговца читает по-латыни, — прошептал ей Леонардо. Шорох юбок снова стал удаляться в глубину холла.

— Я супруга, я мать, и я дорожу этими своими званиями. И должна довольствоваться тем, что имею.

Леонардо поднял стул, поставил его еще ближе и сел рядом с ней. Она вздрогнула, но не сдвинулась с места. Леонардо ощутил идущее от ее кожи тепло, его ноздри защекотал исходящий от ее волос аромат лаванды. Никогда еще с начала их сеансов он не находился так близко от нее.

— Посмотрите сюда. — Держа альбом для зарисовок так, чтобы ей было видно, он начал медленно перелистывать страницы. — За годы изучения человеческих лиц я выявил десять типов носов, восемь форм губ и семнадцать форм глаз. Кроме того, я коллекционирую абрисы подбородков, скул, лбов и всевозможные варианты рисунков морщин. Я изучаю, как меняется каждая черточка лица в зависимости от разно­образных чувств. Реагируя на страх, нос может морщиться, дергаться или вспыхивать краской. От потрясения отвисает челюсть, губы складываются в колечко или в тонкую линию — да так, что напрягаются желваки. Челюсти сжимаются или ходят из стороны в сторону. А глаза… глаза либо светятся умом, либо нет. — Он поймал взгляд Лизы, всмотрелся в ее глаза. — Сознание живописца, словно зеркало, в точности фиксирует все черточки изображаемого субъекта и отображает их правдиво, как есть. И какая разница, умеете вы читать или нет. В ваших глазах горят искры одаренности и живого ума, и этого не спрячешь. — Он нежно накрыл своими руками руки Лизы. Она судорожно вздохнула. — Вы и я, мы очень похожи, — тихо произнес Леонардо. — Мы оба необразованны.

— Но вы читаете на латыни. — Она выдернула свои руки из-под его ладоней.

Он немного наклонил голову вбок.

— Не так чтобы хорошо. Я был вынужден образовывать себя сам. Разве позволено незаконнорожденному отпрыску, пусть и состоятельного знатного отца, получить достойное университетское образование? Это поколебало бы незыблемый порядок вещей, — сказал Леонардо более желчно, чем хотел бы. Как ни старался он делать вид, будто положение изгоя нисколько не тяготит его, сколько бы он ни хорохорился, оно постоянно терзало его, как засевшие в ступнях занозы. — Когда мне уже было за тридцать, я старательно копировал латинские слова, повторяя их раз за разом, чтобы заучить.

— Но вы, во всяком случае, умеете читать и писать на итальянском. И доступ к книгам у вас всегда был. К перу, к бумаге. Застань вас кто-нибудь за этим вашим занятием, вас не наказали бы, а скорее помогли бы во всем разобраться. Для меня же подобное невозможно.

Невозможно. Леонардо ненавидел это слово. Будь его воля, он изъял бы его из словарного обихода. Называя что-либо невозможным, человек ставит крест на том, что еще могло бы случиться, — ибо кто же станет работать над тем, что невозможно? Все убеждены, что это бессмысленно. Сколько ни старайся, ничего не добьешься. Люди слишком практичны и потому стремятся лишь к тому, что считают возможным. Но в том-то и штука, что само стремление к чему-либо делает это более вероятным. Когда думаешь о чем-то, что оно возможно, ты словно запускаешь механизм самоисполняющегося пророчества — и точно так же одна мысль о том, будто что-то невозможно, невозможным это и делает. Большинство людей уверены в том, что человек не способен летать, как птица, а в действительности полет — просто пока не достигнутая цель. Однако сейчас Леонардо не был расположен спорить с Лизой и потому заметил:

— Латынь слишком превозносят, порой незаслуженно. Учиться, наблюдая собственными глазами, куда лучше и достойнее, чем пере­читывать чужие мысли. Самостоятельно познавать, ощущать и испытывать этот мир, делая свои выводы, всегда полезнее. И это единственный для всех нас способ встать в один ряд с учеными мужами.

Юбки из холла снова возвестили о приближении служанки.

— Поэтому-то вы и хотите летать, — торопливо зашептала Лиза. — Чтобы испытать на себе — что именно? То, как чувствуют себя в небе птицы?

Шелест тканей становился громче.

— Я убедился на своем опыте: чтобы хорошо изучить предмет или явление, — Леонардо переставил свой стул на положенное ему место, подальше от Лизы, — надо наблюдать его с расстояния. Подобравшись вплотную, не сможешь составить никакого обоснованного научного суж­дения. Стоит приблизиться к предмету своего интереса — восприятие исказится, и ты рискуешь поддаться опасному притяжению. Чтобы запечатлеть человеческую сущность при помощи такого средства выражения, как краска, я должен смотреть на свой предмет издалека.

Шея Лизы порозовела от смущения, руки снова замерли на коленях. Он чем-то задел ее? Но, прежде чем Леонардо успел задать вопрос, в библиотеке появилась служанка с кувшином воды. И больше в этот день они наедине не оставались.

Отправить