13 марта 1928 г., Т.А.Рунову: «Прежде всего, отчитаюсь Вам в своем житье-бытье. Сижу и пишу к приезду его величества Амануллы-хана книгу об Афганистане. Приказано издать ее к самому приезду, а так как книжища изрядная, то надо сидеть теперь день и ночь и обрабатывать Афганистан. Приказано преподнести и, более того, извлечение перевести на персидский диалект. Карахан заявил, что если через 3 недели не сдам извлечения для перевода на персидский язык, то буду арестован.

Это первое.

Два года не читал курса студентам, в хвост и гриву гоним.

Это второе.

По приезде всех подтянул: все скрипят, пишут. Скопилось пуда два рукописей, хоть караул кричи, а, помимо своих писателей, направляют еще для редакции и на отзывы работы. Народ записал, не успеваю читать!

Наконец, последнее занятие – это издание определителя селекционных сортов. Надо издать к лету. Ну а затем обработка материалов экспедиции, приготовление к посеву, отчеты, сессии, директорство двумя институтами с 700 сотрудников… Отсюда Вы поймете, что житье наше идет своим порядком».

«Земледельческий Афганистан» написан Вавиловым совместно с Д.Д.Букиничем. Работа затянулась почти на пять лет – из-за колоссальной загруженности Николая Ивановича. Тормозила работу и медлительность Букинича.

Воспользовавшись его приездом в Ленинград, Вавилов буквально запер его в своем кабинете в Детском Селе и с улыбкой сказал, что не выпустит до тех пор, пока тот не закончит свою часть рукописи. Шутливая угроза замнаркома иностранных дел Карахана (в 1937 году он будет арестован не в шутку, 20 сентября приговорен к высшей мере, в тот же день расстрелян) почти осуществилась, только «арестован» был не Вавилов, а его соавтор Букинич. Лексикон весьма характерен для того времени.

В мае 1928 года Аманулла-хан с супругой прибыл в Советский Союз. Побывал в Москве, Севастополе, Ленинграде.

Книга готова не была, и отнюдь не по вине Букинича. Николай Иванович мог уделять ей лишь малые лоскутки своего предельно перегруженного времени. Как он писал Подъяпольскому, «ведем баталии, нести даже малую ответственность теперь нелегко. А быть директором пары институтов с 1200 сотрудников – ein bischel zuveil [многовато (нем.)]».

Но – нет таких крепостей, которые бы не могли взять большевики!

В ударном порядке, по неоконченной рукописи, было отпечатано десять роскошных экземпляров книги; заголовок на титульном листе – на двух языках, извлечение на персидском. Высокому гостю фолиант был торжественно вручен – к большому его удовольствию. Посылая два «королевских» экземпляра Букиничу, Вавилов писал: «Книга же еще не кончена даже набором. Я сдал только недавно в набор маршруты. Глава о возделываемых растениях получается большая, написал уже полтораста страниц и еще, вероятно, будет столько же. Приходится много переделывать самому и проч.».

В окончательном виде книга была издана в следующем, 1929 году. Вид ее не был королевским, но это один из самых значительных трудов Вавилова. Амануллы-хана к тому времени уже не было у власти.

Его реформы, направленные на то, чтобы сделать Афганистан более современным государством, вызвали бешеное сопротивление со стороны мусульманского духовенства, чью власть и влияние эти реформы ограничивали. Вскоре после возвращения хана из заграничной поездки (он тогда посетил не только СССР, но и ряд стран Европы) вспыхнуло восстание, охватившее почти весь Афганистан. 7 января 1929 года Аманулла издал указ об отмене реформ, но было поздно. Через неделю он отрекся от престола в пользу старшего брата Иноятуллы-хана, но тот продержался только три дня. Всё разыгралось по тому же сценарию, что в России 1917 года. Разница была в том, что семье шаха удалось вылететь из Кабула на британских самолетах, прихватив государственную казну.

Когда Аманулла попытался организовать сопротивление узурпаторам власти, с севера, ему на подмогу, вступил мощный отряд Красной армии, поддержанный авиацией и артиллерией. Но против иноземного вторжения поднялась столь мощная волна, что в мае отряду отдали приказ ретироваться. Участников операции наградили орденами и ценными подарками, но строго секретно. Официально никакого вторжения советских войск в Афганистан не было. Знал ли о нем Вавилов, неизвестно. Ни в его переписке, ни в воспоминаниях друзей и соратников эти события следов не оставили.

6 февраля 1928 года Елена Ивановна родила сына, назвали его Юрой.

Рождение ребенка – радость для матери, отца, всех близких. Но никто не мог предвидеть, что будет значить рождение этого ребенка.

В 12 лет у Юры отобрали отца. Проходили годы, десятилетия, но с этой бедой он не мог свыкнуться. Как и его старший брат Олег, он не пошел в биологию, где утвердилась монопольная власть Трофима Лысенко, а стал физиком, доктором наук, одним из ведущих специалистов по космическим лучам. Но трагедия отца не уходила в прошлое.

Восстановление доброго имени Николая Вавилова, осмысление и утверждение его великих открытий, собирание документальных материалов об отце стало его делом жизни.

Ни одна область историко-биологических исследований не развивалась за последние 50–60 лет столь продуктивно, как вавилововедение. В нем участвовали и продолжают участвовать сотни исследователей – биологов, географов, историков, писателей, краеведов не только России, но и других стран. Душой этих исследований был и остается Юрий Николаевич Вавилов.

Одной из первых книг о Николае Ивановиче был сборник воспоминаний его сотрудников и друзей: «Рядом с Н.И.Вавиловым». Составитель Юрий Вавилов. Выпустило его издательство «Советская Россия» в 1963 году. Редактор книги Марина Черникова познакомила меня с Юрием Николаевичем.

Я пришел к нему с черновым вариантом первых двух частей будущей биографии Н.И.Вавилова. Прочитав рукопись, Юрий Николаевич согласился мне помогать. Это открыло двери и сердца учеников и сотрудников Николая Ивановича. С тех пор длится наше сотрудничество и дружеское общение. Оно не прекратилось и после моей эмиграции из СССР. Две работы нами написаны совместно: статья «Удар в лицо цивилизации», опубликованная в 1992 году в нью-йоркской газете «Новое русское слово», и вступительный очерк к английскому изданию книги Вавилова «Пять континентов». В 2015 году книга была издана по-испански; вступительный очерк в ней стал эпилогом. Сейчас, когда я пишу эту книгу, я часто консультируюсь с Юрием Николаевичем.

…Однако я снова заглянул в будущее, которого в 1928 году никто не мог предвидеть.

Радостные события перемежались с горькими, надежды с разочарованиями, обретения с потерями.

За несколько месяцев до рождения Юры Николай Иванович в Берлине встретился с отцом. Конечно же, рассказал обо всех близких и поделился своей радостью: ожидаемым пополнения семейства. Не исключено, что именно эта новость заставила Ивана Ильича с особой остротой почувствовать свое одиночество и усилила его тягу к семье.

Николай Иванович тотчас начал хлопоты, видимо, через Горбунова. Летом следующего года Иван Ильич смог вернуться домой.

Увы, уже было поздно…

Но младшего внука, коему исполнилось полгода, он успел повидать. В письме Подъяпольскому от 25 августа 1928 г. Николай Иванович извинялся за то, что хотя был в Саратове, не смог его навестить: «Торопиться надо было. Приехал вовремя. Вернулся фатер из-за границы и через две недели умер от миокардита».

Старший внук Ивана Ильича А.Н.Ипатьев вспоминал: «Летом 1927 г. [правильно 1928] дедушка приехал в Ленинград и там заболел, возможно, заболел он дорогой. Дела его, видимо, были плохи, так как почти все близкие ему взрослые поехали в Ленинград (мама, Сергей Иванович и бабушка). Николай Иванович был в то время в Ленинграде. Дней через десять они вернулись с фотографиями похорон дедушки и его вещами, из которых мне достались костюм, серая шляпа и галстук. Это был мой первый европейский костюм, которым я весьма гордился, хотя висел он на мне мешком. Попал ко мне и исполинский дедов чемодан, с которым, по семейным преданиям, ездил он еще до революции на Нижегородскую ярмарку. Только в 1931 г. я побывал на могиле деда в Александро-Невской лавре».

Мать семейства, Александра Михайловна, переживет мужа на десять лет.

С.И.Вавилов: «Матушка умерла в ночь с 4 на 5 апреля, 20 минут первого часа ночи в Кремлевской больнице. Заболела 12 марта. <…> Гангрена ноги. Сознание быстро уходящее. Смерть. Открытые, широко открытые в последний раз глаза и последнее дыхание. Святая, нежная душа».

Сергей Иванович вклеил в дневник фотографии матери на смертном одре, снятые Олегом Вавиловым, и три письма жены – два написаны до и одно после кончины: «Милый мой Сереженька! Сегодня приехал Николай – прямо ко мне. Звонили Александре Ивановне Ипатьевой] и в больницу, но ничего не добились, и он поехал туда. Его пустили к матушке. Она его узнала. Он ее спросил, больно ли ей, она головой и рукой дала понять, что нет. Говорила что-то, но он ясно понял только “Олег”. Лежит спокойно и не мечется. Он пробыл у нее час, потом приехал ко мне и плакал, бедный».

Прося Сергея Ивановича, который тоже был нездоров, освободиться от чрезмерных нагрузок, дабы обеспечить себе посильное существование, она замечала: «Вся беда в том, что вы, Вавиловы, так сильны духом, что не верите, что вы чего-то“ не можете”».

Через полгода после смерти отца резанула Николая Ивановича по сердцу другая утрата: в несколько дней ушел из жизни Гавриил Семенович Зайцев.

В январе 1929 года Зайцев со всем семейством (жена Лидия Владимировна, сын Ваня, дочь Маша) отправился из Ташкента в Москву, чтобы оттуда поехать в Ленинград, где он обычно проводил зимние месяцы, работая в библиотеке Института прикладной ботаники и других библиотеках. На этот раз поездка была особенно важной. По инициативе Вавилова в Ленинграде был запланирован Всесоюзный съезд по селекции, семеноводству и племенному животноводству. Ожидалось участие практически всех крупных ученых страны, были приглашены ведущие генетики и селекционеры западных стран, что придавало съезду международный характер, широко привлекалась молодежь – всего до полутора тысяч участников. Зайцеву предстояло выступить с программным докладом: «Пути селекции».

Путь из Ташкента в Москву занимал несколько дней. В соседнем купе ехал знаменитый хирург Алексей Васильевич Мартынов, приятный человек, интересный собеседник. В дороге люди сближаются быстро: они успели не только познакомиться, но и подружиться. Ночью Гавриил Семенович почувствовал острую боль в животе – настолько сильную, что пришлось постучаться в соседнее купе.

Осмотрев больного, пощупав живот, Мартынов посоветовал приложить грелку. Согревание постепенно утихомирило боль, позволило уснуть. Утром Гавриил Семенович почувствовал себя лучше. Когда поезд прибыл в Москву, сам понес тяжелые чемоданы.

…Снова схватило уже в Москве, в квартире брата Николая, у коего они остановились. Приступ опять случился ночью, и снова пришлось будить врача, благо по соседству жил знакомый терапевт. Тот тотчас определил: приступ аппендицита, требуется срочная операция.

Утром Лидия Владимировна помчалась на Пироговку, в институт Мартынова. Тот не мешкая положил больного на операционный стол. Операция прошла успешно, но было уже поздно. Оказалось, что тогда, в поезде, Мартынов допустил страшную ошибку. Сам учил студентов: приступ аппендицита требует немедленной операции, а если обстоятельства не позволяют, надо приложить лед, чтобы замедлить воспалительный процесс, а не грелку, которая его ускорит.

Вскрыв брюшную полость больного, хирург увидел, что воспаленный аппендикс лопнул, гной разлился, начался перитонит. До эры антибиотиков медицина в таких случаях была бессильна…

Гавриил Семенович прожил еще несколько дней – это были дни мучительного умирания. За день до смерти он продиктовал короткое завещание: все его рукописи и материалы передавались Вавилову, в Институт прикладной ботаники.

Много лет спустя, работая над книгой о Зайцеве, я нашел этот архив в Отделе хлопчатника ВИРа. В нем, кроме многого другого, оказалось 55 писем Вавилова – оригиналов, из коих только два или три были известны по копиям в архивном фонде ВИРа.

Гавриил Семенович скончался в Москве 17 января 1929 года, не дожив до 42 лет. В Ленинграде в этот день завершился съезд по селекции и семеноводству. На следующий день в Институте прикладной ботаники был траурный митинг. Вавилов выступил с проникновенной речью. Внезапная кончина друга, полного сил, с особой остротой напомнила о том, как быстротечна человеческая жизнь и как важно иметь большую цель и двигаться к ней кратчайшим путем, не уклоняясь, не размениваясь на мелочи.

Поработать в науке Зайцеву пришлось очень недолго, всего 14 лет, из коих ряд лет был заполнен борьбой за выживание науки о хлопчатнике, да и за физическое выживание себя и семьи. Между тем сделано было фантастически много!

Зайцева интересовала ботаника, география, происхождение разных видов хлопчатника, физиология развития, агротехника, генетика, селекция. Во все эти области он внес революционные идеи, стал лидером мировой науки о хлопчатнике, фактически создал эту науку. Он глубоко воспринял идеи Вавилова о гомологических рядах и центрах происхождения, опирался на них в своих исканиях. Ему Вавилов направлял весь материал по хлопчатнику, поступавший в Институт прикладной ботаники из экспедиций или в порядке обмена. Зайцев вывел ряд превосходных сортов, произвел революцию в семеноводстве хлопчатника. Работа с каждым годом приобретала все больший размах, становилась все более плодотворной. Половина всех площадей под хлопчатником в стране была занята сортами Гавриила Зайцева…

После траурного митинга в Институте Вавилов помчался в Москву.

Гавриила Семеновича хоронили 19 января на Новодевичьем кладбище, в лютый крещенский мороз. Над гробом усопшего Вавилов снова выступил с речью.

Дочурке Зайцева Маше было семь лет; в памяти ее мало что осталось от выступления Николая Ивановича. Но на всю жизнь она запомнила, как потом, когда уже засыпали могилу, Вавилов, увидев, как они с братом продрогли, взял их за заледеневшие ладошки и пробежался по дорожке, вдоль могил…

Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству, проходивший в Ленинграде 10–16 января 1929 года, был задуман Вавиловым по образу и подобию III селекционного съезда 1920 года в Саратове, но в гораздо большем масштабе.

Еще в 1926 году Николай Иванович добился правительственного решения о съезде, но средиземноморская экспедиция отодвинула его проведение.

И вот в Ленинград со всей страны съехались не только ведущие генетики и селекционеры, но рядовые работники опытных станций и совсем зеленая молодежь. Вавилов считал это особенно важным: участие в таком форуме послужит новичкам толчком для дальнейшего роста. Охотно откликнулись на приглашение ведущие генетики европейских стран: Э.Баур и Р.Гольдшмидт из Германии, Г.Федерлей из Финляндии, ряд других. Статьи о съезде печатались в «Правде», «Известиях», «Красной звезде», в других центральных газетах. «Ленинградская правда» публиковала статьи ежедневно.

В день открытия съезда, 10 января, в ней появилось даже две статьи – Вавилова и Горбунова.

Вавилов подчеркивал, что правительственная задача резко повысить урожайность в ближайшую пятилетку может быть решена «поднятием производительности земли на широком массовом введении улучшенных семян новых сортовых хлебных злаков». Речь шла о государственной системе сортоиспытания и семеноводства, возглавлявшейся Талановым, но все еще плохо осваиваемой на местах.

В статье Вавилова говорилось о том, какое высокое место советская генетика занимает в мировой науке и насколько важно и дальше ее развивать. Ведущими научными учреждениями страны Вавилов называл Институт экспериментальной биологии Н.К.Кольцова, Одесский селекционно-генетический институт во главе с А.А.Сапегиным, Лабораторию генетики Академии наук, возглавляемую Ю.АФилипченко, Туркестанскую селекционно-генетическую станцию во главе с Г.С.Зайцевым, Саратовскую станцию во главе с Г.К.Мейстером.

В том же номере газеты Горбунов напомнил о завете Ильича об «обновлении советской земли» и воспел хвалу Вавилову, возглавлявшему всю научную работу в русле этого завета.

Вавилов открыл съезд в качестве председателя оргкомитета, и тут же, при всеобщем одобрении, был избран его председателем.

Было заслушано 20 пленарных и больше 250 секционных докладов. Ведущими докладчиками, кроме самого Вавилова, были его заместители Писарев и Таланов, завотделом генетики Г.Д.Карпеченко, завотделом физиологии растений Н.А.Максимов, Г.М.Попова, Е.И.Барулина.

Вавилов активно участвовал в прениях, в частности, вступил в спор с Ю.А.Филипченко, который скептически отнесся к работам А.А.Сапегина и Г.К.Мейстера по отдаленной гибридизации злаков. Николай Иванович, напротив, считал их достижения очень важными и перспективными.

Как 9 лет назад в Саратове, Вавилов был не только организатором и председателем съезда, но его душой и самым активным участником.

На третий день съезда, 12 января, стали известны результаты выборов в Академию наук СССР. Николай Иванович

Вавилов стал академиком. Это известие участники съезда встретили овацией.

На заключительном заседании, когда были подведены итоги, Горбунов предложил принять приветствие товарищу Сталину. Тогда такие приветствия еще не стали обязательным ритуалом, утверждаемым единогласно и сопровождаемым бурными, долго не смолкающими аплодисментами. Обсудив предложение Горбунова, оргкомитет решил, что более уместно адресовать приветствие не лично генсеку, а Совнаркому, финансировавшему съезд, и ЦК партии. Подписал приветствие председатель съезда академик Вавилов.

Некоторые исследователи делают из этого маленького эпизода далеко идущие выводы: будто из-за этой переадресовки приветствия Сталин затаил недобрые чувства к Вавилову. Подтверждений этому не имеется.

С введением нэпа в стране росла урожайность полей, но процесс был неровным. В 1924 году многие районы страны снова пострадали от засухи. Совнарком ассигновал валютные средства на закупку за границей 20 миллионов пудов зерна, что позволило сохранить посевной материал. В записке на имя председателя Совнаркома А.И.Рыкова Вавилов предлагал комплекс мер, «могущих предупредить хотя бы в некоторой степени неурожаи ближайших лет». Это скорейшее введение в практику более засухоустойчивых сортов, расширение площадей под новыми для засушливых районов культурами, как кукуруза, бобовые, овес, огородные. Вавилов также предлагал увеличить площади под кормовыми культурами, чтобы расширить базу животноводства. Это сулило двойную выгоду: чем больше животных, тем больше навоза, а, значит, и более успешное противостояние засухе: унавоженная почва лучше удерживают влагу. Чтобы крестьяне охотнее откликались на такие нововведения, Вавилов предлагал ввести налоговые льготы. Словом, то был продуманный план борьбы с засухой.

Ничего сделано не было. На Олимпе власти велись другие игры.

В декабре 1927 года XV съезд партии принял решение об ускоренной индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства.

Ускоренная индустриализация, кроме многого другого, требовала оттока сельского населения в города. Этим еще больше обострялась продовольственная проблема. «Боевая задача» партии: за пятилетку увеличить продуктивность сельского хозяйства на 30–35 процентов.

Таких темпов роста урожайности нигде в мире никогда не было. Но ведь и строительства социализма нигде еще не было. Пятилеток в четыре года нигде не было. Нам нет преград ни в море, ни на суше нигде и никогда еще не было. Планов громадьё захватывало дух. Газеты трубили о них с победным ликованием. Сомневаться в том, что они будут выполнены и перевыполнены, могли только маловеры, прихвостни буржуазии, враги социализма.

Но кроме фанфар и барабанного боя требовалось и что-то конкретное.

15 марта 1929 года в кремлевском кабинете Сталина собрались ведущие деятели сельхознауки. Генсек хотел выяснить нужды научных учреждений. Присутствовали Вавилов, Писарев, Тулайков, Лисицын, Чаянов, другие деятели. Основной доклад – академика Вавилова.

Стенограмму этого совещания обнаружил Я.Г.Рокитянский. «Николай Иванович был откровенен, говорил о “первобытном” состоянии опытных учреждений, катастрофической нехватке средств, сравнивал это положение с щедрым финансированием сельского хозяйства в Германии, Италии и других странах, обращал внимание на нищенское состояние работников сельского хозяйства». Рокитянский полагал, что «такая откровенность пришлась Сталину не по вкусу»; независимость, с какою держался Вавилов, его раздражала.

Я не нашел следов неудовольствия генсека. Полагаю, что реплики, которыми он комментировал доклад, говорят об обратном. Так, на замечание Вавилова, что работники сельхознауки получают мизерные зарплаты, Сталин сказал: «Это верно. До сего времени основное внимание было обращено на промышленность, а с вами несколько запоздало». Но важнее того, что Сталин говорил на совещании, было то, что за ним последовало. А последовало вот что.

На ближайшем заседании Политбюро было решено, что беспартийные профессора Вавилов и Тулайков выступят на конференции ВКП(б) по докладу М.И.Калинина «Пути подъема сельского хозяйства и налоговое облегчение середняка». Им же поручили выступить на Съезде Советов. Но наиболее важным стало решение о создании Всесоюзной академии сельхознаук.

На совещании у Сталина 15 марта Вавилов напомнил: «Первый съезд Советов выдвинул идею создания с/х всесоюзной академии. Прошло уже 5 лет, а осуществлено в этом направлении очень мало». И уже в начале июня Пятый съезд Советов принял решение (то есть оформил решение Политбюро) о создании ВАСХНИЛ. На Политбюро оно было принято месяцем раньше – по предложению Сталина. Давний проект, почти забытый, был выведен из летаргического сна и срочно (как всегда, срочно, аврально!) должен был воплотиться в жизнь.

29 мая Горбунов писал Вавилову: «В связи с тем, что правительство придает большое значение быстрому развертыванию работы Сельскохозяйственной академии и новых ее институтов, в котором Вам придется, конечно, принять самое близкое и непосредственное участие, нужно будет, к сожалению, отложить Вашу экспедицию в Кашгар и т. д. Спешу Вас об этом предупредить. Огорчаюсь за Вас, но ничего не поделаешь – назвался груздем, полезай в кузов».

Вавилов был груздем, но им не назывался. Административными постами он не дорожил. Устно и письменно напоминал руководству, что не может возглавлять ДВА института, просил освободить хотя бы от поста директора ГИОА. Даже замаячили возможные кандидаты на эту должность: снова саратовский профессор Тулайков и член коллегии НКЗ Чаянов. Оба либо не подошли, либо отказались; лямку по-прежнему тянул Николай Иванович. И вот – сельхозакадемия, о которой он неосторожно напомнил Сталину, становилась препятствием к давно задуманной и подготовленной экспедиции!

Президиум будущей Академии должен быть под жестким партийным контролем (естественно!); но во главе ее решено поставить не партийца, а ученого, компетентного и авторитетного в научных кругах. Николай Иванович не строил иллюзий: ему придется взвалить на себя и эту ношу – больше некому. Но соглашался при непременном условии: приоритетной для него остается научная работа. На попытку посягнуть на нее он отреагировал очень решительно.

2 июня 1929 г., Н.П.Горбунову: «Прежде всего, своей основной работой считаю исследовательскую и полагаю, что в интересах всего учреждения, чтобы руководитель его был на достаточной высоте, это определяет общий уровень работы учреждения. <…> Руководить учреждением в тысячу сотрудников и фактически быть руководителем ряда отделов – нагрузка уже, по существу, выше меры. Какова напряженность этой работы, можно судить хотя бы по тому, что руководитель ни разу за все время существования Института не пользовался отпуском, а время его работы укладывается в среднем в 17 рабочих часов ежедневно. <…> Мною обеспечено руководство и администрирование за мое кратковременное отсутствие, которое, в сущности, укладывается в мой нормальный двухгодичный отпуск, на который я имею право, как всякий служащий.

Вся моя поездка не только обдумана, приготовлена, закончена снаряжением, но часть материала уже отправлена в Ош, и Вы поймете, Николай Петрович, что обрывать ее нецелесообразно. Я надеюсь, Николай Петрович, что Вы учтете психологию научного работника, наша работа и так идет в обстановке исключительно напряженной, на границе норм. Соглашаясь на взятие тяжелых обязанностей администрирования огромным коллективом, я, конечно, имел право рассчитывать на естественное предоставление свободы в моей научной работе, которая тесно связана со всей работой Института. Те препятствия, которые ныне возникают, заставляют меня всерьез передумать правильность моего решения и принять все меры к освобождению, на которые имеет право каждый научный работник».

И далее он слово в слово повторяет то, что писал Горбунову полтора года назад, когда подавал в отставку: «Я никогда не стремился к административным должностям, не стремлюсь к ним и теперь и считаю себя более на месте в лаборатории и на поле в качестве научного руководителя и готов остаться в скромной роли ученого специалиста, самое большое – заведующим отделом полевых культур, но вообще без всяких претензий на какое-либо заведование».

Получив это письмо, Горбунов, надо полагать, живо вспомнил прошлый конфликт с Николаем Ивановичем, когда, науськанный Арцыбашевым, он пытался покуситься на вавиловскую «свободу в научной работе». Пришлось учесть «психологию научного работника».

В 1928 году работа по приведению земного шара в порядок шла полным ходом. Из-за океана вернулась экспедиция Ю.Н.Воронова, обследовавшая флору стран Северной, Центральной и Южной Америки, но один из ее участников, С.В.Юзепчук, там остался и продолжал сбор материала под дистанционным управлением Вавилова. В Индии «орудовал», по выражению Николая Ивановича, ученый специалист Сухумского отделения В.В.Маркович. В Турции – П.М.Жуковский. Е.Н.Синская отправилась в Японию. Готовилась экспедиция Писарева в китайскую провинцию Синьцзян.

«Маршрут экспедиции разработан В.Е.Писаревым совместно со мной с таким расчетом, чтобы экспедиция этого года в возможно короткий срок совершенно закончила обследование Синьцзянской провинции, и мы могли бы в будущем перейти в собственно Центральный и Восточный Китай».

Изобретательный в изыскании средств, Вавилов обращался в разные организации, даже в Комитет содействия строительству Туркестано-Сибирской железной дороги (Турксиб – одна из «великих строек первой пятилетки», наряду с Днепрогэсом), и, как ни странно, получил поддержку.

В Наркомате иностранных дел Николай Иванович договорился о том, что Писареву и его спутникам будут выданы дипломатические паспорта, как ему и его спутникам в Афганистане. Однако и дипломатические паспорта не помогли.

В Китае шла борьба между правящей партией Гоминдан во главе с Чан Кайши и коммунистами во главе с Мао Цзэдуном. Понятно, что компартию поддерживала Москва. Возможности у нее для этого были большие. Дальневосточная железнодорожная магистраль частью проходила по территории Китая, вдоль нее, по еще дореволюционному договору, тянулась полоса отчуждения, контролируемая Россией. Китайские власти обвиняли Москву, что она разжигает конфликт. Москва обвиняла Чан Кайши в агрессивных действиях против СССР. Газеты пестрели такими грозными призывами к миру, словно в любой момент могла вспыхнуть война. «Правда» почти ежедневно разоблачала «китайскую военщину». Статьи печатались на первой полосе, под многоэтажными каскадами разнокалиберных аншлагов и заголовков. Вот один из них:

Летом 1928 года пекинские власти наглухо закрыли границу с СССР.

К лету следующего года обстановка несколько разрядилась, экспедиция в Западный Китай стала возможной. Но теперь отправлялся в нее не Писарев, а сам Вавилов. (Причину этой рокировки мне выяснить не удалось.)

25 мая 1929 г. Из Докладной записки Н.И.Вавилова”. «Задачей экспедиции является исследование важнейших земледельческих районов Китайского Туркестана, именно Кашгара, Яркенда, Хотяна, Аксу; сборы сортовых материалов в этих районах, а также выяснение типов земледелия и ресурсов сельского хозяйства Западного Китая. <…> Намечаемый маршрут экспедиции провизорно следующий: Ош – Кашгар, Яркенд – Хотян, Аксу – Урумчи. В зависимости от конъюнктуры внутри Западного Китая маршрут может быть несколько видоизменен».

Спутниками Вавилова должны были быть Д.Д.Букинич, ботаник М.Г.Попов и молодой ассистент А.Г.Грум-Гржимай-ло, но в последний момент ассигнования срезали вдвое, состав экспедиции пришлось сократить до двух человек: Вавилова и Попова.

Михаила Григорьевича Попова Вавилов знал уже более десяти лет, еще по Саратову, где молодой ученый был ассистентом на кафедре ботаники. Он окончил Петербургский университет, затем несколько лет работал в Средней Азии.

В 1920 году, когда был организован Среднеазиатский университет, Попов вернулся в Ташкент. Стал одним из лучших знатоков среднеазиатской флоры. И вот они вместе направлялись в Синьцзян…

«Кто знает, не удастся ли когда-нибудь найти следы предполагаемой нами культуры, общей предкам китайцев и известным нам западным культурам, в горных долинах Кунь-Луня или Тянь-Шаня (может быть, в ископаемом состоянии), т. е. именно в тех районах, где скорее всего можно ожидать нахождение древних третичных остатков человека, во всяком случае, скорее, чем на маленьком западном полуострове большого континента, который именуется Европой».

Так писал Сольмс-Лаубах, австрийский ученый, последователь Декандоля. Он полагал, что в Центральной Азии, в китайской провинции Синьцзян, – центр происхождения земледельческой культуры Старого Света. Среди старинных развалин путешественники находили здесь десятки тысяч папирусных свитков. Прекрасно сохранившиеся в сухом климате, они позволили восстановить богатую историю этой страны.

Тысячелетиями по горячим пескам Синьцзяна, по «шелковым дорогам» тянулись караваны верблюдов, доставлявшие китайский шелк во дворцы императоров Рима, царей Бактрии и Согдианы. Документы свидетельствовали о большой древности земледелия в оазисах Центральной Азии.

Сольмс-Лаубах предсказывал, что в Синьцзяне удастся найти дикую пшеницу, дикий ячмень и других диких родичей основных культур Старого Света.

Выявив роль Гиндукуша как географического барьера, ограничивающего центр происхождения ряда важнейших культур, Вавилов предполагал, что другим барьером должны быть Гималаи, но «до конкретного изучения на месте этой проблемы всё решение могло быть только приблизительным, гадательным»: а что если он неправ и концентрация генов культурных растений продолжается и за горными хребтами?

После Афганистана логика научных исследований ставила на очередь экспедицию в Центральную Азию, но ее отодвинуло путешествие по странам Средиземноморья. Теперь настал черед Синьцзяна.

Из Оша по Алайской долине, той самой, что была закрыта для Вавилова в 1916 году из-за восстания киргизов, вдоль Алайского хребта «во льдах и снегах», Вавилов и Попов двинулись к пограничному китайскому посту Иркештам.

…Путь до границы тянулся семь дней – по горным тропам Памира, таким же диким и малодоступным, как в самых глухих районах Афганистана. Караван едва тащился. Приходилось подгонять ленивых караванщиков, мерзнуть на высокогорных ночевках; да и спутник оказался «с норовом», как вскользь заметил Вавилов в письме Елене Ивановне. «В общем, конечно, приводить землю в порядок в кабинете по книжкам куда удобнее. Но раз взялись, то сделаем».

У пограничного пункта – скопление караванов: они везут шерсть из внутренней Кашгарии. Бросается в глаза разнообразие пород верблюдов – верный признак близости центра их происхождения. Невольно вспоминается, что Н.М.Пржевальский открыл в соседних районах Монголии дикого верблюда.

Покончив на границе с формальностями, наняв проводников, экспедиция направилась в Кашгар. Несмотря на сравнительную проторенность, путь оказался нелегким. При переправе вброд через Кызыл-Дарью лошадь Вавилова попала в подводную яму и утонула. Николай Иванович едва успел высвободить ноги из стремян и вплавь добрался до мелкого места. Многие документы намокли; анероид и фотоаппарат пришли в негодность.

…Поля Кашгарского оазиса сразу же показали Вавилову, что прогнозы Лаубаха ошибочны, а его собственные – даже более верны, чем он ожидал. Важнейшие полевые культуры проникли сюда из Средней Азии и Афганистана, но горный барьер преодолело лишь небольшое число форм. Зато жесткая изоляция долины, отгороженной Гималаями, Кунь-Лунем, Тянь-Шанем и пустыней Такла-Макан, привела к обособлению крайних рецессивов. Большого разнообразия форм здесь нет, зато бросается в глаза их своеобразие!

Посевы льна в Кашгаре Вавилов сначала даже не узнал, принял лен за неизвестное растение: мелкие белые цветки, узкие лепестки, белые семена. Морковь в Кашгаре – светло-желтая и белая. Пшеница, ячмень, рис тоже представлены светлыми формами.

Где густые краски полей Кабульского оазиса?!

Посевы здесь как бы выцвели под знойным солнцем, притуманенным лёссовой пылью. Даже кустики верблюжьей колючки здесь покрыты бледно-желтыми, даже палевыми цветами, теряющимися на фоне окружающего песка. Резкий контраст со Средней Азией и Афганистаном, где верблюжья колючка окроплена яркими, кровавыми капельками мелких цветков!

20 июля 1929 г., В.Е.Писареву: «Пишу из плена Кашгарского. Добрались хорошо, принялись за дело, но дальше Кашгарского оазиса китайцы не пускают. Песня поется обычная. Надо запросить “центр”. Центр оказался в Урумчи. Телеграммы туда идут 2 недели. Подожду еще 5 дней. И, если не выйдет с разрешением выехать на с[еверо]-в[осток] в Уч-Турфан, снова еду на Иркиштан, на Памиры, как мне ни неприятно. Кашгарский оазис, а по существу и вся Кашгария, по существу ясны. К некоторому удивлению, Гималаи, Памиры и пустыня Такла-Макан оказались действительно могущественными барьерами для культурных растений. Состав культур и сортов здесь, у северного подножья Гималаев, чрезвычайно убог. Пшеница, которая у южных подножьев Гималаев представлена сотней разновидностей, здесь так однородна, словно ее стандартизировали. <…> Исчезли горох, чечевица. Нет ни одного колоса ржи в пшенице (озимой и яровой). Словом, профильтровались целые культуры, виды и, конечно, сорта. Царство изумительных рецессивов. Словом, схемы центров [происхождения] оказались более точными, чем даже смел думать».

Горные хребты оказались непреодолимыми не только для доминантных форм растений. За хребтами остались основные болезни азиатских народов. Трахомы, сыпного и возвратного тифа, малярии, рожистого воспаления, холеры, дифтерии – этих болезней, преследующих жителей Юго-Западной Азии, в благословенном Синьцзяне не было!

Своеобразие Кашгарского оазиса и, по-видимому, всего Синьцзяна определялось не только тем, что в нем обособились крайние рецессивы растений, проникших из Передней и Юго-Западной Азии. В этом, кстати, было сходство с Хорезмским оазисом, в низовьях Амударьи в Туркестане. Но здесь уже было заметно влияние древней китайской культуры.

26 июля 1929 г., Е.В.Вульфу: «Привет из Такла-Макан. Свидетельствую о том, что географические барьеры (Памир, Гималаи) сильнее, чем мы, культуристы, могли подозревать. Культурная флора Центральной Азии – жидкий фильтрат того, что просочилось через Гималаи, Памиры, с придатком кое-какой китайщины. Направляю большой материал по эфиромасличным».

Вавилов подметил поразительное соответствие, ярко иллюстрировавшее его ключевую мысль, что культура поля идет рука об руку с культурой человека. Полеводством в Синьцзяне заняты туркмены, киргизы, кашгарлыки, то есть этнические группы, исторически связанные со Средней Азией; оттуда же пришли и полевые культуры. А огородничеством заняты в основном китайцы. И растения они выращивают типично китайские!..

Путешественники собрали семена стеблевого китайского салата уйсуна; клубни диоскореи, которые при посадке закапывают на метровую глубину; различные формы мелкого лука – выходца из Юго-Восточного Китая; гигантские огурцы; бобовое растение вигну; китайскую капусту, редьку, похожую на плоды граната.

Огороды тщательно возделаны, между грядками ровные дорожки – чувствуется тысячелетняя культура Китая. Но здесь лишь ее охвостья. «Остался Великий Кит Китай». Туда, на восток, к сердцу китайской культуры, теперь были устремлены помыслы Вавилова. Но, увы, путь россиянам туда был заказан: власти не разрешали. Даже Синьцзян был пока доступен лишь малой долей. Они оставались пленниками Кашгарии, так как «центр» не отвечал.

На базарах Вавилов купил образцы различных сортов китайского чая – душистого, зеленого, черного. Его предстояло исследовать на содержание витамина С и других полезных веществ.

На задворках китайских улиц путники видели лавки гробов. С двадцатипятилетнего возраста китаец готовится к смерти и, прежде всего, приобретает гроб из толстых дубовых досок. Художники расписывают его снаружи и изнутри, изображая «всю повесть жизни». «Постепенно подготовив себе вечное упокоение, китаец начинает пребывать в нем известный период, свыкаться».

Посылая подарок, китаец заворачивает его в красную бумагу. Это цвет радости, веселья, почета. Визитные карточки китайских чиновников тоже на красной бумаге, а размер карточки соответствует посту владельца: чем выше пост, тем больше карточка. У губернатора она достигает размера с лист писчей бумаги.

«В соответствии с этим правилом, – с юмором вспоминал Вавилов, – нам пришлось изготовить карточки, хотя и не столь объемистые, но все же превышающие обычные европейские нормы».

Стремясь познакомиться не только с фасадом китайской жизни, но и с изнанкой, Вавилов проник в запретные для европейца опийные трущобы – мрачные улицы в самом центре города. Здесь, в сотнях глинобитных домишек, на полу расстелены циновки; на них, в голубоватой одуряющей дымке, лежат курильщики опиума. Это глубоко больные люди – бледные, расслабленные, неподвижные, с затуманенными глазами.

Китайские власти давно объявили миру, что с курением опиума в стране покончено. Но никакой борьбы с этим злом не велось. Слишком большой доход приносили местным чиновникам «подарки» содержателей притонов.

Посещение русскими путешественниками запретного района притонов было засечено властями. Не исключено, что благодаря именно этому было, наконец, получено из «центра» разрешение на поездку. Перед тем как двинуться дальше, Николай Иванович купил для музея курительный прибор и образцы опиума. Но за ними послали погоню. Курительный прибор и половину образцов опиума пришлось отдать. Однако, покидая Китай, Вавилов сумел купить образцы опиума у таможенного чиновника.

До Урумчи («длинный пустынный путь – около 1200 верст») путешественники прошли вместе, но затем Вавилов разделил караван, чтобы охватить весь Западный Китай. Попова он намеривался направить на север, к горам Тянь-Шаня, чтобы затем тот вернулся в Туркестан, а себе оставлял наитруднейший и более длинный путь – через пустыню Такла-Макан: «Когда еще доберемся до Китая, пусть будет кончена хотя бы ⅕ часть <…>. Буду надеяться, что в плен меня китайцы не возьмут и как-нибудь доберусь до Семиречья».

Но Попов проявил «норов»: ни за что не хотел уступить более трудный маршрут. Как начальник экспедиции,

Вавилов, конечно, мог приказать, но такие отношения с коллегами были не в его духе. Решали спор жребием, труднейший путь достался Попову. В августовский зной ему предстояло одолеть одну из самых горячих пустынь мира.

Путешествие закончилось для него не совсем благополучно: он сломал ногу, два месяца отлеживался в больнице, потом еще долго ходил на костылях…

К Тянь-Шаню, куда двинулся Вавилов, тоже доходило горячее дыхание пустыни. Склоны гор безлесные, колодцы нередко пересыхают, надо запасаться водой на два-три дня.

…В тихом, забытом Богом и людьми поселке Учтурфан, изнемогавшем под палящим солнцем, появление Николая Ивановича вызвало немалое возбуждение. Чужаки здесь появлялись редко; Вавилов был первым путешественником из таинственной Страны Советов.

Губернатор устроил в его честь обед, от чего нельзя было уклониться. Вавилов поджидал его с большим опасением. Он уже знал, что китайский обед – это длинная церемония – она затянется не меньше чем на пять часов. В строгом порядке подадут полсотни блюд. А есть будет нечего! Воробьиное крылышко, крошечная рыбка, два семени лотоса… Перед таким обедом следовало подкрепиться. К счастью, проводник умел мастерки готовить традиционный узбекский плов.

На обеде выяснилось, что последним иностранцем в Учтурфане был английский консул. Он подарил губернатору дюжину бутылок коньяка. Приветствуя «второго именитого путешественника», губернатор стал нахваливать первого: англичанин поразил всех тем, что в один присест осушил две бутылки.

«Конкурировать с английским консулом было нелегко, но надо было как-то поддержать наше реноме», – с юмором вспоминал Вавилов.

Соседи усердно подливали ему коньяк, а себе наливали по нескольку капель, едва прикрывавших донышко. Гость потребовал паритета.

«Это оказало незамедлительное действие. Через короткое время судья, худой человек с несколькими длинными волосами в бороде, как-то незаметно скатился под стол. Бригадный генерал неожиданно положил голову на стол. Губернатор стал просить о пощаде, по-видимому, беспокоясь, что дорогой английский подарок чересчур быстро израсходуется. Честь советского путешественника, во всяком случае, была спасена!»

Не желая терять больше времени, Вавилов, сразу после обеда, с «целой кавалькадой провожающих», двинулся в путь. Коньяк действовал и на него. «Пожалуй, только навеселе <…> можно было рискнуть при закате солнца на переправу вброд довольно глубокой реки, растянувшейся с рукавами почти на 2 км».

Подходы к перевалу Бедель, на высоте четырех километров, были завалены снегом. Теплой одежды у путников не было. Порывы пронизывающего ветра бросали в лицо горсти сухого колючего снега. Дрожа от холода, утопая в снегу, Николай Иванович продирался сквозь сугробы, двигаясь за пущенными вперед лошадьми.

Но вот высшая точка перевала пройдена. По ней проходит государственная граница. Начинается спуск. После голых скал китайского склона Тянь-Шаня, откуда ядовитый язык пустыни Такла-Макан слизнул всё живое, Вавилову особенно буйными показались травы альпийских лугов, открывшихся за перевалом. «Здесь можно было бы прокормить огромные стада».

По крутому спуску, «прыгая с камня на камень», караван вышел в долину Иссык-Куля.

На берегу пустынного озера, на высоком постаменте, раскинув каменные крылья, парил могучий орел. В глубокой задумчивости стоял Вавилов перед изваянием. То был памятник Пржевальскому. Дерзновенный исследователь Центральной Азии, горный орел науки, скончался здесь во время путешествия и был похоронен на берегу Иссык-Куля.

…Преодолев перевалы Заилийского хребта, потеряв двух лошадей, Вавилов спустился к Алма-Ате. В поджидавшей его почте – письмо от Е.Н.Синской, вернувшейся из Японии. Вавилов сразу пишет ответ.

29 августа 1929 г., Е.Н.Синской: «Дорогая Евгения Николаевна, все Ваши инструкции, адреса получил. Бесконечное спасибо. Часть пути сделал. Позади Кашгар, к концу Семиречье. Впереди Кульджа, В. Сибирь, Владивосток. В Японии буду около IX. Квинтэссенция философии – подтверждение определенной локализации формообразовательного процесса культурных растений. Центральная Азия в целом вся – позаимствования. Гиндукуш, Гималаи основной барьер, отграничивающий к югу весь генезис огромного числа растений. Собрал большой материал по редькам, горчице».

Географическую область южнее озера Балхаш, Семиречье (юго-восток Казахстана и север Киргизии), Вавилов обследовал вместе с геоботаником Владимиром Андреевичем Дубянским. Цель поездки – «осмотреть все районы будущего и нынешнего земледелия в короткий срок, примерно 2½ недели».

Отсюда путники снова вошли в Китай, в районе Кульджи.

Дубянский был знатоком среднеазиатских пустынь, исколесил и исходил их вдоль и поперек, за труды о песках пустыни Географическое общество наградило его медалью имени Пржевальского (как Вавилова за Афганистан). Словом, это был надежный и знающий спутник, неплохая замена попавшему в больницу Попову.

18 сентября, Е.И.Барулиной: «Еду в Семипалатинск. Степь, солонцы. Пыль столбом, проела глаза. Семиречье немного постиг <…>. Исследовали снова частичку Китая. Сделал это скоропалительно. Но глаз наметался. И за 5 дней, кажется, больше уразумел, чем консульство за несколько лет, о чем оно само повествовало».

(По инициативе Вавилова, поддержанной Наркоматом иностранных дел, советские консульства в малоисследованных странах Востока собирали образцы культурной флоры и присылали их в Институт прикладной ботаники.)

Исследования района Кульджи подтвердили вывод о вторичности земледельческой культуры Западного Китая.

Этим завершилась только первая часть экспедиции.

Из Алма-Аты Вавилов на поезде отправляется на Дальний Восток. У него есть виза в Японию, но главная его цель – войти в Манчжурию и дальше на юг, в эпицентр земледельческой культуры Китая и всей Юго-Восточной Азии.

Из-за нового обострения отношений с Советами китайские власти аннулировали его визу, новый въезд в Китай стал невозможен.

«Раз выпали Китай, Манчжурия и Монголия, то, мне кажется, в настоящем году Вам, Николай Иванович, не следует ехать на Дальний Восток и в Японию, а лучше поездку отложить до будущего года, когда будет возможность в целом охватить Дальний Восток, – писала Вавилову Мария Панченко, жена и сотрудница заведующего Приморской опытной станцией М.Е.Панченко. – Но ведь Вы горячка. Ваш девиз: “Жизнь чертовски коротка, надо торопиться жить и работать”. <…> Полагая, что Николай Иванович все же в настоящем году двинется на Д. В., считаю необходимым поделиться с ним тем, что знаю о Д. В., и дать адреса к ряду лиц, знающих край» (далее подробное описание на сорока с лишним страницах).

Надо ли говорить, что Вавилов не принял совета отложить дальневосточную часть экспедиции.

28 сентября 1929 г., Е.И.Барулиной: «Завтра на Амуре. От основной линии на пару дней в Благовещенск. Затем – Хабаровск и Владивосток. Числа 8—10 [октября] надеюсь тронуться в Японию. Штудирую литературу. Из 3 пудов 1 пуд завтра кончу».

11 октября, из Токио, Е.Н.Синской: «Диковин здесь действительно много, и хоть и много видел стран, но здесь не та. Ясно, как апельсин, что создавали сами тысячелетиями культуру, да еще на фоне совершенно оригинальной японо-манджурской флоры и фауны. Словом, тут очень любопытно, и не знаешь, за что сразу браться. Начинал с базаров».

19 октября, с острова Хоккайдо, Е.И.Барулиной: «Забрался на север к границе культуры риса. Здесь самые ранние в мире сорта риса, надо их собрать. Посылки Синской с севера пропали.

Как полагается всем переучившимся, она леди рассеянная и самое ценное не довезла. Попытаемся дополнить. Все время двигаюсь. Тут очень много дел <…>. Собираюсь на неделю и в Корею. Там [имперская японская] выставка <…>, и нам у них многому надо учиться. Все же дни мои заканчиваются, и гонка мне даже надоела».

Синскую Вавилов знал еще по Петровке – она училась на два-три курса младше него. В Саратове она была ассистентом его кафедры, в Петрограде стала одним из ведущих ученых специалистов. Участвовала в экспедициях в Средней Азии, на Алтае, в Полесье. В 1928 году Вавилов направил ее в Японию, откуда она прислала и привезла разнообразный сортовой материал – около тысячи образцов.

Раннеспелые сорта риса вызревали не только на острове Хоккайдо, но и еще севернее, на Южном Сахалине, который тогда принадлежал Японии. Заполучить их – значило раздвинуть границы культуры риса в Советском Союзе. Синской не удалось их добыть не по рассеянности «переучившейся леди». Раздобыть их Вавилову тоже оказалось непросто.

Японские ученые вежливо улыбались, с готовностью кивали головами, но семян не давали: им это было запрещено! Требуется специальное разрешение из Токио, а его никому не давали. И только позднее, в Корее (тогда – колония Японии), на имперской выставке, Николаю Ивановичу удалось раздобыть горстку семян раннеспелого риса. Не зря он так стремился попасть на эту выставку!

Объехав все Японские острова, Вавилов убедился в том, что Япония заимствовала основные культурные растения из Юго-Восточного Китая; по ее культурам можно, хотя бы отчасти, понять «душу» китайского очага. Теоретические представления снова подтвердились. Китайский стеблевой салат уйсан, крупные огурцы, мелкий лук, различные формы редьки… Это были те же огородные растения, которые Вавилов собрал в Синьцзяне. Они подтверждали общность земледельческой культуры. Но Япония теснее связана с Юго-Восточным Китаем, чем отделенный огромной безводной пустыней Синьцзян. Да и субтропический климат Японии близок к климату прибрежных районов Китая. Потому сортовое разнообразие здесь гораздо большее, чем в Синьцзяне. Сохранению широкого ассортимента культур и сортов здесь способствовали и особенности японского характера, что тоже не ускользнуло от Вавилова.

«Японец любит разнообразие», – писал Николай Иванович и приводил пример: «В кондитерских магазинах можно видеть бесконечное число сортов пирожных, конфет. Словно кто-то нарочно старается во что бы то ни стало изобрести новые и новые по вкусу и по внешнему виду формы».

Пример из гастрономии, а не из агрономии, но для Вавилова это звено в цепи умозаключений об особенностях земледелия Японии, где на отвоеванных у гор мизерных клочках земли возделывается такая пестрота растений, словно каждая крестьянская семья задалась целью содержать в живом виде ботанический музей.

«Обычный обед японца умещается в двух коробках. В одну насыпают горячий рис, в другую укладывают десятки мелких деревянных или фарфоровых чашечек с небольшими кусочками всевозможных яств, служащих приправой к рису. Здесь зеленая, красная и розовая рыбы, кусочки редьки разного вкуса, зеленые японские сливы, “мумэ” и разные приготовления из сои – “адзуки”».

Как похоже на обеды в Западном Китае!

Не связано ли с этими старинными традициями огромное разнообразие культур, возделываемых в Китае и Японии?..

Но Япония – не только очаг земледелия с сильным влиянием древней китайской культуры. В стране быстро развивается наука и практика селекции. Отсюда можно позаимствовать лучшие селекционные сорта: скороспелые формы риса – лишь один из примеров. В своеобразном климате Японии и в результате работы селекционеров многие иноземные растения приобрели совершенно новые качества. Мускусная тыква, завезенная из Америки, стала мелкой, скороспелой, покрылась характерными бородавками. Баклажан, завезенный из Индии, стал мелкоплодным. На остров Сахурадзима Вавилов попал в период уборки знаменитой японской редьки и видел, как крестьяне с трудом выкапывали пудовые корнеплоды. На тачке умещалось всего по два-три экземпляра, «издали можно было принять эти овощи за крупных поросят».

Вавилова сильно заинтересовали ячмени Юго-Восточной Азии, но уровень теоретического изучения разочаровал.

Он давно уже установил: центр происхождения двух основных групп ячменя – в Афганистане и в Эфиопии. Но в Японии обнаружились новые разновидности. Значит, здесь шел автономный формообразовательный процесс, для его изучения требовались генетические методы. Заговорив об этом с ведущими японскими специалистами по ячменю Икено и Такисаки, Николай Иванович увидел, что они просто не понимают, о чем он говорит! «Оказалось, что эти наивные джентльмены уже покончили генетику ячменя и попросту ячменя они совершенно не знают», – написал он Карпеченко в Калифорнию, где тот стажировался в лаборатории Томаса Моргана. И в другом письме, уже из Ленинграда, ему же: «Проблема восточноазиатского ячменя остается нетронутой, и кто-то ее должен решить, а решить ее нужно во что бы то ни стало, ибо от ее решения зависит понимание многих сюжетов». И дальше в свойственном Вавилову ироническом и в то же время деловом тоне: «Такисаки, каки-саки милые мальчики, сути дела не понимающие <…>. Вся субстанция видовая [ячменя] в Юго-Западной Азии, а в Восточной Азии развернулся какой-то своеобразный процесс. Генетику нужно всерьез заняться этим делом, и тут, несомненно, откроются сюжеты к познанию взаимоотношений Восточной и Западной Азии. Более трудной проблемы, чем ячмень Западной и Восточной Азии, я себе не представляю. Для риса, пшеницы, ржи всё неизмеримо легче».

В Корее Вавилов объездил все земледельческие районы и особое внимание уделил имперской выставке, где, как мы знаем, сумел заполучить скороспелые формы риса. «Корею я за 8 дней постиг, даже написал вчерне “Земледельческую Корею” в поезде. <…> Собрал за неделю около 700 образцов, литературу. Думаю, что другому (напр[имер] Синской) на это потребовалось бы 2 месяца».

Это из письма жене от 4 ноября, написанного уже на пароходе, по пути на Тайвань (тогда его чаще называли Формозой – островом чудес, который тоже был японской колонией): «Там субтропики и тропики. Надо видеть. Теперь уже дело ясное – мир надо весь видеть, во что бы то ни стало. Тем более это быстро – вся Формоза с дорогой 2 недели, а то и меньше. Чай, камфара, бананы, апельсины, сахарный тростник.

Я знаю, что за мной бюджетные комиссии, сессии, но life is short [жизнь коротка]. И для дела надо видеть. Горизонты во всяком разе стали шире. Но еще шире и горизонты неизведанного. Надо браться за Ю.-В. Азию. Обдумываю 2[-е] изд[ание] Центров. Если бы всё бросить и ими одними [заняться], вышло бы большое дело. Попытаемся. <…> Словом, поездка идет продуктивно и полезно, более, чем в Западный] Китай. Да и путешествовать тут, конечно, очень удобно. Живут они лучше нас. Это факт».

«Тайвань является, конечно, чисто китайским островом, – объяснял Вавилов в, “Пяти континентах” значение этой поездки. – Из 4 миллионов населения 90 % составляют китайцы. Островное положение сохранило здесь в почти нетронутом виде земледельческую культуру Китая, и поэтому посещение острова представляло для нас особенно большой интерес».

На базаре в Тайнане, в лекарственном ряду, Вавилов закупил образцы сотен неизвестных науке лекарственных растений – «всю китайскую медицину».

Вместе с профессором Тайнаньского университета доктором Танака он отправился вглубь острова. Здесь, в специальных резервациях, сохранились аборигенные малайские племена, за которыми укрепилась зловещая слава «охотников за черепами». Малайцы ютились в шалашах, поднятых на сваях для защиты от зверей и насекомых и прикрытых деревянными зонтиками – от дождя.

Малайцы не знали земледелия. Их занятие – сбор диких плодов и охота. Селения расположены в лесах, где в изобилии растут дикие яблони, груши. Особенно Вавилова заинтересовали заросли камфарного дерева: Тайвань – родина камфары. Камфарное дерево нельзя было считать культурным растением: его не возделывали, а только эксплуатировали.

Спустившись с гор, путешественники направились в провинцию Ката – на опытную тропическую станцию. Здесь ученые пытались ввести в культуру ценные технические растения. Вавилов обследовал плантации каучуконосов, мангового дерева, мангустана. Изучал коллекцию тропических цитрусовых, отличавшихся гигантскими плодами – с человеческую голову. Здесь же велась селекция сладкого картофеля – батата. Горсть семян, привезенных Вавиловым, послужила основой для выведения на Сухумской опытной станции ценных сортов, пригодных для субтропиков Кавказа. Здесь же Вавилов запасся образцами дикого и культурного чая. Особенно богатый «урожай» он собрал в огородах узкой прибрежной полосы: около ста пятидесяти неизвестных науке овощных культур.

Исследование Западного Китая и Дальнего Востока, Японии, Кореи, Тайваня привели Вавилова «к глубочайшему убеждению, что Восточная Азия есть ключ к разгадке многих загадок и по полевым, и по огородным, и плодовым растениям. Интерес ее гораздо больший, чем до сих пор мы думали. Формоза прибрежная – это старый Китай с китайским населением, и даже на этом обрывке Китая можно было видеть всё могущество Центрального и Восточного Китая как формообразовательных областей».

На очереди были Центральный и Восточный Китай, но китайская граница снова была на замке. Пришлось довольствоваться сотрудничеством с русским эмигрантом Б.В.Скворцовым – жителем Харбина. Он прислал толковую статью, Николай Иванович напечатал ее в «Трудах по прикладной ботанике», а автору написал: «Надо всерьез и надолго приниматься за это большое дело [изучение культурных растений Восточного и Центрального Китая], которое должны выполнить русские исследователи. Вот к этому делу мы и хотим просить Вас примкнуть в авангарде».

Обобщая исследования материалов, собранных в Синьцзяне, Японии и ее колониях, Вавилов пришел к выводу «о полном своеобразии этой великой культуры, о совершенно уникальном составе культурных растений, об оригинальных агротехнических навыках, о полной самостоятельности древнего восточноазиатского земледельческого очага, построившего свое сельское хозяйство на самостоятельных видах и родах растений», «в одомашнении здесь свиньи, курицы, шелковичного червя, золотой рыбки, воскового червя».

Теория центров происхождения снова была подтверждена и обогатилась новыми, уточняющими материалами.