На высокогорных плато Анд Вавилов встретил свое сорокапятилетие. Весна жизни миновала, но осень была еще далеко впереди. До 75, которые он отвел для себя до «ухода на курорт», было еще ох как далеко!

Со знакомым уже нетерпением возвращаясь домой и мысленно представляя себе свинцовую тяжесть невской воды, острый шпиль Адмиралтейства и открывающуюся из высоких окон его кабинета тихую набережную Мойки, он думал, должно быть, и о том, что не зря мотался по свету все эти годы, что земной шар уже почти приведен в порядок. Побывать бы еще в Юго-Восточном Китае да в Индии, все еще малодоступных для «красного» профессора… Он строил планы, не зная, что возвращается из последней заграничной поездки; что не только тропические леса Индии, но и шумные города Европы уже отгорожены от него железным занавесом.

Еще до отъезда Николая Вавилова за океан в Советской России стала вздыматься новая волна спецеедства, особенно сфокусированного на сельскохозяйственных научных учреждениях, больше всего на ВИРе.

Для сталинского руководства 1932 год оказался триумфально-катастрофическим.

Триумфальным — потому, что индивидуальные хозяйства были ликвидированы; кулачество «как класс», а частью и физически, – уничтожено; правая оппозиция подавлена и изгнана из руководящих органов партии и правительства. Можно было рапортовать о полной победе колхозного строя, о том, что социализм в отдельно взятой стране построен, а все уклонисты, оппортунисты и маловеры посрамлены.

Катастрофическим — потому, что сбылось именно то, от чего предостерегали правые уклонисты. Урожайность полей упала, поголовье скота уполовинил ось.

Сопротивление крестьянских масс коллективизации подавлялось драконовскими мерами – вплоть до искусственно организованного голода, охватившего значительную часть Украины и многие районы России. Хотя во многих местах урожай из колхозов вывозили подчистую, ничего не оставляя на пропитание колхозников, планы хлебозаготовок не были выполнены. В городах пришлось вновь ввести карточную систему, то есть посадить массы рабочих и служащих на полуголодный паек.

Снова понадобились козлы отпущения, и кто же лучше подходил на эту роль, как не буржуазные специалисты, которые, в силу своей буржуазной психологии, должны, как теоретически предсказал Ильич, «еще долго» предавать диктатуру пролетариата и всячески ей вредить.

Детонатором новой кампании против Вавилова и его Института, вероятно, и должно было послужить Директивное письмо, подписанное заведующим Экономическим отделом ОГПУ Мироновым и утвержденное зампредседателя ОГПУ Акуловым еще в марте 1932 года. Тогда оно было положено под сукно, вернее, отложено. Но через полгода, когда Вавилов упивался своими находками на берегах высокогорного озера Титикака, по требованию политотдела Ленинградского ОГПУ, в ВИРе орудовала проверочная Комиссия ЦКК-РКИ.

О том, в каком направлении проводилась проверка, сомневаться не приходилось: разоблачительная статья В.Балашова об «Институте благородных ботаников» была опубликована под эгидой РКИ. Сообщения о новой проверке Института доходили до Вавилова через океан.

2 октября 1932 г., Нью-Йорк, вице-президенту ВАСХНИЛА.С.Бондаренко: «Доходят до меня пока неясно сведения тревожные о реконструкции В И Ра. Моя просьба быть бережным с этим, не сомневаюсь, лучшим из мировых учреждений по растениеводству. Без директора удержите от ломки. Научное учреждение спасти нелегко. Вижу по Америке, как и при колоссальных средствах плывут тут научные корабли без руля и без ветрил. Издали особенно хорошо видно, что даже политически мы – сильное учреждение. В своей сфере мы не плохая иллюстрация силы Советов. В заключение после моего доклада (а доклад был посвящен общим итогам коллективной нашей работы) председатель заявил, что в области изучения культурных растений, несомненно, “Ленинградский институт нашел новые, исключительно плодотворные пути”. Председательствовал Гольдшмидт, бывший у нас на съезде генетики в 1929 г., – самый крупный европейский генетик».

То, что понимали крупнейшие генетики Европы и Америки, для Комиссии РКИ было китайской грамотой. Ни одного ботаника, генетика, растениевода, агронома в ее составе не было. С русской грамотой у Комиссии тоже были сложные отношения. Зато она знала, что Институт растениеводства – «это наиболее солидное в Союзе по качеству и количеству дворянское гнездо».

В качестве единственного эксперта Комиссия привлекла А.К.Коля. Его Записка — основа Заключения Комиссии.

Из Записки видно, что русская грамота была Колю столь же мало доступна, как прикладная ботаника. Зато партийным новоязом беспартийный Коль прекрасно овладел.

Академик Вавилов, по утверждению Коля, «исполнял директивы выдвинувших его Дояренко и компании», хотя А.Г.Дояренко работал в другой области агрономии и никуда Вавилова не выдвигал. Зато имя Дояренко звучало столь же зловеще, как Чаянова и Кондратьева: он тоже был арестован по делу ТКП и приговорен к пятилетнему заключению.

Злоумышленные действия Вавилова Коль усматривал даже в том, что тот «увел Институт из Москвы в Ленинград и тем сознательно изолировал этот научный аппарат от контактов с лихорадочной работой реконструкции земледелия, творящейся партией и правительством в Москве».

А ведь всем причастным было хорошо известно, что Бюро прикладной ботаники, из которого вырос ВИР, возникло и всегда базировалось в Питере. Поразительно беспардонство, с каким выдвигались подобные обвинения.

Комиссии ЦКК-РКИ было известно и то, что «у агронома Коля есть элемент известного пристрастия, основанного на долголетней борьбе Коля с академиком Вавиловым по вопросу новых культур». Однако тут же следовала приписка, что «оценка работы ВИРа агрономом Колем в основном верна». И вывод: работа ВИРа ведется «с расчетом на реализацию своих достижений в кулацком хозяйстве»; «созданная

Вавиловым квалифицированная на базе старой кулацкой агрономической науки, “Махина” работает не на нас».

Заключение Комиссии подписал ее председатель С.С.Перов – с ним нам предстоит познакомиться ближе. Оставалось доложить об итогах проверки на коллегии Наркомата РКП и Президиуму ЦКК (Центральной контрольной комиссии). Но тут до Комиссии дошел слух: среди сотрудников ВИРа ведутся разговоры о том, что если работу Института признают неудовлетворительной, то Вавилов не вернется в СССР.

Трудно усомниться в том, что этот «слух» был политической провокацией. Не исключаю, что он исходил от того же Коля или Шлыкова. Цель понятна: посеять еще большее недоверие к Вавилову.

Если так, то они просчитались. Перова этот слух напугал. Он спешно свернул работу Комиссии, невнятно объяснил заместителю директора Н.В.Ковалеву, что «результаты обследования ВИРа будут рассмотрены в общей связи с задачами селекции и семеноводства».

Подписанное Перовым Заключение не было направлено для официального утверждения. Вместо этого его засекретили и двинули вверх по вертикали власти. Оно легло на стол заместителя наркома РКП И.Д.Вернемичева, а тот переслал ее в Сельскохозяйственный отдел ЦК партии с нелепой резолюцией:

«Посылаю для ознакомления записку о работе академика Вавилова, я этот вопрос не разрабатывал, и пока до приезда Вавилова мы будем собирать дополнительные материалы. В этой записке не всё верно и не всё гладко, однако целесообразно предупредить Лазаря Моисеевича [Кагановича] о том, что не всё благополучно в ВИРе и в работе Вавилова».

Казалось бы, если в Заключении Комиссии РКП не всё верно и гладко, то не обязан ли был Вернемичев разобраться и внести коррективы, прежде чем направлять ее в высшие инстанции? Но на самом деле его резолюция виртуозна. Положить Заключение под сукно было столь же рискованно, как к нему присоединиться. Самое благоразумное – просигналить о выводах Комиссии, но дистанцироваться от них.

Забегая вперед, скажем, что осмотрительность хранила Вернемичева недолго. В 1937 году Центральное управление народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ) провело многократно откладывавшуюся перепись населения СССР. Результаты переписи оказались «вредительскими». Ее организаторов ликвидировали, а во главе ЦУНХУ поставили Вернемичева, поручив выявить еще недоразоблаченных врагов народа. Слишком ли ретиво он их выявлял, или проявил буржуазную мягкотелость, но во главе ЦУНХУ он продержался всего несколько месяцев. Успокоение нашел на полигоне «Коммунарка», где закапывали расстрелянных палачами НКВД.

…Получив Заключение Комиссии РКИ с резолюцией Вернемичева о неблагополучии в ВИРе и в работе академика Вавилова, член Политбюро и секретарь ЦК партии Л.М.Каганович не мог не доложить о том генсеку Сталину…

В конце февраля 1933 года Вавилов вернулся в Ленинград. Обстановку, сложившуюся в Институте за время его отсутствия, почувствовал сразу. Клещи на горле ВИРа продолжали сжиматься.

На этом фоне удивителен тон его писем, направлявшихся в разные концы мира коллегам и в различные советские инстанции. Они, как всегда, деловиты, конкретны, в них клокочет энергия.

В Президиум Академии наук он направил Докладную записку о необходимости преобразовать Лабораторию генетики, унаследованную им от Ю.А.Филипченко, в Научно-исследовательский институт.

В коллегию НКЗ П.Т.Зубареву, возглавлявшему семеноводство, написал о сортах картофеля, выведенных заполярной станицей, которые надо размножать и вводить в практику: «В этой работе заинтересован весь Крайний Север наш, который, как Вы знаете, беспределен. Для того, чтобы это дело сдвинулось с мертвой точки, для того, чтобы перейти действительно к быстрому размножению ценнейшего материала, к быстрому введению практической селекции, нужна помощь от Вас. Нужна помощь на строительство подвалов для хранения семенного материала, нужна помощь на развертывание работы. Всё это примерно укладывается в 70 тысяч руб.».

Николай Иванович пишет в Германию Н.В.Тимофееву-Ресовскому, предлагая место в Институте генетики, о чем у них, видимо, был предварительный разговор в Итаке во время съезда генетиков или в Берлине, где Николай Иванович останавливался на обратном пути.

Он запрашивает Сапегина, не передумал ли тот перейти заместителем директора в новый Институт.

После того, как в Селекционно-генетический институт в Одессе, созданный Сапегиным, был внедрен молодой, напористый и особо обласканный властями агроном Т.Д.Лысенко, директору там стало неуютно. Он захотел перейти к Вавилову. Теперь такая возможность появилась, и Николай Иванович просил Сапегина подтвердить свое намерение.

Это письмо датировано 6 апреля, хотя Вавилов вернулся еще 26 февраля. Задержку он объяснял тем, что на него «свалилась гора событий изумительных, выбыло 20 человек из строя начиная с Г.А.Левитского, Максимова, Писарева и т. д., и чем дело кончится, пока ни для кого не ясно. Всё это осложнило чрезвычайно обстановку».

Что значит – выбыло 20 человек из строя, – объяснять не было надобности: Сапегин сам выбыл из строя два года назад, по делу ТКП, но ему сказочно повезло: его выпустили и даже позволили вернуться в строй на прежнее место. Когда Николай Иванович писал из Берлина Шаповалову, что «многие специалисты пострадали зря», он имел в виду таких, как Сапегин. Теперь такая же участь постигла многих ведущих сотрудников ВИРа.

Молодой ученый Юлий Керкис был выходцем из Киева. Еще школьником стал заниматься в школе молодого зоолога, организованной Ф.Г.Добржанским при политехническом институте. По совету Добржанского поступил в Ленинградский университет, выполнил под его руководством первые исследования по эволюционной генетике. После отъезда Добржанского в США стал ближайшим сотрудником Филиппенко, а после его внезапной смерти оказался под крылом Вавилова.

Керкис был женат на дочери профессора Военно-медицинской академии А.А.Заварзина. С ними жила его мать. В июне 1933 года она умирала от рака печени. Вавилов разрешил ему работать дома, чтобы не отлучаться от больной.

21 июня в квартире раздался телефонный звонок. Подняв трубку, Керкис услышал вежливый мужской голос. Собеседник извинился, что потревожил в столь трудное время, но сказал, что звонит по неотложному делу. Просил срочно приехать в Большой дом на Литейном проспекте. Его привезут и отвезут на автомобиле, задержат очень недолго.

Большим домом в Ленинграде называли новое здание ОГПУ, весьма внушительное по размеру и виду. Собеседник предупредил, что никто не должен знать об их разговоре.

Юлий не успел опомниться, как уже звонили в дверь: за ним пришла машина.

В ОГПУ Керкиса встретили очень приветливо. Пригласили на завтрак, но он просил сразу перейти к делу, чтобы поскорее вернуться к больной матери. Гэпэушник сказал, что знает Керкиса как молодого и преданного советской власти ученого. В лаборатории генетики, где он работает, часто бывают иностранцы. Его просят сообщать об их настроениях и разговорах. Уходя, он должен был подписать бумагу о неразглашении и о том, что предупрежден «об ответственности за нарушение этой подписи».

Вернувшись из Большого дома, Керкис по секрету рассказал о происшедшем жене. Потом ее отцу А.А.Заварзину. Потом Вавилову.

«И тот, и другой, совершенно независимо друг от друга, сказали мне, что это дело обычное, а Николай Иванович даже рассмеялся и сказал: “Ну вот, и ты, брат, попался на крючок”. <…> Николай Иванович “успокоил” меня тем, что в такой переплет попадает очень много людей и что к этому надо относиться возможно спокойнее».

Так что Керкис был лишь одним из многих в окружении Вавилова, кто попался на крючок.

Цитогенетик Елена Карловна Эмме работала в ВИРе, дружила с Еленой Ивановной, бывала у Вавиловых дома. Она свободно владела английским, немецким, французским и шведским языками. Когда в ВИРе бывали иностранные гости, она помогала их принимать. Общалась с иностранцами и за пределами ВИРа: с послами, консулами. Судя по показаниям Н.И.Вавилова (вынужденным, их адекватность под вопросом), он предостерегал ее от таких контактов, но она говорила, что о них знают в НКВД.

Она попала на крючок раньше Керкиса, еще в 1931-м, и сразу рассказала об этом Вавилову. Николай Иванович продолжал ей доверять, и не ошибся. «Компромата» она не поставляла.

В 1936 году она перешла в московский НИИ картофельного хозяйства, но это ее не уберегло. Взяли ее 1941-м, дата смерти – 1942-й. Полагают, что в заключении она покончила с собой…

Когда Керкис спросил Николая Ивановича, чего ему опасаться и чего ожидать, то оказалось, что о том, как ОГПУ работает с попавшими на крючок, Вавилов был неплохо осведомлен. Он сказал, что Керкиса будут время от времени вызывать на частные конспиративные квартиры, каждый раз на другую, и требовать «сведений». На вопрос Керкиса, что же ему делать в таких случаях, «Николай Иванович ответил, что, сколько он меня знает, я порядочный человек, доносов писать, наверное, не буду, и, следовательно, действовать надо смотря по обстоятельствам, и очень обдуманно».

Кельвин Бриджес пробыл в Ленинграде четыре месяца, работал в основном в Лаборатории генетики. Человек «веселый», он стал ухаживать за сотрудницей лаборатории А.А. Прокофьевой (впоследствии член-корреспондент Академии наук А.А. Прокофьева-Бельговская). По вечерам они подолгу оставались в лаборатории вдвоем.

На очередной встрече с гэпэушным куратором Керкиса расспросили о Бриджесе, его поведении, отношениях с Прокофьевой, разговорах с Вавиловым. На уверения в том, что ничего «предосудительного» в их разговорах не было, недовольный куратор напомнил, что с иностранцами надо держать ухо востро, они «зря к нам не ездят». «Я ответил, что я это имею в виду, но тем не менее ничего “такого” я в поведении и разговорах Бриджеса не замечал».

Бриджес уехал, Вавилов остался.

К нему приходили родственники арестованных, и он писал в органы об их заслугах, просил ускорить рассмотрение дел, использовать их по специальности. Его не покидала надежда, что выбывших из строя – ни в чем, конечно, не виноватых – скоро освободят и вернут в строй. А из них в это время вынимали душу, требуя признаний во вредительстве, во враждебности к советской власти и колхозному строю, в принадлежности к ТКП. Тех, кто упорствовал, изматывали ночными допросами, сажали в карцер, избивали… В обмен на чистосердечное признание сулили «златые горы». Индикатор чистосердечности — имена сообщников. Чем больше имен, тем добрее следователи, тем мягче приговоры.

Выстоять не удавалось никому – разница была в длительности сопротивления. Кто-то ломался на первом-втором допросе, кто-то держался два-три месяца. Из тех, за кого просил Вавилов, гэпэушные костоломы в это время выдавливали показания против него. Досье на академика Вавилова становилось все более увесистым.

Профессора Н.АМаксимова арестовали 2 марта 1933 года, через несколько дней после возвращения Николая Ивановича из Южной Америки. Обвинение стандартное: принадлежность к Трудовой Крестьянской Партии. Его молодая жена (за год до этого Н.А.Максимов развелся с Т.А.Красносельской-Максимовой и женился на Софье Викторовне Тагеевой) была беременна. Потрясенная свалившимся горем, она пошла в Большой дом и добилась того, чего почти никому не удавалось: ее принял следователь, который вел дело ее мужа. Известна его фамилия – Казанский.

Обливаясь слезами, несчастная женщина рассказала ему, кто ее муж, какой он крупный ученый, как он увлечен наукой, как он далек от политики и никак не может быть замешан в какой-либо антисоветской деятельности.

Казанский ее выслушал и выпроводил, не сказав ни слова.

Она снова и снова приходила к нему, он, как ни странно, ее принимал. Выслушивал молча, как в первый раз, и так же молча выпроваживал.

Однажды, поднимаясь к нему в кабинет, она столкнулась с ним на лестнице. Живот ее уже округлился, это бросалось в глаза.

Оглянувшись и убедившись, что они одни, Казанский быстро сказал:

– Вы можете найти видного ученого, но не в Москве и не в Ленинграде, который бы поручился за вашего мужа и взял его на работу? Пусть напишет поручительство!

Он быстро прошел вниз, а она так и застыла на лестнице, пытаясь осмыслить то, что услышала.

…Поручительство дал академик Тулайков.

Максимова сослали в Саратов, куда и переехала Софья Викторовна с новорожденным сыном Виктором.

…Николая Максимовича Тулайкова арестовали в 1937-м. Приговорили к высшей мере, сразу же расстреляли. Такова официальная версия, но архивные материалы, обнаруженные саратовской журналисткой и историком науки М.Н.Шашкиной, ее не подтверждают. Она установила, что Тулайков отбывал заключение в лагере строгого режима, заболел и умер в 1939 году.

Н.А.Максимов, за которого «враг народа Тулайков» поручился, продолжал работать, в 1939 году был переведен в Москву, в 1946-м стал академиком и директором Института физиологии растений имени К.А.Тимирязева. Был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Превратности судьбы! Не будь он арестован и сослан в 1933 году, его бы наверняка взяли в 1940—1941-м, когда очищали ВИР от ведущих сотрудников Вавилова, и судьба-злодейка обошлась бы с ним много круче. Академик Максимов умер в 1952-м, в своей постели, был похоронен с почетом. Выходит, ему несказанно повезло!

Но вот свидетельство о заключительном, самом «благополучном» периоде его переломанной жизни: «Н А.Максимов был замечательным биологом, и его учебник “Краткий курс физиологии растений” – это образец того, каким должен быть учебник: глубокий по мыслям и легкий для восприятия. Н.А.Максимов в свое время был сотрудником Н.И.Вавилова, затем был арестован. Его истязали в тюрьме, и он подписывал все “признания”, которые ему велели. У него был тремор – дрожали голова и руки. Он стал “с душою согнутой старик” (А.С.Пушкин). И все-таки ученые советы с научными докладами были очень интересными, благодаря тому, что Н.А.Максимов умел направить дискуссию в важном направлении. <…> Это была хорошая школа».

При разборе бумаг Максимова были найдены тетрадки воспоминаний, написанных им во время следствия, очевидно, с разрешения следователя Казанского. Они теперь расшифрованы и опубликованы его внучкой О.В.Максимовой.

О том, через какую ломку проходили арестанты 1933 года по делу ТКП, в какой-то мере можно судить по поразительному документу, который мне удалось обнаружить в интернете. Это обращение С.Ю.Шимановича (не путать с плодоводом И.Д.Шимановичем) к генеральному прокурору СССР от 18 января 1936 года. До ареста Шиманович работал под руководством В.Е.Писарева на Центральной станции ВИРа в Детском Селе, им и был приобщен к мифической ТКП. Привожу его заявление с минимальными сокращениями: «Весною 1935 г. моя бывшая жена обратилась в Верховную Прокуратуру с просьбой смягчить избранную в отношении меня меру пресечения и дать мне возможность досрочно вернуться к семье – 13 лет совместной жизни – и научно-исследовательской работе, которой я отдал больше 9 лет.

Одним из аргументов ее и моего теперешнего ходатайства являлось и является то, что проф. Писарев В.Е. и проф. Таланов В.В., организаторы, по их собственному признанию, эсеровско-народнической контрреволюционной организации, а равно и проф. Левитский Г.А., ученые специалисты Лебедев А.Д., Голубев Н.П. и Чинго-Чингас К.М. уже освобождены, в то время как я, работавший под руководством Писарева и вскормленный такой средой, продолжаю отбывать свое тяжелое, но по заслугам полученное наказание.

Отказ прокурора т. Катаньяна смягчить мою участь имел в своей основе указание на мою, не в пример вышеперечисленным лицам, судимость 1934 г., т. е. во время моего пребывания в ссылке.

Учитывая всю серьезность этого заявления, я, тем не менее, осмеливаюсь обращаться к Вам, т. Генеральный Прокурор, в третий раз. Я прошу Вас отнестись ко мне с присущей пролетарскому правосудию и социалистическому гуманизму чуткостью и заботой о человеке и поверить в то, что мое обращение к Вам насыщено предельной искренностью. Она обусловлена и моей идеологической перестройкой и обретенной на производстве глубокой верой в правильность политики коммунистической партии и правительства. Но и кроме того, свершившимся распадом моей семьи.

Я и сейчас заявляю, что в упомянутой контрреволюционной организации я не состоял, но учитывая мою ошибку в вопросе о ликвидации кулачества как класса, я тем самым потенциально смыкался с теми людьми, которые были носителями этой контрреволюционной “идеи”. Это, вероятно, и дало повод проф. Писареву, злому гению моей судьбы, причислить меня к ее участникам.

Другим моментом, позволившим ему причислить меня к организации, им тогда возглавляемой, является след.: в глухой борьбе между проф. Писаревым и молодой советской порослью начинающих исследователей я стоял в стороне, а след., по железным законам классовой борьбы, я был на его стороне.

Эта борьба протекала на роковом для меня фоне: с одной стороны личное расположение ко мне проф. Писарева, а с другой – травля, советская по форме и антисемитская по содержанию, со стороны тогдашнего секретаря парт, ячейки Отдела Генетики и Селекции ВИР Тер-Казарьяна, бывшего белогвардейского офицера, обманным путем проникшего в партию (недавно исключен), и научной сотрудницы Ивановой К.В., дочери б. городового.

Анализируя теперь в одиночестве, со всей беспощадностью каждый свой день и час работы в ВИРе, я пришел к самому тяжелому и позорному для себя выводу, что проф. Писарев мог бы даже завлечь меня в такую организацию, ибо для меня тогда его специальные знания были адекватны знаниям процессов и движущих сил в с. х. нашей страны.

Фальшью не будет сейчас звучать мое заявление, что хирургическое вмешательство в мою жизнь органов пролетарской диктатуры позволяет и позволит мне находиться в рядах тех, кто с энтузиазмом и беспредельной преданностью борется за лучшие идеалы, принесенные в мир Октябрьской революцией под руководством когорты людей, обессмертивших свои имена в истории человечества.

Тяжелой ценой я купил свое перерождение и хочется верить, что забота о человеке, о которой 4 мая 1935 г. говорил т. Сталин, вождь нашей страны, коснется и меня, потерявшего семью, а след., и дорогих мне детей.

Мое осуждение по 111 ст. УК в уборочную кампанию 1934 г. служит плохой иллюстрацией к тому, что я выше сказал. Приложенные же при сем документы, а равно и дело, которое будет затребовано, позволит Вам судить и о качестве следственного процесса и о степени моей виновности.

Добавлю, что неопашка на 6 отд. совхоза нескольких скирд <…>, а равно и запоздание с выполнением одного очередного графика уборочных работ 21 сентября <…> не будут по соображениям социальной педагогики служить тем камнем преткновения, о который споткнется моя личная жизнь. <…>

Надеюсь, что милосердие постановления Центрального Исполнительного Комитета Союза от 11 августа 1935 г. относительно подобных нарушений служебного долга в хлебоуборочные кампании 1932—33 г. распространится и на меня, и мои нарушения не будут хотя бы служить преградой при решении вопроса о моем досрочном освобождении или иной форме облегчения моей участи.

Вот уже скоро 3 года, как я лишился детей и любимого дела, но я полон надежды, что просьба человека, полностью осознавшего свою ошибку и приносящего раскаяние, будет услышана, ибо я верю в Марксову мысль – корнем для человека является сам человек, – претворенную в жизнь сталинской практикой любовного выращивания людей, даже ошибавшихся.

С.Шиманович

18 января 1936 г.»

Таково окошко в геенну огненную, где металась душа безвинно пострадавшего, преданного боготворимым учителем, семьей и всем светом. В отчаянии от безнадежности своего положения, он судорожно цеплялся за призрак надежды, походя утягивая в бездну других.

В чем выражалась травля Шимановича со стороны парторга Шмавона Тер-Казарьяна и научной сотрудницы К.В.Ивановой, в заявлении не разъясняется. Тер-Казарьян был царским (а не белогвардейским) офицером, в партию большевиков проник не обманом, а после участия в защите Бакинской коммуны в 1918 году. Окончив Ленинградский сельхозинститут, был внедрен в ВИР в рамках «коммунизации» Института благородных ботаников. Работал под руководством Чинго-Чингаса, создателя лаборатории мукомольно-хлебопекарных качеств зерновых культур. Когда Чинго-Чингас выбыл из строя, Тер-Казарьян возглавил лабораторию, но через два года тоже был арестован (а не только исключен из партии), то есть разделил судьбу Шимановича.

Как парторг Отдела, Тер-Казарьян должен был проявлять повышенную общественную активность и, видимо, не раз «доставал» стоявшего в стороне Шимановича. Но какое отношение могла иметь к этому К.В.Иванова, дочь инженера-путейца, а не городового? Ее специальностью был клевер, она работала в Отделе кормовых культур, тогда как Шиманович занимался селекцией льна.

С Клавдией Васильевной Ивановой я был знаком.

«После ареста и гибели Николая Ивановича [Вавилова] в семье Ивановых свято хранили все материалы, связанные с именем этого гениального ученого, хранили в те годы, когда это было отнюдь не безопасно. В эту семью не раз обращались те, кто пытался осветить в литературе образ Н.И.Вавилова, кто изучал его жизнь и деятельность».

Я был одним из тех, кто не раз обращался к Н.Р.Иванову и его супруге за помощью и никогда не получал отказа. Бывал у них дома, пользовался их радушием и хлебосольством. Не припомню, чтобы в разговорах всплывало имя С.Ю.Шимановича; не думаю, что они вообще о нем помнили. Какая кошка пробежала между ним и Клавдией Васильевной, можно только гадать.

Помогло ли Шимановичу его заявление генпрокурору, мне неизвестно, но судьба обошлась с ним не так сурово, как со многими другими. Мне удалось найти упоминание об автореферате его диссертации: «Особенности отбора у льна-долгунца». Автореферат датирован 1952 годом. Значит, ему посчастливилось уцелеть и даже вернуться к любимому делу.

Почему же тогда, в 1933-м, Вавилов не был арестован?

Ведь тот же В.Е.Писарев, да и другие выбывшие из строя не только признавались и чистосердечно каялись в вымышленных преступлениях. Свою чистосердечность они должны были доказывать, то есть изобличать сообщников по народническо-эсеровской Трудовой Крестьянской Партии. А главным «сообщником» был директор ВИРа и президент ВАСХНИЛНиколай Иванович Вавилов. Приходилось говорить, писать, подписывать показания о том, что Вавилов враг колхозного строя, советской власти, социалистической реконструкции сельского хозяйства; что он и есть глава ТКП, что он в сговоре с Бухариным, другими уклонистами и правыми троцкистами.

Досье на Вавилова распухало как на дрожжах. Невозможно предположить, что об этом не докладывалось на самый верх – Сталину, Молотову, другим членам Политбюро.

ОГПУ давно точило когти и клюв, чтобы вцепиться в академика Вавилова. Но верховная власть не давала санкции. Почему?

У меня два ответа на этот вопрос – оба, конечно, гипотетические.

О первом уже говорилось: Сталин хорошо знал цену гэпэушным разоблачениям. Они заготовлялись впрок, на будущее. Пустить ли их в ход, и в какой именно момент, зависело не от того, сколь тяжки были «преступления», приписываемые данному лицу, а от политических расчетов вождя.

Вторая причина была чисто прагматической. Вавилов был нужен верховной власти, и тем более нужен, чем плачевнее становились результаты сплошной коллективизации.

В политическом плане эти результаты были превосходными. Единоличные хозяйства ликвидированы; кулачество уничтожено – не только как класс, но в большинстве и физически; колхозы организованы по всей стране; правый уклон и все остальные уклоны разгромлены; партийное руководство стало послушным, как стадо овец; социализм в отдельно взятой стране построен, вопреки нытикам, маловерам и прочим троцкистам-ревизионистам.

Но цену за «победу социализма в отдельно взятой стране» пришлось заплатить непомерную. Миллионы крестьян были сосланы в Сибирь, другие миллионы – в самых хлебных районах Украины и прилегающих регионах России – были обречены на смерть искусственно организованным голодом, точная цифра умерших неизвестна до сих пор.

Кинорежиссер Аркадий Тигай с горьким сарказмом напомнил: «В этом же самом 32 году <…> снималась первая советская музыкальная комедия “Веселые ребята“… Помните? – “Легко на сердце от песни веселой!" А в газете “Правда” как раз “на злобу дня “ вышла статья о тяжелой участи японских крестьян, в которой автор клеймил пороки капитализма <…>. Опухшие от голода крестьяне шли в города, надеясь раздобыть хоть какую-то еду. Милицейские кордоны отлавливали их на дорогах и, как беглых крепостных, возвращали “по месту проживания”. В голодающих регионах участились случаи каннибализма. На виду у всего народа дворники и работники НКВД по улицам собирали истощенных детей, которые все-таки проникали в города, надеясь спастись от голодной смерти. Погрузив детей в вагоны, их целыми эшелонами вывозили за десятки километров, в поле, где оставляли умирать. Там же их и хоронили в заранее выкопанных рвах. Страна, как ни в чем не бывало, продолжала жить в двух параллельных мирах – в одном трупы дистрофиков по обочинам дорог, в другом: “… легко на сердце от песни веселой”.”».

То, что жители деревень разбегались, было частью сталинского пятилетнего плана: для ускоренной индустриализации требовались рабочие руки – много мозолистых рук.

Но рабочую силу надо кормить, а урожаи падали, посевные площади сокращались, недорезанная скотина гибла от бескормицы.

Стране нужен был хлеб, много хлеба – его не вырастишь даже самыми жесткими решениями Политбюро. Ставка делалась на агрономическую науку.

Спецеедство уже нанесло ей немалый урон, но она продолжала функционировать. Академик Вавилов и его философия бытия определяли направление работы ВИРа и всех опытных учреждений по растениеводству. Альтернативы не было.

Пока не было.

В том, что рано или поздно она появится, можно было не сомневаться: ведь, согласно передовому учению товарища Сталина, «незаменимых людей у нас нет».

Но пока что Вавилов оставался незаменимым.