Микеланджело

Декабрь. Флоренция

Микеланджело скачками преодолел первый виток винтовой лестницы. Она была столь крута и узка, что у него кружилась голова. Но он продолжал быстро подниматься. Он еще никогда не бывал на колокольне дворца Синьории и терялся в догадках, зачем и кто вызвал его сюда анонимным письмом.

Он миновал какую-то железную дверь… Может быть, именно за ней — та самая темница, где держали Савонаролу, прежде чем подвергнуть казни через сожжение? Впрочем, сегодня Микеланджело не позволит призракам прошлого запугать его. У него было доброе предчувствие насчет этой встречи.

В его жизни многое изменилось с тех пор, как Леонардо отправился воевать в рядах Борджиа. Флорентийцы недолго думая сделали своим новым героем его, Микеланджело. В глазах горожан он уже не был тем необузданным юнцом, выскочкой, посягнувшим на достояние их горячо любимого Леонардо. Нет, теперь Микеланджело считали новой восходящей звездой, непревзойденным юным дарованием, в поте лица ваяющем сокровище для драгоценного Дуомо. Весь город полнился слухами о нарождающемся… нет, даже распускающемся, как бутон, великолепии новой статуи. Торговцы аплодировали Микеланджело, когда тот шел по улице, добропорядочные матроны приносили к его порогу обед, мальчишки упрашивали взять их в подмастерья. Когда же он гулял меж рыночных рядов или по берегу Арно, флорентийцы запросто подходили к нему поинтересоваться: «Как там наш Давид?» Так, словно Давид уже стал одним из них.

И только одна семья во всей Флоренции до сих пор отворачивалась от него — его собственная. Микеланджело несколько раз подходил к дому, но отец не пожелал открыть ему двери. Единственным родственником, с которым он общался в эти долгие месяцы, да и то всего однажды, был его брат Буонаррото. Тот приходил в мастерскую Микеланджело справиться, нет ли у него еще денег. Потому что Джовансимоне, как неохотно признался Буонаррото, спустил все четыреста флоринов в карты на рынке, за две недели продувшись в пух и прах. Услышав новость, Микеланджело взревел, словно в глотку ему засыпали пылающих углей. Братец спустил за карточным столом весь заработок, который достался Микеланджело с таким трудом? Конечно же, отец выгнал этого негодника из дома — ведь старик так осуждает азартные игры! Буонаррото, напуганный взрывом чувств Микеланджело, помотал головой. Джовансимоне по-прежнему жил под отчим кровом и, как ни в чем не бывало, каждый день садился обедать за семейный стол. «Значит, и он тоже теперь может обедать с семьей?» — настаивал Микеланджело. Буонаррото уставился куда-то в угол и тихо выдавил, что нет, ему нельзя. Отец милостив и простил Джовансимоне такой невинный грешок, как проигрыш в карты, но он ни за что не позволит Микеланджело вернуться в семью, пока тот не отречется от своего искусства. Микеланджело вышвырнул брата вон из мастерской, тем более что и дать-то ему было нечего, ибо он сам сидел без гроша.

Микеланджело верил: сегодняшняя встреча, с кем бы она ни была, может изменить дела к лучшему. Наверное, какой-то заказчик решил поручить ему богатый заказ. Надежда с новой силой охватила Мике­ланджело, когда он преодолел последние ступеньки и оказался на самой верхушке башни.

Из открытых арок, расположенных по четырем ее сторонам, открывался потрясающий вид: вся Флоренция была как на ладони. Укрытая легким снежным покровом, с высоты она напоминала затейливый рельеф, выточенный из белого каррарского мрамора. Над головой под куполом колокольни висели три огромных колокола — такие массивные, что даже задувающий через арки крепкий зимний ветер не способен был поколебать их. В одной из арок Микеланджело заметил спину какого-то человека. Не страшась простудиться, он стоял в узком пространстве между арочным сводом и карнизом, открытый ледяному ветру, и сосредоточенно смотрел на город. Единственной защитой от холода ему служили порядком поредевшая шевелюра и тонкая синяя накидка, усыпанная золотыми звездами.

Микеланджело, даже не видя лица, сразу узнал Пьеро Содерини, того самого политика, который пылко отстаивал интересы Леонардо в борьбе за камень Дуччо. В сентябре город избрал себе первого пожизненного гонфалоньера справедливости, и им как раз стал Содерини. Теперь он постоянный глава городского правительства, и многие считают, что во всей Флоренции нет человека могущественнее его. Однако зачем он вызвал скульптора сюда, на колокольню? Ведь Микеланджело теперь уверен: именно Содерини послал ему письмо.

— Колокола нашего города висят здесь с 1310 года, — задумчиво проговорил Содерини. Он не оглянулся на шаги Микеланджело, будто и не слышал их, и не показал, что знает о его появлении. Мике­ланджело задержал дыхание. Понял ли гонфалоньер, что он здесь? Или Микеланджело застал его в минуту уединенных размышлений? К нему ли были обращены слова политика, или он думал, что находился один, и рассуждал сам с собой?

— Когда звонят эти колокола, всякий флорентиец, за исключением больных и убогих, спешит на площадь Синьории, готовый грудью защитить Республику от ее врагов, — продолжил Содерини. — Много раз уже звонили эти колокола. Они созывали людей на осаду Пистои, призывали наше войско на битвы с Сан-Джиминьяно, с Прато, с Вольтеррой, как и на многочисленные бои с Пизой. Своим звоном они оповестили флорентийцев о восстании в Чомпи, они звонили накануне решающего сражения при Ангиари, где мы восторжествовали над Миланом. А ты, Микеланджело, слышал когда-нибудь звон наших колоколов?

При упоминании своего имени Микеланджело облегченно выдохнул — Содерини разговаривал с ним.

— Нет, синьор, не приходилось. — Он подтянул тунику под самый подбородок, вышел к Содерини и встал рядом с ним на краю башни. — Но я всегда чувствовал себя под надежной защитой, зная, что это здание и его колокольня стоят на страже моей безопасности. И всей Флоренции тоже.

— Башня колокольни располагается не по центру здания. Почему так?

Колокольня действительно была смещена от центра вправо и ближе к переднему фасаду раскинувшегося под ней огромного массивного здания. Одни утверждали, что раньше на этом самом месте высилась другая, особо почитавшаяся в те времена башня. Многие говорили, что фундамент с этой стороны прочнее всего и только поэтому выдерживает нагрузку высоченной колокольни. Кто-то уверял, что колокольню сместили к краю по эстетическим соображениям, ибо асимметрия больше услаждает глаз.

— Потому что это — символ независимости Флоренции, — сказал Микеланджело, и подбородок его невольно вздернулся от гордости. — Республика — не чета другим городам-государствам, у нас своя традиция, и наша башня зримо подтверждает это.

Содерини кивнул, соглашаясь.

— Эти могучие колокола звонили, когда Джулиано де Медичи предательски убили в стенах нашего Собора. — Содерини прикрыл глаза, словно память сохранила тот звон и он сейчас прислушивался к нему. — Тогда все флорентийцы, от мала до велика, поднялись, чтобы потребовать предать убийц суду справедливости. Ты тогда уже родился?

— Мне было три года.

— Три? — Содерини открыл глаза и вопросительно посмотрел на Микеланджело.

— Тогда я еще жил в деревне, в семье моей кормилицы.

— Но мог же ты слышать звон потом, когда Пьеро де Медичи изгнали из Флоренции, когда казнили Савонаролу?

— Меня не было в городе ни в тот, ни в другой раз, синьор. Я сначала работал в Болонье, потом в Риме.

— Возможно, в этом вся загвоздка, — пробормотал себе под нос Содерини. Машинально теребя пальцами шов на своей накидке, он на какое-то время впал в глубокую задумчивость. Наконец встрепенулся. — Да и ладно. А скажи, тебе известно, почему мы называем нашу колокольню La Vacca?

Микеланджело кивнул. Звона колоколов он никогда не слышал, зато ему о нем много рассказывали.

— Потому что ее звон похож на мычание коровы.

— Не мычание, а стон, — поправил Содерини. — Как будто огромное животное издает низкий скорбный вой. Мало на свете звуков, которые звучали бы столь же величественно и внушали бы такой же благо­говейный трепет. Но случилось так, что в какой-то момент Флоренция утратила свой гордый дух. — Содерини нахмурился. — Когда в последний раз звонили наши колокола? Когда в последний раз флорентийцы спешили на эту площадь с оружием в руках и кличем на устах «Нет, так просто мы не сдадимся, не дадим в обиду нашу Республику, вам не отнять ее у нас, не отнять нашей свободы»? Когда это было? — Нос, щеки и подбородок Содерини порозовели. Разгорячился он так от своих речей или виной тому ледяной ветер? — А знаешь ли ты, почему мы больше не звоним в наши колокола?

Микеланджело помедлил с ответом. Помнится, отец говорил, что в этом больше нет надобности, что даже в эти тяжелые времена потрясений Флоренция в безопасности. Флоренция могущественна, богата и обожаема всеми настолько, что никто не посмеет напасть на нее, даже Чезаре Борджиа и Медичи. По словам Макиавелли и других дипломатов, Флоренция не могла позволить себе звонить в колокола La Vacca, потому что враги воспримут это как угрозу и сами двинутся на город — в доказательство того, что с ними шутки плохи. А друг Микеланджело Граначчи придерживался распространенной, хотя и весьма сомнительной точки зрения: если колокола зазвонят, флорентийцы не потекут стройными рядами на площадь, движимые желанием положить жизни за любимую Республику, а со страху попрячутся по домам. Французы, Медичи, затем Борджиа, нависающий как дамоклов меч, а в особенности Савонарола уничтожили остатки доблести флорентийцев, лишили их веры в собственные силы. Колокола утратили свою призывную мощь. Пусть лучше La Vacca по-прежнему молчит, чем они опозорятся перед всем миром, демонстрируя отсутствие боевого духа.

— Нет, синьор, не знаю, — ответил Микеланджело.

Складки на лице Содерини сделались глубже — будто пройденные им дороги обозначились на карте его жизни.

— Это очень плохо. — Он покачал головой, развернулся и пошел к выходу.

Микеланджело ожидал от Содерини еще каких-нибудь слов, объясняющих, зачем его вызвали сюда, на колокольню, холодным зимним днем. Не для того же, чтобы преподать урок истории, беглый и бессмысленный?

— Э-э, сын мой… — Содерини, словно спохватившись, застыл над ступеньками, но не оглянулся на Микеланджело. — Сделай милость, не проговорись Джузеппе Вителли о том, что мы тут с тобой перебросились парой слов. Он буквально встает на дыбы, стоит мне заикнуться… — Содерини замолк, как будто перекатывая на языке слова в поисках того, что будет самым правильным, — какого я мнения о проектах Собора. — И ушел.

Микеланджело задумчиво смотрел в пустоту винтовой лестницы. О чем вообще говорил с ним гонфалоньер? Он не высказал никаких мнений ни о чем, что могло бы касаться Микеланджело. Какое отношение могли иметь колокола к его статуе? И все же при взгляде на пано­раму Флоренции Микеланджело охватило очень неуютное чувство: казалось, что связанные с его Давидом ожидания города теперь еще тяжелее давили на плечи.

Отправить