Глава пятая

Демографический аспект

Не бывает двух людей с одинаковой депрессией. Как снежинки, каждая депрессия уникальна; базируясь на общих основных принципах, каждая имеет свою, неповторимую и весьма сложную форму. Тем не менее специалисты любят классифицировать депрессии: биполярные и однополярные; острые и легкие, травматические и эндогенные; краткие и длительные. Этот список можно продолжать (и продолжают) бесконечно, хотя польза от этого для диагностики и лечения до смешного мала. Да, полезно что-то знать о специфических свойствах депрессии, связанных с возрастом или полом, как и о культурном контексте ее возникновения. Это ставит фундаментальный вопрос: обусловлены ли эти специфические свойства биологическими различиями между мужчинами и женщинами, между молодыми и старыми, между европейцами и азиатами, между гомосексуалистами и гетеросексуалами, или они зависят от социальных различий, от тех ожиданий, которые мы распространяем на людей из той или иной демографической группы. Ответ таков: в каждом отдельном случае верно и то, и другое. Монолитную проблему депрессии не разрешить монолитными ответами; депрессия связана с контекстом, и трактовать ее также следует в том контексте, который ее вызвал.

По причинам, разнообразно связанным с химией и внешними условиями, женщины страдают депрессией вдвое чаще, чем мужчины. Такого различия нет среди страдающих депрессией детей, оно проявляется в период полового созревания. Помимо общих для обоих полов форм депрессии женщины страдают несколькими специфическими формами: послеродовой депрессией, предменструальной депрессией, депрессией, связанной с менопаузой. Колебания уровня эстрогена и прогестерона определенно оказывают влияние на настроение, особенно во взаимодействии с гормональными системами гипоталамуса и гипофиза, однако эти влияния непредсказуемы и неоднозначны. Внезапное понижение уровня эстрогена вызывает депрессивные симптомы, а высокое его содержание поддерживает ощущения благополучия. Многие женщины перед менструацией испытывают психологический дискомфорт, у некоторых появляется отечность, и они кажутся себе непривлекательными; каждая из этих причин понижает настроение. Беременные и только что родившие женщины, хотя и реже, чем другие, испытывают тягу к самоубийству, чаще, чем другие, подвержены депрессии. Примерно каждую десятую из родивших женщин постигает тяжелая послеродовая депрессия. Таким женщинам свойственны плаксивость, тревожность, раздражительность, они не проявляют интереса к своим новорожденным детям – возможно, потому что при родах расходуется много эстрогена, на восполнение которого требуется время. Все эти симптомы, как правило, уходят через несколько недель. Мягкий вариант послеродовой депрессии испытывают, похоже, до трети матерей. Роды – тяжелый, выматывающий опыт, и то, что ныне часто называют послеродовой депрессией, является всего лишь упадком сил после чрезвычайного напряжения усилий. В период менопаузы женщины обычно реже испытывают депрессию, и протекает она мягче; это веский аргумент в пользу предположения о гормональной основе женских депрессий – самые тяжелые депрессии у женщин случаются в фертильный период. Существует предположение, что изменение гормонального фона воздействует на нейромедиаторы, однако механизм такого воздействия не выявлен. Среди распространенных, хотя и не вполне ясных объяснений депрессии гормональными факторами больше всего поражает то, что мужчины вырабатывают серотонин примерно вдвое быстрее женщин, и это, возможно, и объясняет большую устойчивость к депрессиям у мужского населения. Медленное восстановление запасов серотонина у женщин делает их предрасположенными к затяжным депрессиям.

Однако в повышенном распространении депрессий у женщин повинна не одна биология. Между мужскими и женскими депрессиями есть некоторая биологическая разница, зато в социальном плане, в отношении силы и власти разница между положением мужчин и женщин гораздо более очевидна. Отчасти женщины чаще, чем мужчины, впадают в депрессию, потому что чаще становятся отверженными. Поразительно, насколько высоки шансы получить послеродовую депрессию у женщин, испытывающих сильные стрессы; зато женщины, чьи мужья берут на себя часть забот о малыше, редко страдают этим недугом. Феминистки, занимаясь депрессиями, предпочитают социологические объяснения биологическим, им не нравится та истина, что женский организм в чем-то слабее мужского. Сюзан Нолен-Хексема, одна из наиболее популярных в США писательниц, разрабатывающих тему женщин и депрессии, утверждает: «Опасно подразумевать, что репродуктивная биология женщин обусловливает их склонность к психическим заболеваниям, и тем более наклеивать ярлыки». Такой образ мышления перенес социологические работы по женской депрессии в политическую плоскость. Это, конечно, прекрасно, но то, в чем это выражается, не всегда согласуется с реальной жизнью, биологией и статистикой. То, как некоторые феминистские теории манипулируют научными данными для достижения политических целей, и нежелание медицинской науки брать в расчет социальные реалии завязало проблему пола и депрессии в гордиев узел.

Последние исследования показывают, что в кампусах американских колледжей женских депрессий столько же, сколько мужских. Некоторые особо пессимистичные феминистки предполагают, что предрасположенные к депрессии девушки не попадают в колледжи. Более оптимистичные феминистки считают, что в колледжах равноправия женщин и мужчин больше, чем в других социальных институтах. Рискну запутать все еще больше, предположив, что студенты (мужского пола) более склонны к распознанию депрессии, чем менее образованные или старшие возрастом мужчины. Соотношение женских и мужских депрессий не слишком варьируется в различных западных обществах, оставаясь на уровне примерно два к одному. В мире господствуют мужчины, и это, конечно, тяжело для женщин. Женщинам даже физически труднее защитить себя. Они чаще бывают бедными. Они чаще становятся жертвами издевательств. Похоже, они менее образованы. Они чаще подвергаются унижениям. Они чаще теряют социальное положение вследствие естественных возрастных изменений. Они готовы подчиняться мужьям. Одни феминистки утверждают, что у женщин развивается депрессия, поскольку у них недостаточно независимых областей для самоутверждения, и для ощущения собственной значимости они опираются на достижения в ведении домашнего хозяйства. Другие, наоборот, считают, что у женщин слишком много независимых областей для самоутверждения, и они разрываются между работой и домом. Обе эти ситуации – источники стресса, что доказывает хотя бы тот факт, что замужние домохозяйки и замужние работающие женщины характеризуются примерно одинаковым уровнем депрессивности, и он гораздо выше, чем у женатых работающих мужчин. Интересно отметить, что в разных культурах женщины характеризуются более высоким уровнем не только депрессии, но также панических расстройств (фобий), расстройств питания, в то время как у мужчин чаще наблюдаются аутизм, дефицит внимания на фоне гиперактивности и алкоголизм.

Английский психолог Джордж Браун – один из ведущих экспертов в той области психологии, что вплотную примыкает к социологии. Он предполагает, что женская депрессия связана с ответственностью за детей; эту гипотезу поддержали другие ученые. Если исключить депрессии, связанные с заботой о потомстве, уровень женской и мужской депрессивности оказывается примерно одинаковым; примерно такой же он и в парах, в которых гендерные роли разграничены не слишком резко. «Гендерные различия в уровне депрессии являются до известной степени следствием различия гендерных ролей», – заключает Браун. Мирна Вейссман предполагает, что эволюция выработала у женщин острую чувствительность к потерям, которая мотивирует их рожать и воспитывать детей.

Дело также и в том, что большинство женщин, страдающих депрессией, в детстве пережили издевательства. Сексуальные домогательства по отношению к маленьким девочкам распространены гораздо шире, чем по отношению к маленьким мальчикам, а жертвы подобных действий гораздо больше подвержены депрессии, чем остальные. Такие женщины также нередко страдают анорексией, заболеванием, которое в последнее время связывают с депрессией. Недоедание становится причиной многих депрессивных симптомов, и этим, вероятно, вызваны депрессивные симптомы у женщин, страдающих анорексией; однако многие женщины жаловались, что симптомы не пропадают, даже если их вес восстанавливается до нормальных показателей. Еще раз: выяснилось, что социальные структуры задействованы в формировании как болезненного желания самоулучшения, которое выливается в анорексию, так и ощущения беспомощности, которое выливается в депрессию. Отвращение к себе может заставить человека стремиться стать меньше, потом еще меньше, и так до почти полного исчезновения. Для диагностирования различных видов депрессии существуют ключевые вопросы. Так, например, полезно спросить у страдающих анорексией, нарушается ли у них сон даже в тех случаях, когда они не думают о пище.

Душевная болезнь с давних пор определяется мужчинами. В 1905 году Зигмунд Фрейд сделал вывод, что его пациентка по имени Дора страдает истерией, потому что она отвергла нежеланное предложение человека втрое старше ее. Такие заблуждения менее распространены сегодня, чем еще 50 лет назад. И все же многих женщин считают депрессивными, потому что они не столь жизнерадостны, как ожидают или требуют их мужья, а от них выучились ожидать и требовать и сами женщины. Принцип, однако, двоякий: считается также, что мужчины не замечают женскую депрессию, потому что принимают ее за обычную пассивность слабого пола. Женщины, старающиеся соответствовать идеалу женственности, могут разыгрывать депрессивность и наоборот, могут впасть в депрессию из-за своей неспособности соответствовать этому идеалу. Женщины, страдающие послеродовой депрессией, вполне возможно, просто шокированы и разочарованы тем, что не испытывают тех суперэмоций, которые, по представлениям, почерпнутым из кинофильмов и популярных телепередач, и составляют основу материнства. Им слишком часто говорили, что материнская любовь заложена природой, и они поняли это так, что она не требует усилий. И поэтому амбивалентность, нередко сопровождающая уход за новорожденным, ввергает их в депрессию.

Теоретик феминизма Дана Кроули-Джек систематизировала эти представления как компоненты, приводящие к потере женщинами самих себя и возможности себя выразить. «По мере того, как женщины перестают слышать, как разговаивают на эти темы со своими партнерами, они теряют возможность отстаивать свои убеждения и ощущения своего “я” и вследствие этого соскальзывают в сомнение в себе, в легитимности своего собственного опыта». Теория Кроули-Джек такова: женщины, не имеющие возможности эффективно общаться со своими партнерами (по предположению исследовательницы, потому, что те не желают слушать), скатываются в молчание. Они говорят все реже и реже, свое отношение все чаще выражают фразами: «Я не знаю», «Я не уверена». Чтобы уберечь свои давшие трещину брак или отношения от окончательного развала, эти женщины пытаются воплотить идеал женственности, который заставляет их говорить то, что партнер хочет услышать, притворяться даже в интимной жизни, постепенно растворяясь как личность. «В поисках близости женщины предпринимают массивное самоуничтожение», – утверждает Кроули-Джек. В самом деле, удачные отношения – это партнерство, в котором власть передается от мужчины к женщине и обратно в соответствии с различными обстоятельствами, которые они вместе переживают. Правда, однако, что часто у женщин меньше денег или они не контролируют финансы; что в извращенных отношениях женщины чаще сносят оскорбления или побои, чем мужчины. И это еще один сценарий депрессии, следующий принципу неразрешимой загадки: «Что было раньше – курица или яйцо?»: Депрессивная женщина не в состоянии защитить себя от оскорблений, и поэтому ее оскорбляют еще сильнее, а от этого она становится еще более депрессивной и менее способной к защите.

Кроули-Джек уверена, что система, основанная на власти мужчин, презирает женскую депрессию. В своем праведном негодовании исследовательница описывает сам брак как «самый устойчивый из мифов, которые закабаляют женщин». В другом месте она пишет, что женщины становятся «легкими мишенями для депрессии, депрессии, связанной с патриархатом и лишенной поэтому своей органической, мифической природы и, следовательно, целительных свойств». Это рефреном повторяется в других радикальных феминистских писаниях о женской депрессии. Еще одна теоретик, Джилл Эстбери, в своем обзоре этой темы предполагает, что наше понимание женской депрессии – целиком мужское изобретение. «Вопрос о предрасположенности женщин к депрессии содержит посыл, который редко высказывают открыто. Дело в том, что частоту депрессий у женщин считают чересчур высокой, патологической и представляющей собой проблему. Единственное возможное объяснение такой точки зрения – это то, что депрессия у мужчин нормальна, сама по себе непроблематична и являет собой лишь точку, от которой можно отсчитывать депрессию женскую. Распространенность андроцентричного подхода можно было бы принять, если бы вместо того, чтобы задавать вопросы о проблемах женской депрессии, депрессию у мужчин оценили как проблему, требующую изучения и прояснения. Почему, можно было бы спросить, но никто не спрашивает, уровень депрессивности мужчин так низок? Неужели тестостерон влияет на развитие человечности и эмоциональной чувствительности?»^,, и так далее, и тому подобное. Эти повторяющиеся аргументы, приводимые уважаемыми учеными нередко в книгах, издаваемых крупными университетами (Кроули-Джек издали в Гарварде, Эстбери – в Оксфорде), сосредоточены на общественной демонизации женской депрессии, как будто депрессия сама по себе безобидна. На это я могу ответить, что если никто никогда не испытывает страданий по поводу появившихся симптомов, то и депрессии нет. Если же страдания испытывают, то со стороны представителей влиятельных кругов было бы разумно и даже благородно инвестировать в избавление от этих мучений. Если высокий уровень женской депрессии не отражает генетической предрасположенности, которую мы в состоянии установить, мы можем с уверенностью сказать, что этот уровень можно существенно понизить, если общество станет более справедливым. Между тем, однако, именно депрессивные женщины считают свои депрессии ненормальным явлением и хотят что-то с этим сделать. Мужьям-абьюзерам, патриархальным угнетателям, нравятся депрессивные женщины, и женскую депрессию они не считают болезнью. Именно сильные женщины стремятся распознать, обозначить и лечить женские депрессии. В мысли, что женщины впадают в депрессию вследствие патриархального заговора, есть здравое зерно. Но утверждая, будто мы заставляем женщин стесняться своей депрессии вследствие патриархального заговора, мы не принимаем в расчет отношение самих женщин к их депрессиям.

В литературе имеется много описаний отличительных свойств женской депрессии и очень мало описаний отличительных свойств мужской. Депрессию у мужчин часто не диагностируют, потому что угнетенное состояние они выражают не уходом в молчаливую печаль, а в шумную ярость, оскорбления, злоупотребления, трудоголизм. Женщины вдвое чаще мужчин впадают в депрессию, а мужчины вчетверо чаще предпринимают попытки самоубийства. Холостые, разведенные или овдовевшие мужчины гораздо чаще, чем женатые, становится жертвами депрессии. Депрессивным мужчинам часто свойственно то, что эвфемистично называют «раздражительностью», – они грубят незнакомым, бьют жен, принимают наркотики и стреляют в людей. Писатель Эндрю Сэлливан сообщает, что инъекции тестостерона, которые он сам себе делал в рамках лечения ВИЧ, увеличили его склонность к насилию. В серии интервью, которые я брал у мужей, избивающих своих жен, легко увидеть описание классических симптомов депрессии. «Прихожу домой, вымотанный до предела, – говорит один из них, – а эта баба достает своими чертовыми вопросами. Они бьют в голову, словно молотком. Я спать не могу, я есть не могу, а она тут все время. Я не хотел бить ее, но надо что-то делать, я с ума схожу, понимаешь?» Другой сказал, что, когда он увидел жену, почувствовал себя «таким полным ничтожеством, что уже ничего не смог бы сделать, если б не двинул ей как следует».

Избиение жены, безусловно, неверная реакция на депрессивные симптомы, но часто одно с другим связано. Ясно, что и другие виды конфликтного, враждебного поведения также являются проявлениями мужской депрессии. Во многих западных обществах признание своей слабости считается сугубо женским качеством. На мужчин это действует негативно: они не разрешают себе плакать, они стыдятся своих иррациональных страхов и тревожности. Драчун, считающий, что ударить жену – единственный для него способ жить на земле, очевидно купился на идею о том, что на эмоциональное страдание следует откликаться действием, а отсутствие действия принижает его как мужчину. И очень печально, что многие мужчины, которые ведут себя плохо в общепринятом смысле, не принимают антидепрессанты. Если у женщин депрессия усиливается, потому что они считают, что менее счастливы, чем должны быть, у мужчин она усиливается, когда они считают, что менее отважны, чем должны быть. Большинство оскорблений – маскировка трусости, а трусость – несомненный симптом депрессии. Я помню, как однажды испугался бараньей отбивной, и это было крайне обескураживающее чувство.

Со времен моей первой депрессии у меня случилось несколько приступов ярости, и я размышляю, связаны ли эти приступы, которые ранее никогда не случались, с депрессией, являясь ее последствиями, или, напротив, с приемом антидепрессантов. В детстве я редко бил кого-нибудь, кроме своего брата, последняя драка случилась со мной в возрасте двенадцати лет. И вдруг в один прекрасный день, когда мне уже было за тридцать, я вдруг впал в такой гнев, что начал измышлять убийства. В тот раз я разрядился, перебив молотком стекла на собственных фотографиях, развешанных по стенам в доме моей подружки, оставив осколки на полу и бросив поверх молоток. Через год я жестоко ссорился с мужчиной, которого очень любил и который, как мне казалось, предал меня. Я уже был в околодепрессивном состоянии и впал в ярость. Я напал на него с яростью, на которую не считал себя способным, впечатал в стену и принялся избивать, сломав ему обе челюсти и нос. Потом его с большой потерей крови увезли в больницу. Никогда не забуду ощущения, как мои кулаки впечатывались в его лицо. Знаю, что, когда первый раз ударил его, мои пальцы сомкнулись на его шее, и понадобилось гигантское усилие моего суперэго, чтобы не задушить его. Когда окружающие ужасались моему нападению, я отвечал почти так же, как и мой драчун: я чувствовал, что исчезаю, и что-то примитивное в самой глубине мозга подсказало, что я могу сохранить свою личность и рассудок, если дам волю своей ярости. Я был огорчен моим поступком; при этом одна моя часть сострадала боли моего друга, другая ничуть не огорчалась, потому что искренне верила, что я спятил бы, если бы не отколотил его. И мой друг, с которым я до сих пор близок, со временем понял и принял это. Его эмоциональное и мое физическое насилие парадоксальным образом уравновесили друг друга. Мало того, агрессия несколько облегчила тот парализующий страх и ощущение полной беспомощности, которые тогда меня мучили. Разумеется, я не одобряю тех, кто избивает жен и ни в коем случае не советую этим заниматься. Совершение актов насилия – плохой способ лечения депрессии. Однако эффективный. И отрицать врожденную целительную силу агрессивности будет большой ошибкой. В тот вечер я вернулся домой, покрытый кровью – моей и моего друга, – с чувством ужаса и в то же время приятного возбуждения. Я испытал огромное облегчение.

Я ни разу не ударил женщину, однако примерно через восемь месяцев после того «зубодробительного» эпизода разорался на очень близкую приятельницу, страшно унизил ее, причем публично, всего-навсего из-за того, что она решила перенести запланированный ужин. Я познал на себе, что депрессия легко взрывается яростью. С тех пор как я выбрался из глубин депрессии, эти чувства под контролем. Я вполне могу сильно рассердиться, но по серьезному поводу и реакция моя всегда адекватна этому поводу. Она не становится физической, она более осознана и лишена импульсивности. То мое нападение явилось симптомом. Это не освобождает меня от ответственности за насилие, однако помогает понять его значение. Я не оправдываю подобное поведение.

Ни одна из женщин, с которыми я беседовал, не описывала подобных ощущений; многие мужчины, с которыми я беседовал, испытывали похожую страсть к разрушению. Одни сумели удержаться; другие произвели насильственные действия и в результате освободились от иррационального ужаса. Я не считаю, что женская депрессия отличается от мужской, однако уверен, что женщины отличаются от мужчин, и поэтому различаются их способы существования в депрессии. И феминистки, желающие избежать признания женской патологии, и мужчины, уверенные, что могут не считаться с состоянием своих эмоций, провоцируют неприятности. Интересно, что среди еврейских мужчин, практически никогда не проявляющих агрессии, уровень депрессивности гораздо выше, чем среди не-евреев. В самом деле, исследования показывают, что еврейские мужчины подвержены депрессии почти в той же степени, что еврейские женщины. Все это означает, что пол играет весьма замысловатую роль не только в том, кто страдает депрессией, но и в том, как эта депрессия проявляется и, соответственно, как с ней справляться.

Страдающие депрессией женщины, как правило, не слишком хорошие матери, хотя те, кому удается функционировать, иногда ухитряются скрыть свою болезнь и выполнять родительскую роль. И хотя некоторых женщин в депрессии легко расстраивает поведение детей и они слишком резко на него реагируют, многие такие женщины просто не взаимодействуют со своими детьми: они отстранены и непроницаемы. Они не устанавливают правила и не контролируют их исполнение. Они не в состоянии ответить на запросы своих детей. Их поведение непредсказуемо: они могут страшно рассердиться без видимых причин, а потом в пароксизме раскаяния выказывать чрезмерную любовь, и тоже без всякого повода. Они не могут помочь ребенку справиться с его проблемами. Их реакции не адекватны тому, что делает ребенок или чего он требует. Их дети плаксивы, раздражительны и агрессивны. Они часто и сами неспособны заботиться о ком-то, но иногда они чересчур заботливы и ощущают ответственность за страдания целого мира. Маленькие девочки особенно склонны к сверхэмпатии и от этого часто несчастны; не видя своих матерей в хорошем настроении, они и сами теряют эластичность душевного настроя.

Самые ранние проявления детской депрессии – у совсем маленьких, трехмесячных детей – чаще всего случаются у потомства депрессивных матерей. Такие младенцы не улыбаются и отворачиваются от людей, в том числе и от родителей, им, по-видимому, спокойнее никого не видеть, чем видеть своих депрессивных матерей. Таких детей легко определить по линиям ЭЭГ; если мать успешно лечить от депрессии, эти линии начинают улучшаться. У детей постарше проблемы, возникшие вследствие приспособления к жизни с депрессивными матерями, снимаются не так легко. У детей школьного возраста тяжелые изменения наблюдались даже через год после того, как исчезали симптомы у матерей. Дети родителей, страдающих депрессией, повержены риску. Чем сильнее депрессия матери, тем вероятнее развитие тяжелой депрессии у ребенка; при этом некоторые дети перенимают материнскую депрессию более остро и чутко, чем другие. В целом в детях не только отражается, но и усугубляется состояние матери. Даже через десять лет после первичного обследования такие дети страдают значительной социальной ущербностью, у них втрое выше риск заболеть депрессией и впятеро выше риск получить фобию или алкогольную зависимость.

Для улучшения психического состояния детей иногда важнее лечить не их самих, а матерей. Изменив негативную матрицу семьи, можно добиться развития у детей гибкости, стойкости, цельности, умения решать проблемы^,. Родители, даже если между ними не очень хорошие отношения, должны сплотиться перед лицом депрессии у детей, потому что тут можно победить только единым фронтом. Детям депрессивных матерей даже сложнее уживаться в мире, чем детям шизофреничек: депрессия непосредственно и быстро влияет на механизм исполнения родительской роли. Дети депрессивных матерей страдают не только депрессиями, но также синдромом дефицита внимания, тревожностью, связанной с возможностью разлуки и расстройствами поведения. Им трудно жить со сверстниками, трудно учиться, даже если они достаточно умны и обладают привлекательными личными качествами. У них также высок риск развития физических недугов: аллергии, астмы, простудных заболеваний, головных болей, болей в области желудка. Они часто не чувствуют себя в безопасности. Очень часто они параноидально подозрительны.

Арнольд Самерофф из Мичиганского университета, детский психиатр, убежден, что экспериментировать можно и нужно со всем, что только можно вообразить; что все события взаимосвязаны и что ничего нельзя понять до конца, не постигнув всех тайн Божьего творения. Самерофф предположил, что, хотя жалобы многих людей похожи, опыт у всех разный, с определенным набором симптомов и индивидуальной сеткой причин. «Знаете ли, все эти гипотезы одного гена… – говорит он. – У тебя есть ген или его нет – как это привлекательно для нашего падкого на быстрые решения общества. Но это никогда не работает». Самерофф наблюдал детей родителей, страдающих тяжелой депрессией. Он обнаружил, что эти дети, даже если поначалу интеллектуально развиваются вровень со сверстниками, в возрасте двух лет начинают отставать. К четырем годам они очевидно «более печальны, хуже общаются и хуже функционируют». Он предложил пять возможных объяснений этого, причем считает, что справедливы все и что каждый раз они составляют новую мозаику: генетика; эмпатическое отражение – дети повторяют то, что испытали сами; приобретенная беспомощность – снижение попыток к общению, потому что родители не поощряли эмоциональную открытость; исполнение роли – ребенок видит, как один из родителей использует свою болезнь, чтобы не выполнять неприятную работу, и решает играть роль больного; отстраненность вследствие наблюдения того, что общение несчастливых родителей не доставляет им удовольствия. Есть и дополнительные объяснения: например, депрессивные родители чаще, чем здоровые, злоупотребляют алкоголем или наркотиками. Как обращаются с ребенком те, кто злоупотребляет всем этим, какие травмы он получает? И тут мы приходим напрямик к стрессу.

Недавние исследования выявили, что к повышению кровяного давления приводят 200 факторов. «На биологическом уровне, – отмечает Самерофф, – кровяное давление – очень простая вещь. И если на него способны повлиять 200 факторов, вообразите, сколько факторов могут повлиять на такую сложную вещь, как депрессия». По мнению Самероффа, основу депрессии составляет комбинация нескольких факторов риска. «Тех, на кого несколько факторов риска воздействуют одновременно, и получают то, что мы называем расстройствами, – отмечает он. – Мы считаем, что наследственность предопределяет депрессию далеко не так сильно, как социально-экономическое положение. Самой сильной предпосылкой является сочетание наследственности и социально-экономического положения, но что же определяет низкое социально-экономическое положение, обусловливающее сильную депрессию у детей? Плохо образованные родители? Нехватка денег? Недостаточная социальная поддержка? Большое количество детей в семье?» Ученый составил список из 10 таких факторов и провели параллели со степенью депрессивности. Он выяснил, что каждый их этих факторов по-своему влияет на снижение настроения, но любые их сочетания с большой вероятностью приводят к серьезным симптомам болезни (а также к снижению IQ). Затем Самерофф провел исследование, которое показало, что дети тяжело больных родителей чаще чувствуют себя лучше, чем дети больных средней степени тяжести. «Выяснилось, что если человек по-настоящему болен, кто-то берет на себя заботу о нем. Если родителей двое, то здоровый понимает, что должен выполнять обязанности за двоих. И у ребенка появляется шанс понять, что происходит в семье, он понимает, что один из его родителей психически болен, и его вопросы не остаются без ответа, как это случается с детьми больных менее серьезно. Понимаете? Тут нет простой линейной связи. У каждой депрессии своя история».

В то время как невнимательные или депрессивные родители могут стать причиной депрессии у детей, хорошие родители вполне могут ослабить или устранить депрессию. Старый принцип Фрейда «вини во всем мать» отброшен, однако мир ребенка по-прежнему зависит от родителей, и дети усваивают ту или иную степень устойчивости или уязвимости от матерей, отцов или опекунов. Многие современные методики лечения включают обучение родителей технике терапевтического воздействия на детей. Основана эта техника на вслушивании. Дети – совершенно другие, их нельзя считать взрослыми небольшого размера. В отношении к депрессивным детям родители должны вооружиться твердостью, любовью, последовательностью и смирением. Ребенок, который видит, как родитель решает проблему, черпает из того огромную силу.

Особый вид депрессии, так называемая анаклитическая депрессия, возникает у детей первого года жизни после шести месяцев, если они слишком часто и надолго разлучаются с матерями. Симптомами такой депрессии выступают в разных сочетаниях и разной степени тяжести настороженность, тоскливость, плаксивость, отторжение окружения, замкнутость, задержка развития, ступор, отсутствие аппетита, бессонница, несчастное выражение лица. Анаклитическая депрессия в возрасте четырех-пяти лет может развиться в спад жизнедеятельности; дети с таким диагнозом отличаются слабой эмоциональной реакцией, плохо вступают в общение. В возрасте пяти или шести лет могут развиться капризность, раздражительность, нарушения сна и аппетита. Такие дети не заводят друзей и имеют необъяснимо низкую самооценку. Они постоянно писают в кровать, что указывает на тревожность. Некоторые становятся замкнутыми, другие все сильнее капризничают и отличаются тягой к разрушению. Поскольку, в отличие от взрослых, дети не имеют обыкновения задумываться о будущем или корректировать свои воспоминания, вопрос о бессмысленности жизни их редко беспокоит. Их абстрактное мышление еще недостаточно развито, и дети не чувствуют безнадежности и отчаяния, которые терзают взрослых. Но и они страдают от постоянно присутствующего негатива.

Последние исследования показывают до смешного разные цифры: одни утверждают, что доказанной депрессией страдает около 1 % детей; другие доказывают, что примерно 60 % детей подвержены различным аффективным расстройствам. Оценить детей посредством личных интервью гораздо труднее, чем взрослых. Во-первых, вопросы нужно формулировать так, чтобы они не подводили к «ожидаемым» ответам; терапевт должен быть достаточно умным, чтобы задать вопрос о самоубийстве так, чтобы он не предлагал его как возможный выход. Один психотерапевт разработал такую формулировку: «Раз ты так ненавидишь все здесь, разве ты не задумывался о том, чтобы сделать так, чтобы тебя здесь больше не было?» Одни дети возмущались: «Что за дурацкий вопрос?», другие говорили «да» и сообщали все детали, третьи молчали и глубоко задумывались. Терапевту следует изучить язык тела детей. Кроме того, он должен убедить ребенка в своей готовности услышать все что угодно. В таких обстоятельствах дети с тяжелой депрессией начинают разговаривать о самоубийстве. Я знаком с одной страдающей депрессией женщиной, которая изо всех сил старается держаться перед своими детьми. Она рассказала о своем отчаянии, когда пятилетний сын сказал ей: «Знаешь, жизнь такая плохая, я часто жить не хочу». В двенадцать лет он предпринял серьезную попытку самоубийства. «Обычно они говорят, что хотят быть с кем-то, кто уже умер, – говорит Парамджит Т. Джоси, глава детского психиатрического отделения больницы Джона Хопкинса. – Говорят, что хотят заснуть навсегда; иногда пятилетний заявляет: “Я хочу умереть, я бы хотел никогда не рождаться”. А потом на смену словам приходят действия. Кто-то глотает пять таблеток тайленола и считает, что этого хватит, чтобы умереть. Кто-то режет себе вены, пытается удавиться или повеситься. Многие маленькие дети вешаются на поясах в собственных шкафчиках. Кое-кто из них заброшен или подвергается издевательством, но некоторые делают все это без всяких видимых причин. Благодарение небесам, большинство просто недостаточно умелы, чтобы убить себя». Однако в действительности дети бывают на удивление умелыми; между началом 1980-х и серединой 1990-х годов число самоубийств в возрасте от 10 до 14 лет выросло на 120 %. Причем «успешные» самоубийства совершаются с использованием средств насилия: огнестрельное оружие и повешение стали причинами примерно 85 % смертей. И это число растет, потому что дети, как и их родители, испытывают все нарастающий стресс.

Детей можно лечить и все чаще лечат жидким прозаком или жидким нортриптилином, разведенными в стакане сока. Это помогает. В то же время нет надежных исследований ни о том, как именно эти медикаменты воздействуют на детей, ни об их безопасности в плане побочных эффектов. «Мы превратили детей в терапевтических сирот», – замечает Стивен Хайман, директор Национального института психического здоровья. Только немногие антидепрессанты прошли испытания на безопасность применения для детей, и почти никакие не исследовались на эффективность. Результаты отдельных экспериментов комически противоречивы. Например, одно показывает, что препараты класса SSRI лучше действуют на маленьких детей и на взрослых, чем на подростков; другое – что для маленьких детей наиболее эффективны MAOI. Все они недостаточно надежны, однако все указывают на то, что, по всей вероятности, лечение детей отличается от лечения подростков и что лечение как детей, так и подростков отличается от лечения взрослых.

Депрессивным детям нужна и психотерапия. «Им важно показать, что ты тут, с ними, – отмечает Дебора Кристи, обаятельный детский психолог, консультант Университетского колледжа в Лондоне и больницы в Миддлсексе. – И нужно добиться, чтобы они тоже были с тобой. Я использую такую метафору: надо взобраться на высокую гору. Мы обдумываем, как это сделать, мы сидим в лагере и обсуждаем, какие вещи взять с собой, сколько человек составит отряд, нужно ли нам привязаться друг к другу веревкой. И вот мы решаем пуститься в поход или же решаем, что мы еще не готовы к походу, но, может быть, стоит обойти вокруг горы и посмотреть, нет ли более легкого пути наверх. Ты внушаешь им, что придется карабкаться, и ты не можешь взять их на руки и нести, но ты будешь рядом на каждом сантиметре пути. Здесь и нужно начинать: нужно возбудить в них мотивацию. По-настоящему депрессивные дети не знают, что сказать, с чего начать, но знают, что хотят перемен. Я не встречала страдающего депрессией ребенка, который отказался бы от лечения, если бы поверил, что есть шанс переменить жизнь. Одна маленькая девочка была столь подавлена депрессией, что не могла говорить, однако могла писать, и вот она писала отрывочные слова на листочках-стикерах и наклеивала их на меня, так что к концу сеанса я напоминала целое море слов, через которые она хотела пробиться ко мне. Я переняла ее язык и тоже стала писать на стикерах, приклеивая их на нее, и вот так мы разрушили стену молчания». Есть и другие техники, доказавшие свою эффективность; они помогают детям разобраться в своем душевном состоянии и улучшить его.

«У детей, – говорит Силвия Симпсон, психиатр из больницы Джона Хопкинса, – депрессия не дает развиваться личности. Вся энергия уходит на борьбу с депрессией; социальное развитие также отстает, что не способствует отсутствию депрессии в будущем. Ты оказываешься в мире, который ожидает от тебя умения строить отношения, а ты этого не умеешь». Например, дети с сезонными депрессиями годами плохо учатся и попадают в неприятности; при этом никто не понимает, что это болезнь, потому что она случайно совпадает с учебным годом. Никто не знает, когда и насколько интенсивно надо лечить подобные расстройства. «Я работаю на основе истории семьи, – говорит Джоси. – Бывает очень трудно распознать, с чем имеешь дело: с дефицитом внимания с гиперактивностью (ДВГ), или настоящей депрессией, или у ребенка с ДВГ развилась депрессия; это расстройство адаптации на фоне издевательств или депрессия». Многие дети с ДПГ отличаются страстью к разрушению, и порой лучше всего приструнить ребенка; однако если такое поведение обусловлено глубокими когнитивными или нейробиологическими проблемами, ребенок просто не в состоянии контролировать себя. Разумеется, поведенческие расстройства отталкивают от таких детей даже их собственных родителей, а это в свою очередь усугубляет депрессию – закручивается спираль перерастания одной депрессии в другую.

«Я с порога предупреждаю родителей таких детей, – говорит Кристи. – Ну хорошо, мы уберем эту агрессию, однако в течение некоторого времени у вас будет очень грустный ребенок». Дети сами никогда не приходят. На терапию их приводят. У них нужно выяснить, зачем, по их мнению, они пришли и что, по их мнению, не так. Это гораздо труднее, чем с людьми, которые сами обращаются за психологической помощью. Один из важнейших элементов психотерапевтической работы с маленькими детьми – создание альтернативного фантастического мира, безопасного пространства для психодинамической терапии. Вопросы о заветных желаниях часто помогают выяснить истинные причины заниженной самооценки. В самом начале очень важно разговорить замкнутого молчаливого ребенка. Большинство таких детей не в состоянии описать свои чувства, кроме как словами «все нормально» или «все плохо». Им нужно привить новый словарный запас; объяснить на конкретных примерах разницу между мыслями и чувствами, с тем чтобы они научились контролировать чувства при помощи мыслей. Один психотерапевт рассказывает, что попросил десятилетнюю девочку в течение двух недель записывать в дневник свои мысли и чувства, а потом показать ему. «Ну, например, ты подумала: “Мама сердится на папу”, при этом почувствовала: “Мне страшно”». Девочка принесла дневник. На каждой странице стояло: «Мысли: мне грустно», «Чувства: мне грустно». Для нее оказалось просто невозможным отделить мысли от чувств. Позднее она научилась разбираться в своей тревожности, нарезая ее на куски, точно пирог: вот эта большая тревога – по поводу школы; эта – из-за того, что делается дома; эта – из-за людей, которые ее ненавидят; эта – из-за того, что она некрасивая, и так далее. Дети, умеющие обращаться с компьютерами, обычно хорошо воспринимают метафоры из области технологии; один психотерапевт рассказал, что таким детям он говорит, что у них в мозге запустилась программа страха и тоски, а терапия состоит в том, чтобы удалить из этой программы вирусы. Хороший детский психотерапевт работает с пациентами, отвлекая их; как заметил однажды Кристи, «нет ничего более напрягающего для ребенка, чем предложить ему расслабиться».

Острая депрессия нередко настигает детей, страдающих каким-либо физическим недугом, и детей-инвалидов. «Поступают дети, больные раком; их все время мнут, подключают к приборам, колют иголками, и они начинают винить родителей в том, что те таким образом их наказывают; это очень расстраивает родителей, в результате все в депрессии, – рассказывает Кристи. – Болезнь скрывают от ребенка, и это тоже приводит к депрессии. Пришла ко мне мамаша с сильно депрессивным сыном. Спрашиваю: “Ну-ка скажи, зачем ты ко мне пришел?” И тут мать громким шепотом произносит, лишь чуть отвернувшись от маленького мальчика: “У него лейкемия, но он об этом не знает”. Ну и положение. Потом я попросил позволения поговорить с ребенком наедине и снова спросил, почему он ко мне пришел. Потому что у меня лейкемия, говорит, только матери не говорите. Он не хотел, чтобы она знала, что он знает. Значит, депрессия развилась в результате огромных и все нараставших сложностей в общении по поводу лейкемии и необходимости ее лечить».

Ныне установлено, что из депрессивных детей обычно вырастают депрессивные взрослые. 4 % подростков, перенесших детскую депрессию, совершают самоубийства. Огромное их число совершает попытки самоубийства, и очень многие испытывают тяжелые проблемы в социальной адаптации. Значительное число детей болеют депрессией до периода полового созревания, однако пик приходится на подростков – клинической депрессией страдают около 5 % тинейджеров. В этой возрастной группе депрессии, как правило, сопутствуют различные токсикомании и тревожные состояния. Родители подростков обычно недооценивают опасность. Действительно, депрессию можно просто не распознать, потому что нормальное поведение многих подростков очень напоминает депрессивное, это возраст чрезмерных эмоций и неоправданных переживаний. Около 50 % студентов высших учебных заведений «подумывали о том, чтобы покончить с собой». «По крайней мере 25 % подростков, содержащихся в детских колониях, страдают депрессией, – говорит Кей Джеймисон, ведущий эксперт в области маниакально-депрессивных заболеваний. – Если их лечить, они могут потерять склонность к совершению противоправных поступков. К моменту совершеннолетия их депрессии по-прежнему сильны, но лечить их уже недостаточно, потому что привычка совершать преступления прочно интегрируется в личность». Важную роль играет и социальное взаимодействие, потому что появление вторичных половых признаков вызывает эмоциональный кризис. В настоящее время ученые активно ищут способы отсрочить появление депрессивных симптомов – чем раньше начинается депрессия, тем чаще она плохо поддается лечению. Одно из недавних исследований установило, что те, кто перенес депрессию в детстве или отрочестве, болеют депрессией в дальнейшей жизни в семь раз чаще остальных; другое предполагает, что около 70 % таких людей, скорее всего, ожидают рецидивы. Необходимость раннего диагностирования, лечения и профилактической психотерапии совершенно очевидна. Родители обязаны чутко улавливать самые ранние признаки отсутствия контактов, нарушения аппетита, сна, чересчур критичного отношения к себе. Детям, у которых появляются такие симптомы, следует оказывать профессиональную помощь.

Подростки (и в особенности подростки мужского пола) часто не могут ясно выразить свои чувства, а система психотерапии уделяет им слишком мало внимания. «Я имел дело с подростками, которые приходят, забиваются в угол и говорят: “Со мной все в порядке”, – рассказывает психотерапевт. – Я им не противоречу. “Отлично! Это просто фантастика, что у тебя нет депрессии, потому что она есть у очень многих ребят, которые ко мне ходят. Расскажи, каково это – так прекрасно себя чувствовать. Вот, например, что именно значит твое прекрасное самочувствие прямо сейчас, в этой комнате?” Я пытаюсь дать им возможность думать и чувствовать вместе с кем-то еще».

Не вполне ясно, депрессию при сексуальном насилии вызывают непосредственно физические процессы или она становится следствием ненормальной домашней обстановки, которая, как правило, и делает возможным сексуальное насилие. У детей, ставших жертвами сексуального насилия, укореняются тенденции к деструктивному поведению, наблюдается высокий уровень неблагополучия. Они нередко растут в постоянном страхе: их мир нестабилен, и это разбалансирует их личность. Психотерапевт рассказывает, что его пациентка, молодая женщина, пережившая в детстве сексуальное насилие, никак не могла поверить, что кто-то заботится о ней, что можно на кого-то положиться. «Ей было нужно от меня одно – последовательность во взаимоотношениях», только это могло разрушить автоматическое недоверие, с которым она привыкла относиться к людям. Дети, лишенные в раннем возрасте любви, которых не поощряют к когнитивному развитию, нередко навсегда остаются инвалидами. Супружеская пара, усыновившая сироту из России, рассказывает: «Этот малыш в пять лет совсем не понимал причинно-следственных связей, он не знал, что растения живые, а мебель – нет». Они изо всех сил пытались компенсировать этот дефицит, но вскоре узнали, что полное восстановление невозможно.

Для многих из тех, для кого невозможно восстановление, возможна аккомодация. Кристи рассказывает о лечении девочки, страдавшей невыносимыми головными болями («В моей голове словно молотом бьют») и вследствие этого отказавшейся почти от всего. Она не могла ходить в школу. Не могла играть. Не могла общаться с людьми. Впервые оказавшись у Кристи, она заявила: «Вы не сможете прогнать мою головную боль». Кристи на это ответила: «Ты права, не смогу. Но давай попробуем загнать эту боль в какое-то одно место в голове и посмотрим, не сумеешь ли ты пользоваться остальной головой, даже если в ней колотят молотками». «Первый шаг, – отмечает Кристи, – поверить в то, что говорит ребенок, даже если это звучит абсолютно неправдоподобно. Поверить, даже если ребенок использует свой бессмысленный язык, потому что для него этот язык имеет смысл». После экстенсивной терапии девочка, о которой идет речь, сообщила, что может пойти в школу, несмотря на головную боль, потом она, несмотря на головную боль, завела друзей, а еще через год ее головные боли прошли.

Депрессии у пожилых людей упорно не лечат, потому что в обществе господствует представление о старости как о депрессивном времени. Представление о том, что пожилые люди по определению несчастны, не дает нам толком вглядеться в это несчастье, оставляя множество людей доживать последние дни в совершенно необязательных эмоциональных страданиях. А ведь еще в 1910 году Эмиль Крепелин, отец современной психофармакологии, назвал депрессии стариков инволюционной меланхолией. С тех времен стало еще хуже вследствие разрушения традиционной структуры здравоохранения и лишения стариков ощущения собственной значимости. Обитатели домов престарелых впадают в депрессию вдвое чаще, чем те пожилые люди, что остаются в обычных жилищах; предполагается, что более трети постояльцев этих благотворительных учреждений страдают серьезной депрессией. Удивительно, но на пожилых гораздо сильнее, чем на другие категории, действует эффект плацебо. Это позволяет предположить: таким людям больше пользы приносит сам факт, что им нечто дают, чем психосоматический эффект от веры в целительную силу препарата. Беседы с пациентами, являющиеся частью обследования, соблюдение режима и сосредоточение внимания на мозге приносят значительную пользу. Пожилые люди чувствуют себя лучше, когда им уделяют внимание. Вероятно, старики в нашем обществе ужасно одиноки, если такая малость дает подобный эффект.

Но, хотя на депрессии среди пожилых людей очень сильно влияют социальные факторы, выясняется, что и изменения в организме также действуют на душевное состояние. В преклонном возрасте снижается содержание всех нейромедиаторов. У 80-летних уровень серотонина составляет половину от их же уровня в возрасте 60 лет. Разумеется, в эти годы в организме существенно меняется метаболизм, нарушается химический баланс, и поэтому снижение содержания нейромедиаторов сказывается не так быстро и резко (насколько нам известно), как сказалось бы на людях помоложе, если у них он вдруг упал вдвое. Возрастные изменения функций и пластичности мозга выражаются также и в том, что им приходится дольше ожидать эффекта от антидепрессантов. Тот же препарат SSRI, который на человека среднего возраста начинает действовать через три недели после начала приема, старикам начинает помогать лишь через 12 недель или даже позднее. Но вот процент успешности лечения не зависит от возраста, он примерно одинаков среди пожилых и молодых людей.

Пожилым людям часто показана электросудорожная терапия – по трем причинам. Первая: в отличие от медикаментов, она действует быстро; оставлять больного месяцами ожидать, когда начнет действовать лекарство, а тем временем его депрессия ухудшается, неконструктивно. Кроме того, ЭСТ не вступает в нежелательные реакции с другими лекарствами, которые часто принимают пожилые люди, а возможность таких реакций существенно сужает круг препаратов, которые можно прописывать больным. Наконец, страдающие депрессией старики часто отличаются плохой памятью и могут забыть принять лекарство или, наоборот, забыть, что уже приняли, и выпить слишком большую дозу. С этой точки зрения контролировать ЭСТ гораздо легче. А короткая госпитализация – очень часто наилучший способ присмотреть за пожилым человеком, страдающим тяжелой депрессией.

У этой части населения депрессию трудно обнаружить. Половое влечение, снижение которого является важным признаком депрессии у молодых, в жизни пожилых не играет такой роли. Пожилые реже испытывают чувство вины. Депрессия делает их не сонливыми, а наоборот, лишает сна, и они лежат ночь напролет, нередко в тисках паранойи. Для них характерны катастрофические реакции на незначительные события. Пожилые от многого начинают плохо себя чувствовать и жалуются на огромное количество всевозможных болей и недомоганий, а также на метеочувствительность: этот стул ужасно неудобный; напор в душе слишком низкий; правой рукой я чашку с чаем не могу поднять; свет в моей комнате слишком яркий; свет в моей комнате слишком тусклый, и так далее до бесконечности. У них развивается раздражительность, они становятся мрачными, нередко проявляют бесчувственность к окружающим, иногда демонстрируют «эмоциональную неустойчивость». При таких симптомах часто помогают препараты класса SSRI. Депрессии пожилых, как правило, являются следствием изменений в системах организма (в том числе более слабого кровоснабжения мозга) либо развиваются из-за боли и унижения от того, что тело увядает. Часто депрессией сопровождаются сенильная деменция (старческое слабоумие) и маразм, и хотя они часто идут рука об руку, протекают по-разному. При деменции снижаются способности мозга автоматически реагировать; ослабляется память, особенно краткосрочная. У больных депрессией блокируются процессы, требующие психологических усилий: долгосрочная память становится недоступной, затруднено усвоение новой информации. Большинство пожилых людей ничего не знает об этих различиях, и симптомы депрессии они относят на счет возрастного несильного маразма, поэтому так редко предпринимают шаги для улучшения ситуации.

Одна из моих двоюродных бабушек, когда ей было уже за 90, упала в собственной квартире и сломала ногу. Нога срослась, и она вернулась из больницы с целой командой сиделок. Поначалу ходить ей было трудно, и она с огромными усилиями делала упражнения, предписанные физиотерапевтом. Через месяц нога вела себя гораздо лучше, но она все равно боялась ходить и сопротивлялась попыткам заставить ее двигаться. Она привыкла к судну со стульчаком, которое подавали ей прямо к кровати и отказывалась сделать 15 шагов до туалета. Всю жизнь ее крайне заботило, как она выглядит, теперь это улетучилось, она отказывалась посещать парикмахера, к которому ходила дважды в неделю чуть ли не столетие. Она вообще отказалась покидать дом и все время откладывала визит к педикюрше, хотя ее мучил вросший ноготь. Проходили недели, а она все сидела в четырех стенах своей квартиры. Тем временем сон сделался нерегулярным и беспокойным. Она отказывалась разговаривать с моими двоюродными сестрами, когда они ей звонили. Она всегда отличалась щепетильностью в личных делах и ни с кем не делилась подробностями, теперь же она просила меня вскрывать и оплачивать ее счета, потому что перестала в них разбираться. Она потеряла способность воспринимать какую бы то ни было информацию, переспрашивала меня по восемь раз, что я собираюсь делать в выходные, и эта когнитивная деградация очень походила на сенильную деменцию. Она стала повторяться и, хотя не была печальна, но как-то увяла. Лечащий врач настаивал, что она просто переживает посттравматический стресс, но я видел, что бабушка готовится к смерти, и был убежден, что это неадекватная реакция на перелом ноги, сколько бы лет ей ни было.

В конце концов я уговорил моего психофармаколога прийти и поговорить с бабушкой; он немедленно диагностировал тяжелую старческую депрессию и прописал целексу. Через три недели я отвез ее к педикюрше. Я заставил ее сделать это не только потому, что считал, что ее ноги нуждаются в уходе, но и потому, что был уверен: ей необходимо вернуться в привычный мир. Она смутилась и до смерти перепугалась. Еще через две недели мы отправились к врачу, который лечил ее перелом. Заехав за бабушкой, я увидел ее в нарядном платье, тщательно причесанной, с подкрашенными губами; она даже приколола маленькую жемчужную брошку, которую всегда очень любила. Она спустилась по лестнице, ни разу не посетовав ни на что. Выход был для нее стрессом, в ожидании врача она нервничала и капризничала, но когда пришел хирург, говорила с ним вежливо и старалась быть обаятельной. После приема мы с сиделкой на кресле-каталке отвезли бабушку к выходу из здания. Ее очень обрадовало, что нога совершенно восстановилась, она благодарила всех и каждого. Я ловил каждый признак ее пробуждения, но совсем не был готов к тому, что она сказала, когда мы отъезжали: «Дорогой, а не пообедать ли нам где-нибудь?» И мы отправились в ресторан, который раньше любили, она с моей помощью даже прошла небольшое расстояние от машины до двери, мы болтали и смеялись, и она снова была живой. Я не хочу сказать, что она все время ходит куда-то обедать, но с тех пор раз в пару недель она не прочь погулять, здравый смысл и чувство юмора полностью вернулись.

Полгода спустя с бабушкой случилось, как выяснилось потом, неопасное внутреннее кровотечение, и ее на три дня положили в больницу. Я очень беспокоился о ней, однако ее душевное состояние осталось стабильным настолько, что она справилась с переездом в больницу, не впала в панику и ничего не перепутала. Через неделю после ее возвращения домой я приехал проверить, достаточно ли лекарств, и обратил внимание, что содержимое пузырька с целексой почти не уменьшилось по сравнению с прошлой проверкой. «Ты это принимаешь?» – спросил я. «Ах, нет, – ответила она. – Врач сказал мне прекратить». Я подумал, что она, наверно, что-то не так поняла, но сиделка, которая присутствовала при том, как врач инструктировал бабушку, все подтвердила. Я искренне поразился и пришел в ужас. Целекса не оказывает побочных эффектов на гастроэнтерологическую область, и вряд ли можно было предположить, что она вызвала внутренне кровотечение. Никаких разумных причин резко отменять лекарство не было, и даже более молодой и здоровый человек должен отказываться от антидепрессантов постепенно и в соответствии с разработанной программой. А тот, кому лекарства хорошо помогают, вообще не должен отменять их. И вот геронтолог, наблюдавший бабушку, принял волевое решение, что ей пойдет на пользу отказ от «необязательных» препаратов. Я позвонил этому врачу и спустил на него всех собак, написал гневное письмо главному врачу его больницы и велел бабушке снова пить лекарство. Она до сих пор жива и счастлива, и вскоре мы собираемся отпраздновать ее столетний юбилей. Через две недели мы пойдем к парикмахеру, чтобы она выглядела на все сто к небольшой вечеринке, которую мы собираемся устроить. Я навещаю ее каждый четверг, провожу с ней послеобеденные часы, и если раньше это было тяжкой обязанностью, то теперь мы от души веселимся, а когда несколько недель назад я сообщил ей кое-какие хорошие семейные новости, она захлопала в ладоши и запела. Мы говорим обо всем на свете, и я многое черпаю из ее мудрости, которая вернулась к ней вместе с радостью жизни.

Нередко депрессия – предвестник тяжелого повреждения рассудка. Ее появление заставляет опасаться прихода старческого маразма и болезни Альцгеймера, и наоборот, эти болезни могут сосуществовать с депрессией или предшествовать ей. Болезнь Альцгеймера понижает уровень серотонина даже сильнее, чем возраст. В нашем распоряжении почти нет возможностей компенсировать нарушение ориентации и когнитивной функции, которые и являются сутью маразма и болезни Альцгеймера, однако мы можем устранить острые душевные страдания, часто сопутствующие этим заболеваниям. Многие пожилые люди несколько дезориентированы, однако не испытывают ни страха, ни глубокой тоски, и этого состояния мы сегодня можем добиться, однако обычно не добиваемся. Были проведены эксперименты с целью замерить, является ли маразм следствием падения серотонина, однако более вероятным кажется, что деменция становится следствием повреждения различных отделов мозга, в том числе тех, которые отвечают за выработку серотонина. Другими словами, маразм и понижение серотонина – это разные следствия одной причины. Выяснилось, что препараты класса SSRI практически не действуют на моторику или интеллект,, которые поражает деменция; однако хорошее настроение позволяет пожилым людям лучше использовать способности, заложенные в них природой, что на практике дает некоторые улучшения когнитивной функции. Старики с болезнью Альцгеймера и с депрессией хорошо поддаются лечению атипичными медикаментами, например тразодоном (Trazodone), не входящими в первый эшелон средств борьбы с депрессией. Они хорошо откликаются на бензодиазепины, но у последних слишком сильное седативное действие. Они хорошо откликаются на ЭСТ. То, что эти люди несколько дезориентированы, не должно обрекать их на жалкое существование. Тем пациентам с болезнью Альцгеймера, кто проявляет сексуальную агрессию – не такая уж редкая ситуация, – может помочь гормональное лечение (правда, это кажется мне не совсем гуманным, разве что эти сексуальные чувства причиняют неприятности тем, кто их испытывает). Наконец, пациенты с деменцией практически не поддаются психотерапии.

Часто депрессия развивается после инсульта. В первый год после инсульта вероятность заболеть вдвое выше. Это может быть результатом физиологических повреждений некоторых участков мозга; ряд исследований выявил, что левосторонний инсульт особенно влияет на разбалансирование эмоций. В первое время после выздоровления многие пожилые люди часто плачут по самым незначительным поводам, причем как отрицательным, так и положительным. Один пациент, переживший инсульт, ударялся в слезы от 25 до 100 раз за день, при этом каждый приступ длился от одной до десяти минут и совершенно выматывал его. Лечение SSRI быстро привело в норму эту непрошеную плаксивость, но стоило пациенту прекратить прием препаратов, как плаксивость вернулась; с тех пор он постоянно принимает лекарство. Другой пациент был вынужден на 10 лет оставить работу, потому что постинсультная депрессия вызвала неудержимую плаксивость; лечение SSRI привело его в порядок, и ближе к 70 годам он вернулся к работе. Нет сомнений, что повреждение вследствие инсульта определенных участков мозга имеет тяжелые последствия для душевного настроя, однако обнаружено, что во многих случаях эти последствия удается контролировать.

В отличие от пола и возраста, этническая принадлежность биологически не определяет депрессию. Однако культурные коды заставляют людей по-разному проявлять депрессивность. В замечательной книге «Безумные путешественники» (Mad Travellers) Иэн Хакинг описывает синдром (физическое перемещение в бессознательном состоянии), наблюдавшийся у многих в конце XIX века и исчезнувший несколько десятилетий спустя. Сейчас никто ничего подобного – физически передвигаться, не подозревая об этом – не испытывает. Определенные психические синдромы поражают те или иные исторические периоды или слои общества. «Преходящими душевными болезнями, – объясняет Хакинг, – я называю такие, которые возникают где-то или когда-то, а потом исчезают. Они поражают избирательно какой-то социальный слой или пол, предпочитая бедных женщин или богатых мужчин. Я не говорю, что они приходят и уходят у одного конкретного пациента, но этот тип безумия существует только в определенное время и в определенном месте». Хакинг развивает гипотезу Эдварда Шотера о том, что один и тот же человек, который в XVIII веке страдал от обмороков и приступов рыданий, а в XIX – от истерического паралича или контрактуры, в наши дни испытал бы депрессию, хроническую усталость или анорексию.

Взаимосвязи между этнической принадлежностью, уровнем образования и общественным положением слишком трудно систематизировать даже применительно к депрессивным американцам. И все же некоторые общие выводы сделать возможно. Хуан Лопес из Мичиганского университета – приятный жизнерадостный человек, участливый и с хорошим чувством юмора. «Я кубинец, женатый на пуэрториканке, – рассказывает он. – Наша крестница – мексиканка. Недолгое время я жил в Испании. Поэтому я достаточно подкован в культуре латиносов». Лопес плотно занимается мигрантами на территории Мичигана, и вместе со священниками, единственными, кто о них заботится, он взял на себя задачу наблюдать их психологические нужды. «Удивительно, – отмечает он, – в США одна и та же болезнь развивается на фоне самых разных культур». Лопес выяснил, что латиноамериканцы предпочитают не распознавать свои психологические проблемы, а переводить их в соматические. «Ну вот, например, приходят женщины, с некоторыми я знаком, и стонут: ах, спина болит, живот болит, ноги не ходят, и так далее. И вот что меня интересует: они все это говорят, чтобы не допустить меня к их психологическим проблемам, или у них таким образом, без привычных симптомов, проявляется депрессия? И если им становится лучше после проповеди Уолтера Меркадо – это пуэрториканский мистик, нечто среднее между Джерри Фолуэллом и Джин Диксон, – то что при этом происходит с ними в биологическом плане?» Депрессии у более образованных латиноамериканцев меньше отличаются от депрессий основного населения.

Мой друг доминиканец, ему 40 с небольшим, пережил внезапный и очень тяжелый нервный срыв, когда они со второй женой решили разойтись. Она съехала, а ему все труднее давалась его работа управляющего зданием. Самые простые дела переутомляли его; он перестал есть, стал плохо спать. Выпал из круга общения, не виделся с друзьями и даже собственными детьми. «Я не считал, что это депрессия, – рассказал он мне позже. – Мне казалось, что у меня какая-то физическая болезнь, что я умираю. Наверно, я понимал, что расстроен, но не знал, что с этим надо бороться. Как доминиканец, я очень эмоциональный, но при этом я – мачо, и хотя у меня много разных чувств, я не так-то легко выражаю их и никогда не позволю себе заплакать». После того как два месяца он безвыходно просидел в подвале того здания, где работал – «Не понимаю, как мне удалось сохранить работу. К счастью, ни в одной квартире не случилось серьезной протечки или чего-то в этом роде», – он отправился в Доминиканскую Республику, где жил до десяти лет и где у него по-прежнему много родственников. «Я стал пить. В самолете я напился допьяна, потому что очень боялся, даже ехать домой боялся. В самолете я начал плакать и проплакал всю дорогу. Я стоял и плакал в аэропорту, когда увидел дядю, который приехал, чтобы меня встретить. Это было плохо. Было стыдно, мерзко, страшно. Но я хотя бы выбрался их этого проклятого подвала. А через несколько дней на пляже я встретил женщину, мою нынешнюю подругу, красивую женщину, которая считала очень гламурным, что я приехал из Штатов. И каким-то образом я стал смотреть на себя ее глазами и начал чувствовать себя лучше. Я продолжал пить, но плакать перестал, ведь не мог же я плакать перед ней, и, наверно, это принесло мне пользу. Знаешь, мне, доминиканцу, женское внимание по-настоящему необходимо. Кто я такой без этого?» Несколько месяцев спустя они с женой вернулись в США, и хотя он по-прежнему тосковал, тревожность улетучилась. Когда я спросил о лекарствах, друг-доминиканец покачал головой. «Знаешь, это не для меня, – сказал он, – пить таблетки от чувств».

У афроамериканцев депрессия сопровождается собственным набором трудностей. В прелестной и трогательной книге «Поплачь по мне, ива» (Willow Weep for Me) Мэри Данква так описывает проблему: «В сфере моих возможностей клинической депрессии просто нет, да и в сфере возможностей любой черной женщины в любой стране мира. Для меня как для черной женщины всегда имела и имеет огромное значение иллюзия собственной силы. Главный миф, с которым я должна жить всю жизнь, – миф о врожденной силе. Черные женщины обязаны быть сильными – сиделки, кормилицы, целительницы, и еще чертова уйма вариаций на тему няни-негритянки. Считается, что эмоциональные трудности – неотъемлемая часть нашей жизни. Это прямое следствие того, что ты черная и ты женщина». Чаще всего Мэри Данква ничуть не депрессивна: красивая, стильная, выразительная женщина с аурой царственной властности. Ее рассказы о потерянных неделях и месяцах жизни поражают. Она никогда не забывает о цвете своей кожи. «Я так рада, – как-то сказала она мне, – что у меня дочь, а не сын. Мне противно думать о том, что в наши дни представляет собой жизнь черного мужчины и каково придется ребенку, в чьей семье есть депрессия. Мне ненавистна мысль, что я воспитала бы этого ребенка и он очутился бы за решеткой, при нашей тюремной системе. У черной женщины с депрессией шансов немного, а у черного мужчины их просто нет».

Описания типичной депрессии у чернокожих не существует. Часто большую роль играет отраженный расизм – неуверенность в себе на почве доминирующих в обществе отношений. В этой книге есть несколько рассказов депрессивных афроамериканцев, хотя я основывался на этнической принадлежности только в тех случаях, когда был уверен, что именно она сформировала особенности их страданий. Среди многих услышанных мною историй особенно запал в душу рассказ Дьери Прюдена, афроамериканца гаитянского происхождения; пережитая им депрессия укрепила его дух, но смягчила его общение с другими людьми. Уж он-то знает, как глубоко цвет кожи влияет на эмоциональную жизнь. Младший из девяти детей в семье, он рос в Бедфорд-Стайвесанте, обнищавшем районе Бруклина, а потом, когда родители вышли на пенсию, в Форт-Лодердейле. Его мать работала несколько часов в день сиделкой на дому, отец был плотником. Оба родителя были набожными адвентистами седьмого дня и установили высокие стандарты поведения и нравственности, и Дьери, несмотря на то что жил на едва ли не самых жестких и опасных улицах мира, вынужден был этих стандартов придерживаться. Он натренировал силу, физическую и духовную, и она помогла ему выживать и балансировать между тем, что ожидали от него родители, и ежедневными опасностями внешнего мира. «Мне всегда казалось, даже когда я был совсем маленький, что я аутсайдер, избранный для наказаний и унижений. В моем детстве в нашей округе жило очень мало гаитянцев, и уж точно мы были единственными адвентистами на много миль окрест. Меня дразнили за то, что я не такой, как все, ребята из моего квартала прозвали меня “кокосовая голова”. Мы были одной из немногих семей, кто жил не на пособие по безработице. Во всей округе я был самым темнокожим и поэтому самым одиноким ребенком. В семье, где считалось, что дети должны быть покорными и не задавать лишних вопросов и где свято блюли религиозный принцип «почитай отца своего и мать свою», я выучил, что злиться – плохо, по крайней мере плохо это показывать. Очень рано я научился делать непроницаемое лицо и держать чувства при себе. По контрасту, улица была полна злобы и насилия; но когда на меня нападали, я, как учили в церкви, подставлял другую щеку, и люди смеялись. Я жил в постоянном страхе. Начались затруднения речи.

Когда мне было около 12 лет, мне надоело, что меня постоянно обижают, грабят и бьют те, кто старше, круче и лучше умеют жить жизнью улицы. Я начал тренироваться, занялся боевыми искусствами. Мне нравилось, что я выдерживаю самый тяжелый и выматывающий режим, который сам выбрал. Мне пришлось сделаться физически крепким, но я жаждал также эмоциональной крепости. Я дрался все школьные годы, переносил расизм и грубость полиции – я начал читать журналы “Черных пантер”, которые приносил брат, – и не пристрастился к наркотикам, и не попал под арест. Будучи на девять лет моложе младшего из моих братьев, я понимал, что мне предстоит множество похорон, начиная с родителей, которые были уже немолоды, когда я родился. Я думал, что ничего особенно хорошего от жизни ждать нечего. Страх смешался с глубокой безнадежностью; я часто тосковал, хотя старался не показывать этого. Моя ярость не имела выхода, поэтому я тренировался, часами лежал в обжигающей ванне и без конца читал, чтобы поменьше думать. К шестнадцати годам моя злость стала прорываться наружу. Я культивировал мистическую формулу камикадзе: делай со мной что хочешь, но если ты меня достанешь, я тебя убью. Я пристрастился к дракам, к выбросам адреналина, мне казалось, если я научусь выдерживать боль, никто мне ничего не сможет сделать. И я изо всех сил старался скрыть свое ощущение безнадежности».

Дьери выдержал физическую и психологическую боль своего отрочества и покинул гетто, поступив в Массачусетский университет, где специализировался на французской литературе. Один семестр он учился в Париже; там он встретил женщину, свою нынешнюю жену, и решил остаться еще на год. «Хотя я был еще студентом, – вспоминает он, – моя жизнь там казалась мне роскошной. Я работал манекенщиком в рекламе и на показах мод, подвизался в джазе, путешествовал по Европе. Но я совсем не был готов к неприкрытому расизму французской полиции». За год его не менее двенадцати раз задерживали и обыскивали во время полицейских проверок и наконец публично избили и арестовали за хулиганство, потому что он начал спорить с особо ретивыми парижскими полицейскими. Скрытая злость Дьери выплеснулась в симптомы острой депрессии. Он продолжал функционировать, но все время чувствовал на себе «невероятную тяжесть».

Дьери вернулся в Соединенные Штаты, закончил университет и в 1990 году поехал в Нью-Йорк делать карьеру. Ему довелось поработать в отделах связей с общественностью нескольких компаний. Однако через пять лет он понял, что его профессиональные перспективы очень ограничены. «Я видел, что многие мои коллеги гораздо успешнее, чем я; они гораздо быстрее делали карьеру, перед ними открывались лучшие перспективы. И, что еще важнее, я чувствовал, что упускаю что-то и моя депрессия углубляется».

В 1995 году Дьери организовал Prudent Fitness, собственную небольшую школу самовоспитания, оказавшуюся очень успешной. Он учит клиентов целительной силе физических тренировок, и некоторые ездят к нему на занятия в его новехонький бруклинский дом, в котором он живет с женой и дочерью. Его подход – холистический по духу и жестко дисциплинарный на практике. Его умение переносить трудности стало образцом для клиентов. «Я предпочитаю общаться с клиентами на очень глубоком уровне. Своим главным достоинством как тренера я считаю умение предложить мотивацию самому неорганизованному и строптивому клиенту. Это требует большой эмпатии, такта и умения правильно выбрать стиль общения. Эта работа позволяет мне помогать людям, задействуя самые лучшие стороны моей натуры. Мне это очень нравится. Недавно я познакомился с женщиной; она – социальный работник и хочет сочетать социальную помощь с фитнесом, чтобы у клиентов добавлялось жизненных сил. По-моему, это великолепная идея. Тут вот что главное: взять контроль над тем, что можно контролировать – над собственным телом».

Дьери испытывает трудности и из-за мира бедноты, откуда он вышел, и из-за более благополучного мира, в котором он сейчас обитает. Его элегантность, с которой он носит самую простую одежду, далась ему нелегко, он твердо стоит на ногах, потому что придирчиво следит за собой в мире, который всегда готов придраться к нему. Когда о депрессии Дьери узнали члены его семьи, пришлось пережить тяжкие времена. Он не был уверен, что они сумеют понять его отношение к болезни, хотя и у отца, и у некоторых других членов семьи наблюдались те же симптомы. Временами ему трудно играть роль жизнерадостного младшего родственника, и хорошую мину держать удается не всегда. К счастью, одна из сестер, доктор философии и психолог-клиницист, имеющая частную практику в Бостоне, помогла ему найти правильный путь, когда он впервые попросил о помощи. Жена сразу же прониклась сочувствием и стала надежной опорой, но и ей поначалу было трудно понять, каким образом в ее муже мужественность и уверенность в себе сочетаются с тем, что она знала о депрессии.

Со времен первой психотерапии в Париж Дьери регулярно проходил разговорную терапию, перемежая ее периодами приема антидепрессантов. Не так давно закончилось пятилетнее сотрудничество с женщиной-психотерапевтом, которая «помогла мне познать себя. Я понял, как тяжело мне справляться с гневом. Я боялся рассердиться на кого-нибудь из-за страха, что покалечу или уничтожу этого человека. Теперь я свободен от этого страха. Посредством психотерапии я приобрел множество новый навыков. Я стал уравновешеннее. Лучше разбираюсь в себе. Я легче беру паузу, чтобы разобраться в своих чувствах, вместо того, чтобы спонтанно реагировать». Дьери смягчили, во-первых, счастливый брак, во-вторых, рождение дочери. «Уязвимость, хрупкость моей дочки – ее самая сильная сторона. Это ее мощное оружие. Это изменило мои представления об уязвимости и хрупкости». И все-таки депрессия возвращается, хрупкость одерживает верх, приходится прибегать к лекарствам. «В один прекрасный день случилось несколько неприятностей сразу, и я почувствовал, что моя жизнь на мели. Если бы не любовь моей жены и дочки, которые помогают мне держаться, я давно уже сдался бы. Через психотерапию я понял, что запускает депрессию. С правильным лечением и поддержкой я начинаю управлять болезнью, а не позволяю ей управлять мной».

Дьери – объект постоянных расистских выпадок, которые усугубляются его впечатляющими размерами, физической силой и, как ни смешно, привлекательностью. Я сам видел, как от него шарахаются продавцы в магазинах. Я стоял с ним на нью-йоркских углах и наблюдал, как он по пятнадцать минут машет рукой, но ни одно такси не останавливается; когда поднял руку я, такси нашлось за десять секунд. Как-то раз полиция арестовала Дьери в трех кварталах от дома в Бруклине, потому что он подходил под описание какого-то преступника; он провел несколько часов в камере, прикованный к балке наручниками. Ни его поведение, ни документы не произвели никакого впечатления на тех, кто его арестовал. Постоянные унижения на почве расизма и дутого равноправия не помогают переносить депрессию. Когда на тебя на улице смотрят с подозрением, эта презумпция виновности очень выматывает. От того, что тебя не понимают так много людей, становится очень одиноко.

Когда Дьери хорошо себя чувствует, он, привыкший к этим постоянным уколам своей гордости, старается не обращать на них внимания, однако это «сильно осложняет жизнь», как он мне однажды сказал. «Сама депрессия цветов не различает. Когда ты в депрессии, ты можешь быть коричневым, синим, белым или красным. Когда мне плохо, я вижу вокруг счастливцев любой окраски, размера и формы и чувствую: “О господи! я один на всей планете так депрессивен. У всех у них что-то происходит, а у меня нет”.

А потом в игру снова попадает расовая карта. Кажется, что мир только и думает, как бы сбить тебя с ног. Я крупный, сильный черный мужчина, и никто не захочет потратить минутку, чтобы пожалеть меня. Если ты вдруг заплачешь в метро, что произойдет? Уверен, кто-нибудь спросит, что случилось. Если в метро заплачу я, решат, что я накачался дурью. Когда меня воспринимают совсем не таким, каков я на самом деле, – это всегда шок. Всегда шок – расхождение между тем, как я сам себя вижу, и тем, как меня видят другие, между моим внутренним миром и внешними обстоятельствами жизни. Когда мне плохо, это воспринимается как пощечина. Я часами простаиваю перед зеркалом, приговаривая: ты прилично выглядишь, ты чистый, ты хорошо причесан, ты вежлив и добросердечен. Почему же люди тебя не любят? Почему они всегда хотят тебя побить или достать по-другому? Почему тебя опускают, унижают? Почему? Я этого не понимаю. Как чернокожий я испытываю совсем другие трудности, не те, что у других. Мне ненавистна мысль, что раса имеет для меня значение – это вопрос не симптомов, а обстоятельств. Но знаешь, быть мной трудно, даже несмотря на цвет кожи. Но, хочу сказать, оно того стоит. Когда я в порядке, я доволен, что я – это я. И знаешь, тобой тоже трудно быть, хотя ты и не черный. Но расовые проблемы всегда тут как тут, всегда помечают меня своим значком, подкарауливают мою злость, замораживают меня изнутри. И это страшно меня угнетает».

Мы с Дьери познакомились через его жену, мою давнюю школьную подругу. Мы дружили лет десять, нас сблизило то, что оба пережили депрессию. Я не так-то легко справляюсь сам, и некоторое время Дьери был и моим тренером – такие отношения рождают близость, какая была у меня, например, с моим психиатром. Он не только разрабатывает для меня программу занятий, но также заставляет начать и продолжать. Поскольку он постоянно проверяет предел моих возможностей, то знает, на что я способен. Он знает, когда имеет смысл довести меня до предела моих физических возможностей, а когда – оттащить назад, не доходя до пределов эмоциональных. Он – один из первых, кому я звоню, когда начинаю раскисать, отчасти потому, что, стоит начать заниматься, как настроение быстро улучшится, а отчасти из-за его личного обаяния; отчасти потому, что он понимает, о чем я говорю, а отчасти из-за его глубокой проницательности, обретенной за годы упражнений. Он был среди тех, кто приходил ко мне, помогал мыться и одеваться, когда мне было совсем плохо. Он – один из героев повести о моей собственной депрессии. И он – воплощенное благородство, он работает, чтобы приносить людям пользу, получает удовлетворение от того, что делает добро. Это – очень редкое качество в мире, где полно людей, которых чужие страдания раздражают.

Весь спектр предрассудков по отношению к депрессии не поддается систематизации. Например, жители Восточной Азии избегают этой темы вплоть до отрицания ее существования. Примечательно, что недавняя статья о депрессии в одном из сингапурских журналов, перечисляя возможные методы лечения, заканчивалась так: «Ищите помощи специалиста, если она вам нужна, а пока – воспряньте духом!»

Нью-йоркской психиатр Энн Хальберштадт, работающая исключительно с иммигрантами из России, разочаровавшимися в Соединенных Штатах, говорит: «Надо помещать слова этих людей в русский контекст. Русский пациент, рожденный при советской власти, пришел ко мне и ни на что не жаловался. Я отправила его в больницу. Если бы он начал жаловаться на все подряд, я бы решила, что с ним все в порядке. Я предположила бы у него депрессию, только если бы он проявлял ненормальную подозрительность или невыразимо страдал. Таковы нормы нашей культуры. “Как дела?” – “Не очень хорошо” – таков стандартный ответ у русских. И положенное в США “Прекрасно, спасибо, а у вас?” нередко очень смущает. Честно говоря, и для меня непросто, даже сейчас, слышать это “прекрасно”. У кого это все прекрасно?»

1970-е годы в Польше были временем немногих удовольствий и еще меньшей свободы. В 1980-е начало набирать силу движение «Солидарность», породив некоторые надежды и повысив настроение. Стало можно не бояться вслух говорить то, что думаешь. Люди, долгое время жившие в строгих рамках, установленных для них властью, наслаждались возможностью выразить себя, появились средства массовой информации, отражавшие эти настроения. Однако в 1981 году ввели военное положение, начались массовые аресты, большинство активистов отсидели по полгода в тюрьме. «Отсидку почти все они приняли, – объясняет Агата Билек-Робсон, в ту пору подруга одного из ведущих активистов и сама уважаемый политический философ. – А вот крушения надежд перенести не смогли». Публичная сфера, в которой они выражали себя, попросту перестала существовать. «Началось что-то вроде политической депрессии; эти люди утратили веру в возможность общения: не имея возможности говорить публично, говорить приватно они не желали». Те самые молодые люди, которые организовывали шествия и писали манифесты, потеряли работу или сами ушли с нее и сидели по домам, пялясь в телевизор или напиваясь. Они стали «мрачными, закрытыми, необщительными, говорили односложно, растеряли связи». Окружающая действительность не сильно отличалась от той, что была пять лет назад, однако сегодня на всем лежала тень 1980 года, и, приемлемая в прошлом, эта реальность стала местом поражения.

«В то время единственным местом, где можно было добиться успеха, стал дом, – вспоминает Белик-Робсон. Женщины, участвовавшие в “Солидарности” и оставившие домашнее хозяйство ради активной общественной деятельности, вернулись в дом и ухаживали за своими заболевшими мужьями. «В этом мы нашли нашу цель. Наша роль, ставшая такой важной, приносила нам огромное удовлетворение! Начало 1980-х стало временем, когда польские женщины болели депрессией гораздо меньше, чем во всей недавней истории, зато мужчины страдали от нее гораздо больше».

Шокирующе высокое количество больных депрессией среди геев. Недавно было проведено исследование близнецов среднего возраста, один из которых гей, а второй – гетеросексуал. Среди последних около 4 % совершали попытки самоубийства. А среди геев это число достигло 15 %. Другое исследование, в котором было задействовано почти 4000 мужчин в возрасте от 17 до 39 лет, выявило 3,5 % суицидальных попыток среди гетеросексуалов и почти 20 % среди гомосексуалов. Еще в одном исследовании примерно десяти тысяч мужчин и женщин обнаружилось, что среди тех, кто за год, предшествовавший исследованию, имел сексуальные контакты с представителями своего пола, существенно повышен уровень депрессивности и панических расстройств. В Новой Зеландии в долговременном исследовании, продолжавшемся 21 год, приняли участие примерно 1200 человек; результаты показали: те, кто был идентифицирован как гомосексуалисты, лесбиянки или бисексуалы, представляли собой группу риска большого депрессивного расстройства, общей тревожности, расстройств поведения, никотиновой зависимости, суицидальных мыслей и попыток. Обследование 40 тысяч молодых людей, проведенное в Миннесоте, отмечает, что мужчины-геи в семь раз чаще переживали суицидальные настроения. Совсем недавно были опрошены 3500 студентов, и снова мужчины-гомосексуалы показали семикратное превосходство в суицидальности по сравнению с гетеросексуалами. И еще одно исследование на выборке в 1500 человек выявило, что гомосексуалы (обоего пола) в семь раз чаще совершали множественные (четыре и более раз) попытки самоубийства. И наконец, исследование в Сан-Диего показало, что среди осуществленных самоубийств 10 % пришлось на мужчин-геев. Если вы гей, ваши шансы быть награжденным депрессией увеличиваются самым устрашающим образом.

Этому предлагается немало объяснений; отдельные кажутся убедительнее других. Некоторые ученые приводят доводы в пользу генетической связи между гомосексуальностью и депрессивностью (это предположение я нахожу не только несостоятельным, но и опасным). Другие предполагают, что люди, чья сексуальная ориентация предопределяет невозможность иметь детей, начинают подумывать о смерти чаще, чем гетеросексуалы. Есть и другие теории, но самая очевидная причина высокого процента депрессии среди геев – это гомофобия. Геев гораздо чаще, чем гетеросексуалов, отвергают семьи. Они чаще имеют проблемы с социальной адаптацией. По последней причине их нередко исключают из школ. Во взрослой жизни они реже составляют стабильные пары. За ними реже хорошо ухаживают в пожилом возрасте. И главное – они чаще заражаются ВИЧ, но даже те, кто не заражается, в моменты депрессии часто практикуют небезопасный секс, и боязнь заразиться усиливает депрессию. Более того, они часто вынуждены вести тайную жизнь и испытывать в связи с этим чувство неполноценности. В начале 2001 года я поехал в Утрехт, чтобы встретиться с Тео Зандфортом, который первым начал исследовать депрессию у гомосексуалистов. Как и следовало ожидать, Тео выяснил, что уровень депрессивности выше у замкнутых людей, чем у открытых, и выше у одиноких, чем у тех, кто состоит в постоянных долговременных отношениях. Я бы сказал, что открытость и жизнь в паре – два фактора, избавляющие от жуткого одиночества, от которого страдает большинство геев. В целом Тео пришел к выводу, что уровень трудностей, которые испытывают геи в повседневной жизни, невероятно высок и касается иногда таких тонких материй, что они и сами их не всегда замечают. Например, геи реже делятся подробностями своей жизни с коллегами по работе, даже если у них сложились дружеские отношения. «И это в Нидерландах, – говорит Тео, – где к гомосексуализму относятся куда более демократично, чем где бы то ни было в мире. Но хотя мы терпимы к гомосексуализму, в целом мир гетеросексуален, и быть в таком мире геем крайне непросто. Ныне множество геев живет хорошо; многие, преодолев сложности, связанные с их ориентацией, выработали потрясающую психологическую стойкость, гораздо большую, чем у их соотечественников-гетеросексуалов. Но разброс в области душевного здоровья в сообществе геев гораздо шире – от той самой силы до полной инвалидности». Занфорт знает, о чем говорит. Он сам пережил тяжелое время, когда выходил из подполья; родители его осуждали. Семь месяцев он провел в психиатрической больнице; и это изменило отношение к нему родителей, породило между ними новую близость, инициировало новый уровень душевного здоровья, который свойствен ему и поныне. «Поскольку я развалился на куски и собрал себя заново, – говорит он, – я понял, как я устроен, а заодно как устроены и другие геи».

Но хотя ученые, такие как Занфорт, продолжают и расширяют хорошо продуманные исследования со множеством цифр и выводов, значение их результатов мало кому известно. В двух замечательных статьях – «Усвоенная гомофобия и негативная реакция на терапию» (Internalized Homophobia and the Negative Therapeutic Reaction) и «Внутренняя гомофобия и гендерно-определяемая самооценка в психоанализе пациентов-гомосексуалистов» (Internal Homophobia and Gender-Valued Self-Esteem in the Psychoanalysis of Gay Patients) – Ричард Фридман и Дженнифер Дауни аргументированно описали механизмы усвоенной гомофобии. Их аргументация строится на классическом фрейдистском понятии детской травмы – что пережитое в раннем возрасте формирует нас на всю жизнь. Однако Фридман и Дауни делают акцент не на раннем, а на позднем детстве, времени, когда, как установлено, усваивается гомофобия. Недавнее исследование социализации геев-мужчин указывает, что дети, которым предстояло в будущем стать взрослыми гомосексуалистами, воспитывались, как правило, в гетеросексуальном, отрицательно относившемся к гомосексуальности окружении и с раннего возраста впитали негативное отношение к гомосексуальности, свойственное их ровесникам и родителям. «В подобном положении, – пишут Фридман и Дауни, – развитие пациентов складывалось таким образом, что они с раннего детства испытывали ненависть к себе, которая переросла в более позднем детстве в усвоенную гомофобию». Усвоенную гомофобию также порождают заброшенность и оскорбления. «Еще до того, как будущие мужчины-геи становятся сексуально активными, – продолжают ученые, – их дразнят “девчонками”, “маменькиными сынками”. Другие мальчики их оскорбляют, запугивают, бойкотируют или даже бьют». И действительно, исследование 1998 года показало, что у мальчиков гомосексуальной ориентации статистически чаще крадут или портят имущество в школе. «Такие травмирующие отношения могут привести к ощущению мужской неадекватности. Изоляция от мальчиков-сверстников происходит вследствие бойкота, собственной замкнутости или и того, и другого». Эти болезненные переживания могут породить трудно отслеживаемую «глобальную и устойчивую ненависть к себе». Проблема усвоенной гомофобии во многом напоминает проблему усвоенного расизма и различных иных усвоенных предубеждений. Меня всегда поражал высокий уровень самоубийств среди берлинских евреев в 1910-1930-е годы, который позволяет предположить, что жертвы предубеждений не уверены в себе, недооценивают свои жизнь и, в особенности, пасуют перед лицом всеобщей ненависти. Однако есть надежда. «Мы уверены, – пишут Фридман и Дауни, – что многие мужчины и женщины гомосексуальной ориентации окажутся способны перешагнуть через осложнения своего детства, а вхождение в субкультуру геев поможет им на этом радостном пути. Поддержка очень хорошо влияет на тех, что пережил травму, она воодушевляет их, повышает самооценку, облегчает самоидентификацию. Сложному процессу выработки позитивной самоидентификации способствует успешное межличностное взаимодействие с другими гомосексуалистами».

Несмотря на чудодейственное целительное воздействие сообщества геев, глубина проблемы не уменьшается, и наиболее интересная часть работы Фридман и Дауни посвящена пациентам, похожим своим «внешним поведением на тех, кто сумел перешагнуть травму», но на деле серьезно страдающим от ненависти к самим себе. Такие люди часто выражают, сознательно или бессознательно, сильную неприязнь к тем, чья гомосексуальность кажется им нарочитой, например к трансвеститам или женоподобным мужчинам, на который они переносят отвращение к собственной немужественности. Кроме того, им часто кажется, что их недооценивают в сферах, весьма далеких от их эротических пристрастий, – например, на работе, потому что им кажется, что те, кто презирает их как геев, считает их в целом неполноценными. «Негативный взгляд на себя как на неадекватного мужчину, – объясняют Фридман и Дауни, – действует как организующая бессознательная фантазия, которая становится частью сложного внутреннего монолога, главной темой которого является “я бесполезный, неадекватный, немужественный мужчина”». Люди, столкнувшиеся с таким отношением, часто все возникающие в их жизни проблемы относят на счет своей сексуальной ориентации. «Негативная самооценка как таковая может оказаться приписанной гомосексуальным желаниям, хотя она может корениться совсем в других явлениях, и тогда пациент совершенно сознательно убежден, что ненавидит себя из-за своей гомосексуальности».

Я всегда думал, что бравурные лозунги, которыми оперирует гомосексуальное лобби, являются следствием того, что реально большинство геев имеет совсем другой опыт. Стыд эндемичен геям. «Вина и стыд за свою гомосексуальность приводят к ненависти к себе и попыткам саморазрушения», – делают вывод Фридман и Дауни. Ненависть к себе отчасти «следствие защиты путем самоидентификации с теми, кто на него нападает, и это размывает в человеке принятие самого себя». Очень немногие люди в возрасте пробуждения сексуального сознания выбрали бы судьбу гомосексуалистов, и очень многие геи не раз мечтали о конверсии. Все это еще усугубляется проповедями гейского сообщества, что стыдиться быть геем стыдно. Если вы гей и не радуетесь этому, поборники гордости набросятся на вас за это, гомофобы набросятся на вас за гомосексуальность, и вы окажетесь полным изгоем. Мы действительно усваиваем отношение наших мучителей. Мы подавляем воспоминания о том, как болезненно подействовали на нас первые столкновения с гомофобией. У пациентов-геев нередко после длительной психотерапии на свет выходят такие, например, представления: «Отец (или мать) всегда ненавидел меня, потому что я гомосексуалист». Печально, но вполне может оказаться правдой. Журнал The New Yorker задавал самым разным людям такой вопрос: «Что бы вы выбрали для своего сына или дочери: быть бездетным и неженатым / несчастливо женатым гетеросексуалом или быть гомосексуалистом, состоящим в стабильных счастливых отношениях и имеющим детей?» Более трети респондентов выбрали «бездетного и несчастливого в браке гетеросексуала». Действительно, многие родители рассматривают гомосексуальность детей как наказание за собственные проступки, и речь тут не об идентификации их детей, а об их собственной идентификации.

Я сам прошел тяжкие испытания в связи с моей гомосексуальностью, знакомые многим мужчинам-геям. Насколько помню, пока мне не исполнилось семь лет, никаких проблем не было. А во втором классе началась пытка. Я был неуклюжим и неспортивным; я носил очки; я не был спортивным болельщиком; я вечно сидел, уткнувшись в книжку; мне было легче дружить с девочками. Я не по возрасту любил оперу. Мне нравились гламурные вещи. Одноклассники меня сторонились. В возрасте десяти лет я поехал в летний лагерь. Там меня дразнили, сучили, обзывали педрилой – это слово меня озадачивало, поскольку я еще не определился со своими сексуальными желаниями. Проблем стало больше в седьмом классе. В школе внимательный присмотр либеральных учителей обеспечивал какую-то защиту, там я был просто странным и непопулярным: слишком увлечен учебой, слишком неловок, слишком артистичен. Зато в школьном автобусе царила брутальность. Помню, я сидел, замерев, рядом со слепой девочкой, с которой подружился, а все остальные во весь голос горланили оскорбления, притопывая в такт ногами. Надо мной не просто смеялись, меня сильно ненавидели, и это было столь же непонятно, сколь и мучительно. Ужасный период продлился недолго; в девятом классе все забылось, и я перестал быть непопулярным (в школе, а на самом деле в автобусе). Но я многое узнал и об отвращении, и о страхе, и никогда больше не был от них свободен.

Я знал с самого начала, что моя семья не одобрит гомосексуальности. В четвертом классе меня отвели к психиатру; годы спустя мать призналась, что спросила его, являюсь ли я геем; он твердо ответил, что нет. Главный интерес этого эпизода для меня заключается в том, что еще до периода моего полового созревания мать беспокоилась о моей возможной сексуальной ориентации. Я не сомневаюсь, что этот косный психотерапевт получил бы просьбу как можно скорее решить проблему, если бы ее выявил. Я никогда не рассказывал дома о насмешках в лагере или в школьном автобусе. Однако кто-то, видимо, поделился со своей матерью тем, что ежедневно происходило в школьном автобусе, а та рассказала моей, и она хотела знать, почему я ей ничего не говорил. Но как я мог? Когда во мне проснулись сексуальные желания, я держал их в секрете. Когда во время какой-то увеселительной поездки очаровательный юноша начал вдруг делать мне авансы, я решил, что это ловушка, что он немедленно разболтает всем страшную правду обо мне, и, к собственной великой печали, презрел его попытки. Вместо этого я пожертвовал свою девственность незнакомцу, чьего имени так и не узнал, в неприглядном общественном месте. После этого я ненавидел себя. Несколько следующих лет эта тайна пожирала меня, и я раздвоился на беспомощного типа, творившего мерзости в общественных туалетах, и блестящего студента, окруженного толпой друзей и прекрасно проводившего время в колледже.

К моменту, когда в возрасте 24 лет я вступил в свои первые серьезные отношения, в мое сексуальное «я» уже интегрировалось море несчастливых переживаний. Отношения, которые, как я теперь понимаю, отличала не только глубокая привязанность, но и абсолютная «нормальность», способствовали выходу из полосы несчастья, и те два года, которые я прожил с этим парнем, заполнили светом темные закоулки моей души. Позднее, как я предполагаю, моя ориентация каким-то образом усугубила страдания матери во время ее последней болезни: она так ненавидела то, что я собой представлял, что эта ненависть стала для нее ядом, который проник и в меня, отравляя мои романтические радости. Мне трудно отделить ее гомофобию от моей, но знаю, что обе дорого мне обошлись. Удивительно ли, что, почувствовав тягу к самоубийству, я выбрал заражение ВИЧ? Это был способ перевести внутреннюю трагедию моих желаний в физическую реальность. Я думаю, что мой первый срыв был связан с публикацией романа, навеянного болезнью и смертью матери; кроме того, это была книга явно гомосексуального содержания, и это, конечно, тоже примешалось к срыву. Возможно, это стало главной мукой: заставить себя сделать достоянием публики то, что я так долго замалчивал.

Ныне я могу распознать элементы усвоенной гомофобии и менее подвержен ей, чем прежде; я пережил несколько значительных долгих связей, одна из которых длилась много лет. Однако дорога от знания к свободе длинна и извилиста, и каждый шаг давался мне с боем. Я понимаю, что так много делал при написании этой книги не в последнюю очередь для того, чтобы компенсировать гомофобное чувство собственной немужественности. Я занимался скайдайвингом, у меня есть пистолет, я выходил в открытое море – все это тоже компенсация за пристрастие к шмоткам, так называемый женский интерес к искусству, за эротическое и эмоциональное влечение к мужчинам. Хотелось бы верить, что теперь я свободен, но, хотя я получаю массу положительных эмоций от моей сексуальности, боюсь, мне никогда не удастся окончательно уйти от самоуничижения. Я часто называю себя бисексуалом, имел три длительные связи с женщинами, которые давали мне настоящее наслаждение, как эмоциональное, так и физическое, но если бы, наоборот, меня больше привлекали женщины, а не мужчины, я точно не стал бы экспериментировать с альтернативной сексуальностью. Предполагаю, я вступал в отношения с женщинами в большой степени для того, чтобы лишний раз доказать свою мужественность. И хотя это принесло немалую радость, усилия явно превосходили результат. Даже с мужчинами я устаю иногда играть доминантную роль (и не всегда соответственно себя чувствую), доказывать свою мужественность уже в гомосексуальном контексте – ведь даже продвинутое гей-сообщество смотрит на пассивных гомосексуалистов свысока. А если бы я не тратил так много времени в попытках убежать от того, что казалось мне немужественными качествами? Не избежал ли бы я и печального опыта депрессии? Не остался ли бы цельным, не разбитым на части? Возможно. По крайней мере, я насладился бы годами счастья, которые теперь безвозвратно потеряны.

В целях дальнейшего исследования вопроса о проявлении в депрессии культурных различий я исследовал жизнь гренландских инуитов (эскимосов) – отчасти потому, что среди них широко распространена депрессия, отчасти потому, что их отношение к этому заболеванию весьма специфично. Депрессию испытывают до 80 % этих людей. Как организовано общество, в котором она достигла такого уровня? Будучи владением Дании, Гренландия сочетает в себе черты патриархального и современного устройства: африканские племенные общины живут среди более крупных этносов, кочевники расселились в городах, мелкие фермеры входят в крупные сельскохозяйственные объединения – и почти везде уровень депрессии одинаково высок. Даже несмотря на патриархальное окружение у инуитов высок уровень и депрессии, и самоубийств – в некоторых районах до 0,35 % населения в год кончает с жизнью. Кто-то скажет, что это рука Господа указывает людям, что нечего жить в этом запретном месте, но инуиты все же не стремятся покидать свою ледяную родину и мигрировать на юг. Они приспособились к сложностям жизни за Полярным кругом. До поездки я предполагал, что главная проблема Гренландии – это сезонные аффективные расстройства (САР), возникающие вследствие того, что в течение трех месяцев солнце не появляется. Я ожидал, что люди впадают в угнетенное состояние поздней осенью и испытывают улучшение в феврале. Но ничего подобного. Главный месяц самоубийств в Гренландии – май. И хотя иностранцы, переехавшие на север Гренландии, действительно испытывают депрессивные состояние в полярную ночь, инуиты за века жизни в этих местах приспособились и демонстрируют в темный период вполне адекватный душевный настрой. Все любят весну, некоторым темнота внушает ужас, однако САР отнюдь не главная проблема населения Гренландии. «Чем пышнее, мягче и разнообразнее становится природа, – написал эссеист А. Альварец, – тем глубже кажется внутренняя зима, тем шире и невыносимее пропасть, отделяющая внутренний мир от внешнего». В Гренландии, где весна приходит вдвое резче, чем в более умеренных широтах, это самые жестокие месяцы.

Жить в Гренландии тяжело, и датское правительство ввело разнообразные программы социальной поддержки; там повсюду бесплатное здравоохранение, образование, велики льготы для безработных. В больницах не найдешь ни пятнышка, а тюрьмы больше напоминают гостиницы с завтраком, чем пеницетарные учреждения. Однако климат и природные условия в Гренландии невероятно суровы. Один из инуитов, с которыми я встречался, человек, побывавший в Европе, сказал: «У нас никогда не было великого искусства или высоких зданий, как у других народов. Но мы выживали здесь тысячи лет». Меня поразило, что это, по всей видимости, великое достижение. Охотники и рыболовы добывали достаточно, чтобы кормиться самим и кормить собак, они ели тюленей и продавали их шкуры, чтобы покрыть мизерные потребности своей жизни, чтобы чинить сани и лодки. Люди, живущие в поселениях близ древних путей, как правило, добросердечны; они любят рассказывать истории, в особенности об охотничьих подвигах и встречах со смертью; они очень терпимы. У них изумительное чувство юмора, они много смеются. Вследствие климата они часто переживают травмы: обморожение, голод, ранения, утраты. 40 лет назад эти люди жили в иглу; сейчас в их распоряжении датские сборные домики в две-три комнаты. Солнце полностью исчезает на три месяца в году. В течение этого периода темноты охотники в штанах из шкуры полярного медведя и куртках их тюленьих шкур бегут рядом с собачьей упряжкой, чтобы не замерзнуть насмерть.

У инуитов большие семьи. Нередко семьи из по крайней мере двенадцати человек месяцами остаются в домах, толкаясь в одной комнате. Для всех слишком холодно и темно, чтобы выходить наружу, кроме главы семьи, который дважды в месяц отправляется на охоту или подледную рыбалку, чтобы пополнить запас сушеной рыбы, сохранившейся с лета. В Гренландии не растут деревья, поэтому в домах не трещит веселый очаг; традиционно иглу освещались лишь тусклой лампой с тюленьим жиром, и, как сказал мне один гренландец, «мы все месяцами сидели вокруг коптилки, любуясь, как тают стены». В такой обстановке неизбежной близости нет места ни жалобам, ни разговорам о проблемах, ни гневу и обвинениям. У инуитов на жалобы наложено табу. Они молча мечтают или рассказывают смешные сказки, обсуждают, как там, снаружи, беседуют об охоте, но никогда или почти никогда не говорят о себе. За тесноту и скученность, в которой живут инуиты, они расплачиваются депрессивностью, которой сопутствуют истерия и паранойя.

Отличительные черты депрессии в Гренландии не являются прямым следствием температуры и освещенности; они – последствия запрета говорить о себе. Чрезмерная физическая скученность в этом обществе делает необходимой эмоциональную сдержанность. Это не отсутствие доброты, это не холодность, это просто другие отношения. Пол Бисгаард, крупный вежливый мужчина с выражением безмятежного спокойствия на лице, первым из коренных гренландцев стал психиатром. «Разумеется, если кто-то в семье заболевает депрессией, мы видим симптомы, – рассказывает он. – Но традиционно мы с ними не носимся. Если сказать кому-то, что ты видишь, как он депрессивен, это станет оскорблением его гордости. Мужчина в депрессии считает себя бесполезным, а раз от него нет пользы, то и беспокоить других незачем. И предполагается, что окружающие не станут вмешиваться». Датская психолог Кирстен Пильман, более десяти лет прожившая в Гренландии, говорит: «Нет смысла вводить правила, по которым нужно вторгаться в чье-то пространство. Никто никому не говорит, как нужно себя вести. Вы просто толерантны к тому, какие люди вокруг вас, и предоставляете им быть толерантными к самим себе».

Я приехал в светлое время года. Я не был готов к тому, как красива Гренландия в июне, когда солнце сияет над головой круглые сутки. В городок Илюмиссат с населением 5000 человек я прилетел на маленьком самолете. Там мы взяли маленькую рыбацкую моторку и отправились южнее, в крошечное поселение, которое я выбрал по совету главы здравоохранения Гренландии. Оно называется Иллиминак, в нем живут охотники и рыболовы, численность взрослого населения составляет 85 человек. В Иллиминак не ведут дороги, в самом Иллиминаке дорог тоже нет. Зимой жители ездят по ледяному насту на санях, запряженных собаками, летом туда можно добраться только на лодке. Весной и осенью жители остаются дома. Когда я приехал, вдоль берега плыли фантастические айсберги, некоторые величиной с офисное здание; они собирались у входа во фьорд Кангерлуссвак. Мы пересекли устье фьорда, петляя между округлыми подтаявшими, нередко торчавшими вверх из воды старыми льдинами и обломками ледника, иные размерами с жилой дом, гофрированными от старости и невероятно голубыми, – наша лодочка казалась жалкой на фоне этого волшебства природы. По мере продвижения вперед мы отпихивали небольшие айсберги, размером не больше холодильника, были и льдины размером с обеденные тарелки; все это так плотно покрывало воду, что если смотреть в сторону расплывающегося горизонта, казалось, будто мы движемся по сплошному льду. Свет был таким ярким, что обманывал глазомер, я не мог бы сказать, что находится рядом с нами, а что далеко. Мы плыли вдоль берега, но я не различал воду и сушу, и большую часть времени мы находились как бы в ущелье ледяных гор. Вода была такой холодной, что, когда кусок льда откалывался от айсберга и падал, она пружинила, будто была густа, и распрямлялась только через несколько секунд. Время от времени мы видели или слышали, как в ледяную воду плюхается тюлень. За исключением тюленей мы были одни среди этого света и льда.

Иллиминак стоит вокруг маленькой естественной гавани. Там насчитывается около 30 домов, школа, крошечная церковь и магазин, куда раз в неделю подвозят товары. При каждом доме есть собачья упряжка, и численность собак намного превышает число людей, обитающих в этом месте. Дома выкрашены в чистые яркие цвета, которые обожают местные, – бирюзовый, желтый, розовый, но это не производит никакого впечатления ни на угрюмые скалы, что высятся позади них, ни на белесое море, распростертое перед ними. Трудно представить себе место более уединенное, чем Иллиминак. В поселке есть телефон, а датское правительство оплачивает вывоз людей вертолетом в случае медицинской необходимости, если, конечно, погода позволяет приземлиться. Ни у кого нет ни водопровода, ни туалета с канализацией, но имеется генератор, и поэтому некоторые дома и школа располагают электричеством, а в некоторых домах даже есть телевизоры. Из всех домов открывается удивительно красивый вид; в полночь, когда солнце стояло высоко, а местные спали, я гулял среди молчаливых домов и спящих собак, будто во сне.

За неделю до моего приезда на дверях магазина повесили объявление, приглашавшее добровольцев побеседовать со мной о своем душевном состоянии. Моя переводчица – милая, образованная, энергичная инуитка, пользующаяся в Иллиминаке всеобщим доверием, – согласилась, несмотря на свои дурные предчувствия, попытаться помочь мне и уговорить местных побесседовать со мной о чувствах. И действительно, кое-кто, хотя и смущаясь, обратился к нам прямо в день приезда. Да, им есть что рассказать. Да, они решили рассказать это мне. Да, говорить об этом с иностранцем легче. Да, я должен поговорить с тремя мудрыми женщинами, теми, кто и затеял все это дело с разговорами об эмоциях. Насколько я могу судить, инуиты – добрые люди, они хотели помочь, даже если помощь требовала разговорчивости, несвойственной их обычаям. Благодаря присланным перед моим приездом рекомендациям, благодаря рыбаку, который привез меня на своей лодке, благодаря моей переводчице они включили меня в свою тесную общину, хотя и продолжали воздавать мне почести как гостю.

«Не задавайте прямых вопросов, – предупредил меня датский врач, отвечающий за район, в который входит Иллиминак. – Если вы спросите, что они чувствуют, они просто не смогут вам ответить». Однако селяне поняли, что я хочу узнать. Как правило, их ответы состояли всего из нескольких слов, поэтому вопросы должны были быть как можно конкретнее, и, хотя эмоции были недоступны для их словаря, концептуально они определенно присутствовали. Травма – регулярная составляющая жизни обитателей Гренландии; тревожность после травмы всем знакома, как и погружение в черные чувства, и неуверенность в себе. Старые рыбаки на причалах рассказывали мне, как уходили под лед их сани (хорошо натренированные собаки вытащат вас, если только лед не будет обламываться дальше, если вы прежде не захлебнетесь, если упряжь не порвется) и как потом приходилось долго идти в мокрой одежде при минусовой температуре. Рассказывали об охоте на подвижном льду, когда стоит такой грохот, что мужчины не слышат друг друга, а лед вдруг поднимается вместе с тобой и ты не знаешь, опустится ли он обратно или перевернется. Рассказывали, как трудно после всего этого вновь идти добывать пищу сквозь лед и тьму.

Мы отправились к трем женщинам-старейшинам. Каждая из них знала немало горя. Амалия Йольсон – повитуха, можно сказать, местный врач. В один год она родила мертвого ребенка, через год родила снова, но ребенок умер следующей ночью. Муж обезумел от горя и обвинил ее в убийстве ребенка. Для нее самой было невыносимо, что она помогает появляться на свет детям соседей, а сама остается без детей. Карен Йохансен, жена рыбака, оставила родной город и приехала в Иллиминак. Вскоре после этого один за другим умерли ее мать, дедушка и старшая сестра. Вскоре жена брата забеременела двойней. Одного она выкинула на шестом месяце. Второй родился здоровым, но в возрасте трех месяцев умер от синдрома внезапной младенческой смерти. У брата остался один ребенок – шестилетняя дочь, но она утонула, и он повесился. Амелия Ланге – староста в церкви. Она вышла замуж очень молоденькой за высокого охотника и родила ему одного за другим восьмерых детей. Но на охоте произошел несчастный случай – пуля рикошетом отскочила от скалы и раздробила ему правую руку между локтем и запястьем. Кость так и не срослась – если потрогать, почувствуешь острый угол. Пользоваться правой рукой он не мог. Через несколько лет в сильную бурю он вышел из дома, и его сбил с ног шквал ветра. Не имея возможности смягчить падение рукой, он сломал шею, и теперь лежит парализованный. Жена ухаживала за ним, возила его в коляске по дому, растила детей и ходила на охоту добывать пищу. «Я делала свою работу на улице и все время плакала», – вспоминает она. Когда я спросил, подходили ли к ней другие, видя, что она плачет, она ответила: «Они не вмешивались, пока я могла выполнять работу». Муж, понимая, какая он для нее обуза, перестал есть, надеясь уморить себя голодом, но она поняла, что он задумал; это сломало ее молчание и она уговорила его жить.

«Да, это правда, – сказала Карен Йохансен. – Мы, гренландцы, живем слишком близко друг к другу, чтобы быть близкими людьми. У каждого свои горести, и никто не хочет взваливать свои горести на плечи других». Датские исследователи начала и середины ХХ века выявили три главных душевных заболевания инуитов, описанные ими самими еще в незапамятные времена. Ныне их почти не осталось, разве что в самых отдаленных местах. «Полярную истерию» человек, страдавший ею, описал как «брожение соков, молодой крови, впитавшей кровь моржей, тюленей и китов, – тебя захлестывает тоска. Начинается она с возбуждения. Это значит – тебе жить надоело». Модифицированная форма «полярной истерии» существует по сей день, мы назвали бы ее ажитированной депрессией или смешанным состоянием, она похожа на малазийский амок. «Синдром горного бродяги» – так называли состояние того, кто поворачивался и уходил из общины; в прежние времена таким не позволяли возвращаться, и они так и бродили в абсолютном одиночестве, пока не умирали. «Байдарочная тревожность» – не основанная ни на чем боязнь, что байдарка наполнится водой и вот-вот утонет – наиболее распространенная форма паранойи. И хотя сейчас эти названия упоминаются в основном ретроспективно, они все-таки иногда вызывают переполох в жизни инуитов. Не так давно в Уманааке, по свидетельству главы гренландского здравоохранения Рене Биргера Кристиансена, наблюдалась вспышка жалоб на то, что у людей якобы вода под кожей. Французский исследователь Жан Малори писал в 1950-е годы: «Часто возникает трагическое противоречие между индивидуалистическим в своей основе темпераментом эскимоса и его осознанным убеждением, что одиночество – синоним несчастья. Покинутый своими собратьями, он становится жертвой депрессии, которая всегда поджидает его. Может быть, общинная жизнь невыносима? Сеть обязательство привязывает людей друг к другу, и эскимос становится добровольным пленником».

Каждая из трех женщин-старейшин в Иллиминаке долго держала свои страдания при себе. «Сначала, – вспоминает Карен Йохансен, – я пыталась говорить другим женщинам, что я чувствую, но они не обращали на меня внимания. Они не хотели говорить о плохом. Они просто не понимали, как вести такой разговор; они никогда не слышали, чтобы кто-то говорил о своих проблемах. Пока не умер брат, я тоже гордилась тем, что не становлюсь облаком в чьем-то ясном небе. Но после шока от его самоубийства я уже не могла не говорить. Людям это не нравилось. По-нашему, сказать кому-то: “Я сочувствую твоей беде” – это грубость». Своего мужа она называет «человеком молчания»; они так делают: она плачет, а он слушает, и столь чуждые ему слова просто не нужны.

Несчастья сблизили трех женщин, и по прошествии многих лет они начали разговаривать друг с другом о глубине их отчаяния, о своем одиночестве, обо всех своих чувствах. Амалия Йольсон поехала в илюлиссатскую больницу на курсы акушерок и узнала там про разговорную психотерапию. В разговорах с двумя другими женщинами она находила утешение, и она рассказала им об этом. Для местного общества идея оказалась совсем новой. В воскресенье в церкви Амелия Ланге объявила, что они организовали группу и приглашают желающих поговорить о своих трудностях – прийти к любой из них или ко всем вместе. Она предложила встречаться в кабинете Амалии Йольсон. Ланге обещала, что эти встречи останутся конфиденциальными. «Никому не нужно быть одному», – сказала она.

За последующий год их посетили все женщины поселка, одна за другой, причем ни одна не знала, что другие тоже приняли приглашение. Женщины, никогда не говорившие своим мужьям или детям о том, что у них на сердце, приходили и плакали в предродовом кабинете. Так зародилась новая традиция, традиция открытости. Приходили и некоторые мужчины, хотя убеждение в том, что мужчина должен крепиться, и удерживало их, особенно поначалу. Я провел немало времени в домах всех трех женщин. Амелия Ланге рассказала, каким откровением стало для нее то, что людям становилось легче после разговора с ней. Карен Йохансен пригласила меня к себе, налила миску свежего китового супа, который, как она сказала, отлично помогает при многих проблемах, и поведала, что нашла отличное лекарство от тоски – слышать про тоску других. «Я делаю это не только для тех, кто приходит ко мне, – заметила она, – но и для самой себя». Дома, рядом с близкими жители Иллиминака друг о друге не говорят, но они ходят к своим трем старейшинам и черпают у них силу. «Я знаю, что многих уберегла от самоубийства, – говорит Карен Йохансен. – Я рада, что удалось вовремя поговорить с ними». Конфиденциальность – дело первостепенной важности; крошечный поселок насквозь иерархичен, и нарушение этой иерархии может привести к проблемам похуже проблемы молчания. «Я встречаю на улице людей, рассказавших мне о своих проблемах, но никогда не упоминаю об этих проблемах и не спрашиваю о здоровье, – говорит Амалия Йольсен. – Единственно, если на вежливое “как дела?” они начинают плакать, я привожу их к себе домой».

О разговорной психотерапии на Западе часто говорят так, будто ее придумали психоаналитики. Депрессия – болезнь одиночества, тем, кто болел ею, знакомо острое чувство одиночества, даже если вы окружены любящими людьми; в последнем случае это одиночество в толпе. Три женщины-старейшины Иллиминака открыли чудесный способ облегчить свое горе и помочь это сделать другим. Люди разных культур по-разному выражают страдание, люди разных культур испытывают разные типы страдания, но чувство одиночества бесконечно пластично.

Три женщины-старейшины расспрашивали меня и о моей депрессии. Сидя у них дома и угощаясь сушеной треской в тюленьем жире, я чувствовал, как они добавляют к своему опыту мой. Когда мы покидали поселок, моя переводчица сказала, что это было самое выматывающее переживание в ее жизни, но сказала она это, сияя от гордости. «Мы, инуиты, сильные люди, – сказала она. – Если бы мы не умели решать наши проблемы, мы бы здесь умерли. Поэтому мы нашли наш способ бороться с этой проблемой, с проблемой депрессии». Гренландка Сара Линге, учредившая в большом городе горячую линию для самоубийц, рассказывает: «Сначала люди должны понять, как легко говорить друг с другом, потом – как это хорошо. Они этого не умеют. Мы, те, кто открыл это, должны изо всех сил стараться распространить новшество».

Сталкиваясь с мирами, где невзгоды – норма, видишь, как размываются границы между адекватными реакциями на трудности и депрессией. Жизнь инуитов тяжела – не морально унизительна, как в концентрационном лагере, и не эмоционально пуста, как в современных больших городах, а просто безжалостно изнурительна и лишена обычных удобств, которые большинство людей западного мира принимают как само собой разумеющиеся. До самого недавнего времени инуиты не могли себе позволить даже такой роскоши, как разговоры вслух о своих проблемах: они подавляли свои негативные эмоции, чтобы те не разрушили их общество. Семьи, которые я посетил в Иллиминаке, продирались сквозь свои невзгоды, храня обет молчания. В своем роде это эффективная система, и она помогла многим и многим пережить длинные холодные зимы. Мы на Западе верим, что проблемы легче решать, если вытащить их на свет, и то, что произошло в Иллиминаке, подтверждает эту теорию, но там разговоры о проблемах можно вести только в определенном месте и до определенных пределов. Вспомним, что никто из страдающих депрессией людей не обсуждал свои проблемы с теми, из-за кого проблемы возникли; никто не обсуждал свои проблемы даже с женщинами-старейшинами на регулярной основе. Часто говорят, что депрессия – болезнь, добычей которой становятся праздные люди в развитых обществах; и правда, это болезнь, которую праздные люди имеют роскошь артикулировать и лечить. Для инуитов же депрессия – такая мелочь по сравнению с другими трудностями жизни, такая очевидная часть жизни каждого, что, за исключением самых тяжелых случаев вегетативных состояний, они просто не обращают на нее внимания. Между их молчанием и нашей интенсивной вербализацией собственных ощущений лежат разнообразные пути познания психических страданий и разговоров о них. Окружение, раса, пол, традиция, национальная принадлежность – все это определяет, о чем следует говорить, а что оставить при себе, и до некоторой степени то, что будет преодолено, что усугублено, что следует перетерпеть, а что отринуть. Депрессия – ее опасность, ее симптомы, способы выхода из нее – определяется вовсе не нашей личной биохимией, а тем, кто мы, где родились, во что верим и как живем.