Глава 21

…Все. Бесконечное путешествие, похоже, закончилось. Тысячи километров пешком, на колесах и гусеницах, морем, реками, снова на колесах. Когда интересное, когда мучительно страшное, но закончилось. Разумеется, миллионы землян до них – кто волею судьбы, кто из собственного интереса, выгоды или просто удовольствия – совершали и не такие вояжи. Сопряженные с куда большими трудностями, испытаниями, жертвами. Кто искал Эльдорадо, кто – истоки Нила, Беловодье, северо-западный проход или короткий путь в Индию.

Доходили до цели, а бывало, и не доходили. Но о тех, кто не доходил, – разговор особый, а чаще всего – вообще никакого разговора.

Но каждого волнуют прежде всего собственные трудности и заботы. Ляхов и остальные – дошли. С достаточным запасом времени по Днепру поднялись до самого Смоленска, где с глубоким сожалением пришвартовали в речном порту верный катер. С обычной у людей надеждой когда-нибудь к нему еще вернуться. При благоприятном развитии событий. Если ничего не получится, они тоже к нему вернутся, но совсем с другими чувствами.

В городе нашли подходящую машину и вот – приехали. В то самое место, к которому стремились, и приблизительно в нужное время. Если память, хронометры и сочетание мировых линий не обманывали.

Остановились на опушке древнего елового бора, вплотную примыкавшего к ограде базы «печенегов».

Вадим помнил вопрос, заданный им примерно здесь же Тарханову, но полугодом раньше. Почему хозяева базы не озаботились тем, что гигантские, в телеграфный столб толщиной, черные от времени ветви перекрывают трехметровый бетонный забор и при должной подготовке вполне позволяют проникнуть на ту сторону. А с подходящей, языком охотников выражаясь, «засидки», устроенной в развилке сучьев, можно взять под снайперский обстрел чуть ли не каждый дом на территории и любую дорожку, ведущую к штабным коттеджам.

И ответ помнил: «Не считай пехоту глупее себя. Мы не все еще книжки на свете прочитали, а вот сделать по ту сторону елок запретку и еще одно заграждение в три кола – сообразили. А на елку – попробуй, влезь. Я бы не советовал».

Ляхов тогда еще огорчился: «Неужто Сергей все-таки обиделся? А и делов-то было», – без всякой задней мысли он накануне выразил изумление, что Тарханов Джека Лондона не читал. В гимназических еще кругах общения Вадима знание подобных текстов подразумевалось настолько самоочевидным, будь то Лондон, Гашек или Ремарк, что сослался он на цитату из «Смирительной рубашки», будто на таблицу умножения. Не задумываясь. А оказалось, Сергея это зацепило. Что в принципе было странно. Он ведь сам никогда не комплексовал по поводу того, что не знает наизусть многочисленные уставы – боевой, караульной, внутренней и гарнизонной службы, а также те справочники, благодаря которым Тарханов управлялся с любой военно-транспортной техникой.

Значит, подумал тогда Вадим, даже такого класса ребята на подкорковом уровне все-таки признают литературную эрудированность явлением несколько высшего порядка. Что, по большому счету, обнадеживает.

Но это дело прошлое. Сейчас они все заграждения прошли свободно. Тарханов знал, где и как они располагаются, а по эту сторону жизни охрана на вышках не стояла и системы сигнализации звенели и гудели ни для кого. До наступления «момента истины» оставалось около полутора часов. Они это все обсуждали многократно.

Ляхов, например, считал, что, когда наступит момент открытия окна, в которое их выбросило предыдущим августом, им нужно, находясь прямо напротив окон виллы, среагировать мгновенно. Наверняка это хронофизический катаклизм хоть как-то себя проявит. Вот тогда и сразу – вперед! Навстречу. Глядишь, и выйдет. Розенцвейг же проявил обычный скепсис. Что, мол, если как раз в этот момент и случится аннигиляция? Замкнемся мы с теми «друг на друга», вот и выйдет нам полный карачун.

– Ежели бы это могло случиться, оно бы уже случилось с нашими аналогами. Разве не понятно – «они» (тогда еще «мы») вылетели туда, в качестве нас совершили наш же круг и снова вышли сюда же. Следовательно…

– Майя, он опять бред несет! – возмутилась Татьяна. – Это же получается замкнутое кольцо. Они туда, мы сюда. Потом они снова сюда, а мы – куда? – в голосе ее звучали изумление и обида.

– В чем и заключается парадокс, описанный в сотнях умных и не слишком книг. Который мы, просто для собственного удовольствия, призваны разорвать, – с прежней мефистофелевской улыбкой ответил Ляхов. – Иначе зачем вообще все?

Лично он сейчас развлекался. Таким именно способом подавляя нервную дрожь в самой сердцевине своего организма. Понятно ведь, что никакой он не супермен, подвержен тем же самым слабостям, эмоциям, страхам. Только способ выхода из стрессов у каждого – разный. В должности капитана Вадим до последнего соблюдал вытекающие из нее обязанности, стиль и манеру поведения. А вот обратился в рядового члена группы – и может вести себя, как хочется. Зато Тарханов теперь собран, напряжен, мрачен. По чину и обстановке.

Розенцвейг, он и есть Розенцвейг. Его иудейскую сущность, сопряженную с профессией неизвестно какие цели преследующего разведчика, попробуй, пойми. В какой-то книжонке, правильной или, наоборот, антисемитской, Ляхову некогда довелось прочесть, что еврейская философия запрещает анализировать прошлое и задаваться мыслями о будущем. Мол, веди себя достойно сегодня, соблюдая предписанные 650 рекомендаций и 383 запрета, а субботу – в особенности, все остальное будет определено не тобой, а тем, чье имя не называется. Отчего-то же он демонстративно отстранился от контактов с тем, кто был ему в «неведомых землях», по определению, ближе всех.

Наверное, так тоже надо.

С девушками и так все понятно. У них биология превалирует над логикой и даже благоприобретенными свойствами характера. И это – хорошо, как говорил один политический деятель.

Вот, например, только что Майя удалилась в заросли за пределы видимости. Вроде бы понятно зачем. Ляхова это не насторожило. Сделала бы то же самое Татьяна – сама собой возникла бы мысль, а вдруг опять ее позвало неведомое…

Но, вопреки чисто бытовому предположению, Майя вернулась через короткое время, сделав то, что Вадиму и в голову не пришло бы предположить. Она переоделась в те вещи, что были на ней в момент кратковременного, по словам Чекменева, заезда сюда, по пути с рыбалки домой. Узкие голубые джинсы, коричневые сапожки, лайковая курточка светло-кофейного цвета, под ней тонкий свитерок в цвет брюк. Аккуратная девушка. Как сложила тогда на израильской погранзаставе свои вещи в рюкзачок, так и достала их, целые и чистенькие.

Они же все за минувшие семь месяцев уже и забыть успели, на ком что было надето в тот роковой день.

Розенцвейгу, понятно, в его городском кремовом костюме совсем неуместно было по горам и пустыням бродить, так и остальные, не задумываясь, переодевались по обстановке сначала в армейские камуфляжи, потом во флотские «синие рабочие» и утепленные кожаные костюмы, идеально подходящие для вахт в открытом море и работы на палубе. А собственные, для случайной рыбалки предназначенные одежды разбросаны по частям где-то там, от сирийской границы до Одессы.

Не сказать, что Майя отличалась скупостью, чего нет, того нет, Ляхов успел в этом убедиться, но к нравящимся ей вещам она относилась с любовью, и расставалась с ними неохотно. Казалось бы – мелочь. А в итоге получается, что мелочей не бывает. Сотню раз это подтверждалось, даже и на личном опыте Ляхова, но все каждый раз воображается, что те, прошлые мелочи, ими на самом деле не были, но уж вот эти – действительно…

И это тоже по большому счету правильно. Стань думать иначе – так и шагу ступить нельзя будет, пять раз не перекрестившись и не перебрав все приходящие в голову варианты.

В ответ на молчаливо приподнятую бровь Ляхова – мол, что бы такое это переоблачение значило – Майя улыбнулась широко и открыто, присела рядом, коснулась ладонью плеча:

– А захотелось мне вернуться такой, как ушла, вот и все.

С такой постановкой вопроса не поспоришь. Пришлось кивнуть, соглашаясь, и продолжить мысль, более подходящую для внешнего, чем для собственного, внутреннего употребления.

– Так вот, судари мои. Если в природе вообще существует хоть какая-то логика, сообразная нашим представлениям (вспомните известное: «Мир как воля и представление»), то через час мы будем дома. Я так вижу.

– А если нет? – безразличным голосом спросил Розенцвейг, забавлявшийся тем, что палочкой руководил движением колонны муравьев, тащивших одни грузы из внешнего мира в муравейник, другие же – наоборот.

Захотелось Ляхову использовать его забаву в качестве очередной, весьма наглядной аллегории, но он отчего-то воздержался. Ответил проще.

– Вы хоть и не араб, Григорий Львович, но расово и исторически к ним куда ближе, чем мы, отставшие в развитии славяне. А некий «кто-то ибн чей-то» еще до разрушения Второго храма догадался, что все будет так, как должно быть. Даже если будет иначе. Поэтому советую исходить именно из этой истины. Поскольку в трудных ситуациях наш брат предпочитает куда менее остроумные формулировки. «Кто с мечом к нам придет…» – это еще из наиболее политкорректных. Все остальные удобнее писать не в сборнике мудрых афоризмов, а на заборах.

– М-да… Ну в чем-то вы, Вадим, наверное, правы. И ваши предки тоже. Бытие определяет сознание…

В этом нескучном разговоре время ожидания истекло почти незаметно.

В момент начала эксперимента «по уточнению параметров «каппа ритма» было где-то 13.30—13.35. По офицерской привычке и Ляхов и Тарханов, входя в дверь коттеджа, взглянули на ручные часы. А потом, уже в комнате, у Вадима перед глазами оказались большие, настенные, мерно взмахивавшие маятником. И он несколько раз на них поглядывал, соображая, как скоро девушкам надоест их ждать.

За пятнадцать минут до срока, чтобы иметь некоторый запас, они подтянулись к цоколю веранды, через остекление которой их и вынесло в иномир.

Теперь, собравшись, как спринтер перед стартом на стометровку, остается только наблюдать и не упустить звука стартового пистолета.

Все вокруг было совершенно так, как запомнилось. Вот и автомобиль Тарханова стоит возле беседки, там, где развернул его Сергей и где девушки ждали их возвращения после собеседования с Чекменевым, которое обещало быть недолгим.

А в комнате на первом этаже виллы через окна виднеется аппаратура, тоже та самая, над которой колдовал Маштаков.

– Наверное, пора нам войти внутрь, – сказал Розенцвейг. – И будем ждать того знамения или знака, на который вы, Вадим, так уповаете…

Если же такового они уловить не сумеют – это тоже допускалось, как вариант, и по мнению Тарханова, куда более вероятный – останется одно: самостоятельно крутить верньеры установки в надежде, что удастся создать пробой в ту сторону. Или, например, попав в резонанс, миры совместятся просто так, по факту. В этом варианте утешало то, что в любом случае они дома, и жить есть где, Москва недалеко, и после сколь угодно большого количества попыток они чего-нибудь, да добьются. Ну, попросту, Маштаков сообразит, что с его приборами что-то непонятное происходит, займется поиском источника помех, и так далее…

В школьные еще годы в журнале «Всемирный следопыт» Ляхов прочитал рассказ некоего В. Михайлова под названием «Глубокий минус», как путешественники в прошлое, застряв в мезозойской эре, нашли способ связаться со своей научной станцией в реале, избыточной нагрузкой хронополя сжигая радиомаяки в ритме азбуки Морзе. Или что-то в этом роде.

Чем и хороша фантастика. Не давая прогнозов и рецептов, она в своих лучших проявлениях очень эффективно способствует выходу мысли за пределы стереотипов. Но пока (еще целых семь минут) они могли надеяться, что сработает самый надежный, по их мнению, вариант.

Вошли в коттедж, осмотрелись настороженно. Нервное напряжение возрастало независимо от наличия или отсутствия привычки держать себя в руках.

Вот и часы те самые, и стол, и стулья, где они сидели. Здесь Ляхов с Тархановым, здесь Розенцвейг. Чекменев с Маштаковым – с той стороны стола.

На своем месте – пресловутый хроногенератор. Зона созданного им поля (или луча), чтобы захватить их троих и девушек на улице в машине, должна иметь такой примерно раствор, почти полные девяносто градусов.

– Так, становимся все в фокус, – командовал Ляхов, будто был здесь главным специалистом-хронофизиком. На самом же деле он просто считал себя обладающим самым развитым и раскованным воображением. И самыми крепкими в такой ситуации нервами. Именно в такой. На фронте Тарханов его превосходил безусловно, и Розенцвейг в своих сферах деятельности – тоже. А вот подчиняются же, почти беспрекословно.

Хотя Григорий Львович, по своей обычной хитрости, вроде бы даже усмехается уголками рта и глаз. Но – не возражает. Что вполне укладывается в философию того давнего разговора в машине, по пути из одного Израиля в другой, когда генерал предложил ему принять на себя роль хорошо замаскированного серого кардинала их маленького сообщества.

Минутная стрелка прыгнула на деление. Счет пошел на секунды. Девушки совсем сникли. И страшно им было, и страстно они надеялись, что сейчас волшебным образом все кончится, и боялись чего-то неизмеримо худшего, чем то, что с ними уже случилось.

Тарханов непроизвольно, похоже, сцепил пальцы поднятых на уровень груди рук. И зубы сжал так, что резко обозначились мышцы на углах нижней челюсти.

– Господа! – высоким голосом вдруг выкрикнул Розенцвейг. – Я вспомнил, буквально за минуту до вашего появления Маштаков при мне говорил Чекменеву, что вы способны без всяких приборов управлять хронополем. Что вы как бы сами себе генератор… А ну, соберитесь, настройтесь, представьте себе…

– Так что ж ты раньше мол… – Тарханов не успел закончить фразу. А Ляхов успел сообразить, что от них хочет Розенцвейг.

«Генератор… поле… пробой… Туда, в это же место, через стенку, пленку времени…» Вадим зажмурил глаза, почти абсолютно уверенный, что сейчас по глазам ударит то самое черное пламя. Как на перевале, как в этой самой гостиной…

И, похоже, ударило, потому что в следующее мгновение он услышал слитный визг-вскрик девушек, головокружение, толчок пола в пятки. Но на ногах устоял. И сразу же ощутил странное, пока еще непонятное неудобство.

Пришел он в себя первым, именно потому, что успел закрыть глаза. Что принесло выигрыш в несколько секунд перед остальными.

Нужно понимать, что получилось. Хроногенератор ли сработал, его индивидуальный посыл или Сергей успел добавить собственного импульса, но они стояли в той же комнате и в тех же практически местах и позах, только абсолютно голые. За исключением Майи. Она как была, так и осталась в своем земном костюме. Розенцвейг и Татьяна оказались в полном смысле «в чем мама родила». На самом Ляхове из одежды был только его офицерский ремень с кобурой и подаренным Розенцвейгом «Дезерт Адлером» в ней, и у Тарханова такой же пистолет висел под мышкой в наплечной кобуре. Все.

Впрочем, не совсем все.

На полу вокруг них рассыпались ключи, служебные удостоверения, зажигалка, патрончик губной помады, маленький пузырек духов, еще какая-то мелочь, бережно сохраненная ими в «той» (теперь уже) жизни, в надежде на возвращение в «эту». То, что перекладывалось из кармана в карман при сменах одежды. Но ни одного предмета, подобранного «там», через рубеж «бокового времени», пронести не удалось.

Майя несколько аффектированно расхохоталась, Татьяна растерянно вскрикнула и, прикрываясь руками, метнулась к ближайшей портьере. Мужчинам, хотя и без излишней паники, пришлось сделать то же самое.

Впрочем, из трехметровых полотнищ светло-коричневой ткани в полоску получились неплохие римские тоги. Разумеется, по сравнению с тем, что они все-таки вернулись, столь незначительный побочный эффект можно было во внимание и не принимать.

А насчет положения, в котором они оказались, Тарханов сообщил, несколько нервно усмехаясь:

– Это как раз не проблема. До моего дома всего пара сотен метров. Там и для нас одежда найдется, и у Тани весь ее гардероб. Но само по себе – забавно.

– Домой вернулись – и радуйтесь, – заявила Майя. Села в кресло, закинув ногу за ногу. – Угощайтесь. – В кармане ее куртки нашлась и забытая с прошлой жизни пачка сигарет.

– Спасибо, я предпочитаю сигары, – церемонно приложил ладонь к сердцу Розенцвейг, указав на коробку, из которой они с Чекменевым угощались, ожидая приглашенных для эксперимента товарищей.

Все они здесь испытывали одновременно радость, шок и смущение и выходили из них каждый по-своему.

– А где же группа встречающих? Где генерал, где профессор, репортеры, наконец? – Ляхов свой выход нашел в продолжении ерничества. Не переходить же прямо сразу к очередному симпозиуму. Тем более что этот вопрос его все равно волновал. Остальных же интересовали несколько другие моменты.

Тарханов искренне горевал о пропаже коллекционного израильского автомата «узи», Розенцвейг тоже не с пустыми руками пришел к точке возврата, хотя кто может угадать, что он с собой нес? Бриллианты, о которых не то в шутку, не то всерьез говорил Ляхову, или кое-что более ему профессионально близкое? Но он же произнес первые осмысленные слова.

– Увы, коллеги, придется распроститься с главной нашей мечтой и надеждой… Рухнули надежды использовать параллельный мир в качестве неисчерпаемого источника материальных ресурсов. Вторую Землю, практически. А как все хорошо начиналось…

– Бросьте, Григорий Львович, – прервала его Майя. – Мой дед, помнится, говорил – за что не доплатишь, того не доносишь. Ну, не вышло с халявой, так и слава богу. Неизвестно еще, во что все это могло обернуться. Зато все остальные варианты использования нашего Тридевятого царства остаются в силе. А вот куда на самом деле скрылись ваши начальники и пациенты, которым следовало бы находиться здесь, действительно интересно. Свою половину программы мы выполнили, а вот с их стороны…

– Может быть, мы опять попали не туда? – подала голос Татьяна.

– Ага, очередной предбанник между миром и миром, – по-прежнему шутливым тоном согласился Ляхов, но про себя подумал, что мысль-то сама по себе здравая. Если они выскочили оттуда, лишившись всех материальных ценностей, которые там приобрели, выскочили в единственный, давно и точно просчитанный момент и не увидели здесь тех, кто руководил процессом с этой стороны, так что еще это может значить? Не то ли, что это действительно аналог чистилища, где им предстоит подвергнуться неким малопонятным процедурам или остаться здесь вообще навсегда? Или, по крайней мере, на срок, который может быть сравним с продолжительностью их нормального земного существования?

А чему удивляться? Пусть и выглядит такая перспектива страшненько. Так ведь, пошатавшись по загробному миру, с какой радости вдруг можешь претендовать, чтобы все стало так, будто ничего подобного не было?

На подобную тему Ляхов, кстати, не раз и не два задумывался, стоя у штурвала на бесконечно длинных вахтах, особенно ночных.

– Так сейчас пойдем и посмотрим, – поднялся со своего стула Тарханов. – Идти совсем недалеко. Сначала ко мне домой, а потом по территории. Здесь я все знаю. И в Москву съездить можно…

– Не надо никуда вам ездить, – раздался с веранды знакомый голос.

Поскрипывая новыми, еще не разношенными высокими сапогами, в полевой форме с генерал-лейтенантскими погонами, в зал вошел Чекменев собственной персоной. Почти совсем такой, как раньше, только вид у него был донельзя усталый, осунувшийся, будто это он пробирался сюда восемь месяцев через два континента, а не провел час или два в привычной обстановке. И в чине успел повыситься, и похудел на несколько килограммов. Совсем не тот человек, что в январской Хайфе или августовской Москве.

Порывисто обнял каждого из друзей. Девушкам – вежливо поклонился.

– Игорь Викторович, какое сегодня число? – не вступая в иные разговоры, первым делом спросил Тарханов.

– И какого года, – добавил Розенцвейг, словно пресловутый Эдмон Дантес, оказавшись на палубе тартаны славного Джакопо.

– Год все тот же, господа, две тысячи пятый от Рождества, число же – пятое октября…

– То-то я и подумала, слишком уж много опавших листьев за окном, а на той стороне – совсем почти нет, – тихо сказала Майя.

Чекменев, в отличие от друзей переживший намного больше событий, имеющих государственное значение, среди которых печаль и тревога об их личной судьбе занимала далеко не первое место, несколько удивился эмоциям, отразившимся на лице своих подчиненных.

Где бы они там ни были последний месяц, но оставались именно и только подчиненными офицерами. Как он и предполагал, временно пропавшими без вести, но вернувшимися в собственное расположение без потерь. Что им, безусловно, зачтется.

– Я, конечно, очень прошу прощения, господин генерал-лейтенант, с каковым чином, безусловно, вас поздравляю, – манерами и усмешкой не выражая абсолютно никакой субординации, заявил Ляхов, который Чекменеву был не подчинен, а за последнее время избавился от последних остатков интеллигентности и ложно понимаемой скромности. – Только интересно узнать, чего вы с господином Маштаковым над нами совершить изволили, и за каким, простите, хреном? И каким, соответственно, образом у нас целых полтора месяца текущей жизни украли, поскольку, как мне помнится, сюда, по вашему приглашению, мы явились двадцать четвертого августа. А девять месяцев неизвестно в какой зачет, наоборот, прибавили?

Чекменев смотрел на него со сложным чувством удивления и где-то даже восхищения. Тоже понятно. Каким, грубо говоря, сопляком ему этот доктор встретился зимой и каким нахально-независимым выглядит сейчас. Кутаясь в тогу и кем-то вроде римского легата себя воображая. Оно и понятно, если по собственному счету провел девять месяцев неизвестно где, в «полной отвязке», как говорится, успел подзабыть субординацию.

А и Ляхову наблюдать реакцию здешнего Малюты Скуратова было интересно. Ну, неплохой парень, тогда в Хайфе они очень даже сдружились, в Москве же до последнего момента и не встречались. И никаким начальником его для себя Вадим не считал. Мало ли что он сейчас генерал, а прицепив на погоны третью звездочку, еще и «лейтенант»… Что же с этого? Он и сам давно уже полковник. А повидать довелось столько… И друг сердечный, капитан Шлиман, в случае чего, меня ждет не дождется. А прибудешь туда по новой, так и он там каким-нибудь генералом станет или серафимом третьего ранга!

– Вы уж меня простите, Вадим Петрович, только вот в этом вопросе я вам совершенно ничего ответить не могу. Поскольку сам ничегошеньки не понимаю в математиках и физиках. Почти два месяца потеряли, говорите? Сочувствую. Выражаясь научно – бывает. А вам не кажется, что я за эти два месяца, что вы безвестно отсутствовали, массу седых волос заработал и страдал совершенно в духе пьес Шекспира или же – Антона Павловича Чехова? И работу, что вам по должности исполнять полагалось, делали другие, не слишком к ней приспособленные люди.

Хорошо. Если вас вопросы теории по-прежнему занимают, я предоставлю вам возможность пообщаться с лучшими специалистами, начиная от Маштакова и той компании, которую он вокруг себя собрал. С утра на занятия будете ходить, потому что учебный год в вашем заведении уже начался. Справку насчет вынужденных прогулов я вам выдам. В остальное же время будете теорией заниматься.

Вас, Майя Кирилловна, – обратился он в другую сторону, – тоже имею возможность утешить. С вашим родителем мы достигли полнейшего взаимопонимания по интересующим нас вопросам, а о вас он имеет наилучшие характеристики и уверения в том, что вы исполняли сложное, но вполне безопасное задание в некотором отдалении от столицы. Позвоните ему прямо сейчас, успокойте. Заодно это еще раз ему подтвердит, что наша контора играет честно.

Майя ответила ему почти лучезарной улыбкой. Кивнула, не произнеся ни слова. Однако надо было знать ее получше, чем генерал, который, возможно, выучил наизусть досье, но вживую, тем более в острых ситуациях, он эту девушку не видел. Потому трудно ему было понять, сколько яда в той улыбке содержалось.

Розенцвейг смотрел вообще в сторону, реплик не подавал.

Один Тарханов переводил глаза поочередно – то на Чекменева, то на каждого из друзей. Для него суть происходящего, похоже, оставалась ясной не до конца. Как это на старом театре – у каждого актера свое, жестко определенное амплуа. Так он здесь что – пресловутый «простак»? Быть не может. Сергей – совсем не такой. Кому же и знать, как не ему.

И Ляхову так вдруг отчетливо вообразилось, что он присутствует на репетиции некоей странной пьесы. Вспоминая «Театральный роман» Булгакова, он подумал, что такая могла получиться, если бы ее, помирившись после сорокалетнего конфликта, взялись бы совместно ставить Иван Васильевич с Аристархом Платоновичем.

То есть вполне абсурдистская при взаимоналожении их творческих методов. Ионеско отдыхает. Но, поскольку оба великих режиссера отошли в мир иной полвека с лишним назад, кто-то другой претендует на их место в истории и творческий метод.

Да нет, конечно, все гораздо проще. Девять месяцев, проведенных в отрыве от человеческого общества, да и вообще за пределами реального мира, способны подвинуть крышу кому угодно. Сергей просто отвык от общения с обычными армейскими начальниками.

– Мы вас искали. Со всем возможным старанием. С первой же секунды. О подробностях лично вам, Вадим Петрович, расскажет ваш друг доктор Бубнов. К сожалению, не нашли сразу. Но это вряд ли было в силах человеческих. Зато к вашему возвращению я все равно успел. Это – заслуга опять-таки Маштакова. Поэтому мы его не только простим, но и наградим, пожалуй. А сейчас… – Чекменев тоже взял из коробки сигару, щелкнул пальцами в воздухе, и неизвестно откуда взявшийся адъютант с подносом выставил на стол целых три бутылки Голицынского шампанского «Новый свет».

– Первую – за счастливое возвращение, друзья, – провозгласил Игорь Викторович.

– А вторую… Дело в том, что у нас тут сейчас происходит небольшая война. Пока – гражданская, но может плавно перетечь и в мировую, как уже случалось. Посему – вам, Сергей Васильевич, – кивком головы он обратился к Тарханову, – после короткого отдыха и подробного доклада предстоит присоединиться к нашим отрядам. Там вас сейчас заменяет Стрельников, он справляется, но только в пределах своей компетенции. От вас же я жду большего.

Тарханов и рад бы был вскочить, щелкнуть каблуками, совершить все прочие, предписанные уставом действия. Но не босиком же и не завернутым в портьеру. Осталось только кивнуть.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул Чекменев. – Так и я вас порадую. Их высочество повелеть соизволил, что в случае если ваше возвращение на самом деле состоится, доставить вас для приватного ужина в его охотничий домик «Берендеевка», где он выслушает историю ваших похождений… От себя добавлю, если Олег Константинович (тут генерал тонко улыбнулся и словно бы подмигнул) будет беседою удовлетворен, награды и милости воспоследствуют незамедлительно. Так что подходящую к аудиенции одежду вам вскорости подвезут, пока же у вас есть… – Чекменев взглянул на настенные часы, по-прежнему меланхолически размахивающие маятником, – ровно пять часов. Баня, бритье, короткий сон, если желаете. К услугам прекрасных дам – парикмахеры, маникюрщицы, визажисты. Вас проводят…

Коллизия разрешилась к полному удовольствию всех занятых в ней персон. Совершенно, как принято в текстах эпохи романтизма. Зло более-менее наказано, благодетель торжествует. Здесь бы самое время поставить точку, попутно оговорив, кто на ком женился и насколько счастливым было дальнейшее совместное проживание.

Только вот несносный полковник Ляхов, по своему обыкновению, опошлил чистоту жанра. Не только не смущаясь античной простотой своего облика, а старательно ее утрируя, он встал, выдвинулся на середину комнаты, великолепным жестом бросил через плечо край импровизированной тоги.

– …Позвольте доложить, господин генерал, перед тем как мы будем предъявлены его высочеству, что вся прилегающая за рубежом времени территория нами подробнейшим образом исследована, признана подходящей для внедрения и освоения, а также заложены основы для сотрудничества с местными жителями. А поскольку, как я понял, война на западных пределах державы все-таки разгорается, свободное от неприятеля операционное направление открыто…

Чекменев в очередной раз ощутил себя шокированным. Вчера вечером – сообщением о невозможной, несвоевременной, трагической, по большому счету, гибели Фарида. Сейчас – словами Ляхова. За которыми крылось куда как больше, чем в их буквальном звучании.

– Спасибо, Вадим Петрович, это я непременно учту. Только… Откуда вы про войну-то знали?

– Так, – не стал скромничать Ляхов. – Исключительно путем размышлений. Разве чем-нибудь другим ваши труды могли закончиться?