Глава вторая
Смоленск
Сентябрь 1941 года
В этот день жители Смоленска впервые увидели в деле немецкие пикирующие бомбардировщики и штурмовики Юнкерс Ю-87 «Штука». Ранее эти самолеты барражировали над позициями наших войск, защищавших восточные и южные подходы к городу. Теперь же, когда обороняющиеся силы иссякли, штурмовики принялись за мирное население Смоленска.
Хищный внешний вид этого самолета действовал на людей деморализующе. Эффект усиливали «растопыренные», словно орлиные когти, шасси, разрывающий сознание вой сирены при заходе на цель и потрясающая точность бомбометания. Поговаривали, будто опытные пилоты могли попасть бомбой в верхний башенный бронелист советского танка, который не отличался большой толщиной и прочностью.
В жаркий сентябрьский день город покидали последние беженцы, те, кто решил эвакуироваться на восток — подальше от наступавших немецких полчищ. От городского вокзала и товарной станции спешно отъезжали поезда. По дорогам мчались грузовые и легковые автомобили. По обочинам, глотая белесую пыль, шли измотанные солдаты вперемежку с гражданским населением.
Самолеты появились внезапно. Вероятно, это был один из тактических приемов, которые немецкие асы отработали по наземным целям в Мазовии, Западной Пруссии, Верхне-Силезском промышленном районе или в Западной Галиции. Чтобы их не было слышно, к Смоленску самолеты подобрались на небольшой высоте. А у самого города взмыли ввысь, готовясь нанести прицельные бомбовые удары.
Среди покидавших город началась паника. А когда первые бомбы разметали в клочья булыжную мостовую и обрушили двухэтажный кирпичный дом на Большой Советской, люди, шедшие к мосту через Днепр, и вовсе бросились в разные стороны.
На северо-восточной окраине — аккурат между лесом и железной дорогой — покидал стоянку цыганский табор. Мужчины спешно готовили кибитки и запрягали лошадей, женщины и дети сворачивали шатры и укладывали пожитки в большие узлы.
Заметив интенсивное движение возле железной дороги, пара «Юнкерсов» отвалила от общего строя, набрала высоту и выполнила свою классическую атаку. Две бомбы разорвались на опушке леса, повалив высокое дерево. Два других взрыва прогремели в людской гуще. И тотчас все кругом перемешалось: мечущиеся лошади, перевернутые повозки, кричащие женщины и дети…
Одну из кибиток готовил к дальней поездке высокий статный цыган по имени Яков. Молодая жена и двое детей едва успели залезть в повозку, наполненную узлами, как неподалеку грохнули взрывы. Два могучих жеребца вырвали поводья и понесли вдоль железной дороги к городу. Крича и размахивая руками, Яков побежал следом, пытаясь догнать кибитку и остановить лошадей…
В тот же час по западной городской окраине передвигались последние уцелевшие красноармейцы — уставшие, перепачканные, в выцветших и насквозь пропитанных потом гимнастерках, многие в окровавленных бинтах.
Одним из последних шел маленький мужичок с темным от загара и пыли лицом. Он был единственным выжившим солдатом восьмой роты 39-го запасного стрелкового полка. Болтавшаяся на плече трехлинейка то и дело стучала прикладом о его правую ногу; пилотки на голове не было, зато имелась скатка из растерзанной осколками шинели, которая то и дело норовила сползти с плеча. Обеими руками солдат тащил за собой станковый пулемет. Второй номер расчета погиб, из боеприпасов оставался приспособленный к станку последний короб с полной патронной лентой.
Окончательно сбив дыхание, солдат повернул в тень неказистого деревянного сруба. Пристроив пулемет, он тяжело опустился рядом на завалинку, достал кисет с остатками табачка и клочками газетной бумаги. Неторопливо свернул самокрутку, закурил.
Весь вид его говорил о невероятной усталости, о нежелании двигаться дальше: устремленный под ноги пустой взгляд, безвольно висящие кисти натруженных рук, струившиеся по лбу и щекам капли пота.
Досмолив окурок, он вздохнул, посмотрел в небо, тяжело поднялся и, подхватив пулемет, зашагал дальше…
Если бы в эту минуту его сгорбленную фигуру увидел кто-то из горожан, то, покачав головой, определенно прошептал бы: «Не дойдет…»
Тем временем давно гремевшая на западе канонада начала понемногу затихать. Растерзав и прорвав последнюю оборону, в город со стороны Александровского пруда вошли передовые подразделения вермахта.
Немецкие солдаты шли уверенно, с едкими шутками на устах. Это позже, наткнувшись под Москвой на ожесточенное сопротивление советских войск, немецкое командование кардинально изменит тактику наступления. В соответствии с этими изменениями вначале плацдармы будут обрабатываться артиллерией и авиацией, и только после этого вперед с максимальной осторожностью пойдет пехота. А пока гитлеровцы смело, нисколько не таясь, вышагивали по нашим дорогам.
С такой же наглой самонадеянностью вошли в Смоленск и солдаты 106-й пехотной дивизии 20-го армейского корпуса. Свеженькие, в едва успевших запылиться коротких сапогах. Закатанные рукава серых полевых мундиров, окрашенные в камуфляж каски, карабины «маузер», пулеметные ленты и самодовольные улыбочки на «правильных» арийских лицах. Шли неторопливо, размеренным шагом, поглядывая по сторонам в поисках легкой наживы. Шли до тех пор, пока из заросшего акацией палисадника, что отделял улицу от старого деревянного дома, не застучал пулемет.
Пуля мощного винтовочного патрона, используемого в старом добром «максиме», с небольшой дистанции могла прошить насквозь два-три человека. А дистанция, на которую подпустил фрицев мужичок-пулеметчик, была именно такой — метров сорок-пятьдесят.
В первые же секунды колонна немецких солдат буквально растаяла: кто упал замертво, кто корчился в предсмертных судорогах, кто в паническом приступе ужаса залег в придорожной канаве.
Мужик водил стволом пулемета и разил свинцом вражеские тела, пока не кончилась лента. Все двести пятьдесят патронов одним нажатием на гашетку. Одной длинной очередью.
Когда дымящийся пулемет умолк, он не вскочил и не побежал. Он просто перевернулся на спину и несколько секунд с наслаждением смотрел в бездонное синее небо. И даже не вскрикнул, когда подбежавшие немцы с перекошенными от злобы лицами начали колоть его штыками…
Он нашел свой рубеж и не сдал его. Устав от череды поражений и бесконечного отступления, пулеметчик обосновался в палисаднике и решил стоять до конца. Ведь терпение и ненависть — это субстанции из двух сообщающихся сосудов. Когда в одном заканчивается терпение, ненависть в другом начинает переливаться через край.
Москва
Август 1945 года
Старинное село Челобитьево раскинулось вдоль тракта, соединяющего Москву с окрестными селами Бородино, Ховрино, Беляниново, Погорелки. Ко дворам, расположенным по левую руку от тракта, вплотную подступал густой лес. По правую руку блестели заросшие ковылем поля, прорезаемые тропинками до самых Мытищ.
Изучив скудные материалы только что начатого уголовного дела, а также осмотрев вещдоки в виде ножа, пуговицы, клока волос и окровавленной одежды, оперативно-следственная группа отправилась в эти края на двух служебных автомобилях.
На развилке перед Челобитьевом остановились. Бойко, Горшеня и Ким покинули первый автомобиль и потопали пешком к деревенской околице для начала так называемой прогулки. Остальные поехали по назначенным адресам: Егоров с Баранцом — к участковому и в дом погибшего отца Иллариона, Старцев с Васильковым — поближе к железнодорожной станции Мытищи.
* * *
Александр Васильков с Иваном Старцевым во время войны служили в одной разведывательной роте. Командовал ею Васильков, а Старцев был взводным. Тем не менее разница в должностях не помешала им стать настоящими друзьями. Одному богу известно, сколько раз их жизни висели на волоске и сколько раз они спасали друг друга.
— Цыганский табор расположен прямо у «железки» метрах в четырехстах к северо-востоку от станции, — развернув на ходу подробную карту северного Подмосковья, показал Иван. — Как думаешь, откуда лучше понаблюдать за табором?
Друзья шагали вдоль железнодорожной насыпи. Местность была открытая, и обоим хотелось поскорее ее пересечь, однако из-за хромоты Ивана быстро идти не получалось. Слева в зелени садов утопали скромные домишки местного населения; до станции оставалось метров триста.
Даже не взглянув на карту, Александр проворчал:
— Пока сюда ехали, я ее наизусть выучил.
— И что скажешь?
— Вань, ты чего меня терзаешь, будто сам не знаешь ответа?
— Знаю, конечно. Но для пущей уверенности хотелось бы услышать мнение старого разведчика.
— Лучше понаблюдать за табором из того лесочка, что маячит впереди и слева. Больше тут нигде не спрячешься.
Левее станции, над насыпью и сверкавшими на солнце рельсами, действительно темнели кроны деревьев.
— Согласен. А заброшенные строения с севера?
— Вряд ли. В развалинах наверняка обосновались цыганские подростки.
— Ты прав. Про детей я как-то не подумал… — Старцев спрятал карту. — Вот видишь, какое дельное замечание выдал! Я в МУРе начал забывать некоторые приемы разведки.
Через несколько минут друзья протиснулись меж ветвей кустарника и вошли в прохладную лесную тень. У обоих машинально включились выработанные во фронтовой разведке навыки: остановившись, они внимательно осмотрели видимое пространство и прислушались.
«Никого», — глянул на товарища Старцев.
«Двигаемся дальше», — жестом предложил тот и первым зашагал к противоположной опушке.
Ощупав концом трости перемешанную с листвой траву, Иван захромал следом…
* * *
Иван был среднего роста, имел худощавую, но при этом статную фигуру с широкими плечами. Лицо скуластое, треугольной формы, с цепким взглядом выразительных карих глаз. Пышный чуб, вечно выбивавшийся из-под офицерской фуражки, ныне стал покороче и местами посеребрился.
Сложное осколочное ранение Старцев получил седьмого июля сорок третьего года. Серпантин человеческой памяти причудлив и сложен, но эту дату друзья запомнили на всю жизнь.
В ту ночь группа из шести разведчиков, перейдя линию фронта, возвращалась в расположение своих войск после выполнения важного задания. Наши дивизии удерживали рубеж обороны в районе города Рыльска и крайне нуждались в разведданных о численности и составе прорывавшейся немецкой группировки. Разведчики добыли нужные сведения, но темной безлунной ночью никак не могли отыскать важный контрольный ориентир — высокую березу, одиноко возвышавшуюся на краю обширного минного поля. Проход в нем подчиненные Василькова проделали накануне: несколько ночей подряд незаметно покидали окопы, преодолевали ползком полторы сотни метров и аккуратно искали установленные фрицами «сюрпризы». К данному спасительному коридору командир и вел своих товарищей.
С первой попытки выйти к ориентиру не получилось: форсировав реку и пройдя берегом, повернули на восток у камышовых зарослей, но оказались в незнакомом месте. Посовещавшись, вернулись к руслу и начали путь сначала. Со второго раза уткнулись точно в толстый ствол березы. Далее оставалось обнять матушку-землю и проползти по ней метров четыреста. Задача сложности не представляла, если бы время от времени на немецких позициях не вспыхивали мощные прожекторы. Несколько ярких лучей хищно шарили по равнине, и если кому-то из фрицев чудилось в ночи что-то подозрительное, то тишину моментально разрывал дробный стук пулеметных очередей.
Первым по проходу в минном поле полз сержант Курочкин — глазастый и сообразительный парень с Южного Урала. Двигался он медленно, на ощупь отыскивая воткнутые в землю короткие веточки ивы, обозначавшие границы безопасного коридора. Курочкин сам их устанавливал, когда группа готовилась к вылазке и производила разминирование. Потому и двигался первым.
Следом за Курочкиным полз Васильков, далее — остальные бойцы небольшой группы. Замыкал движение Старцев. Работа замыкающего всегда требовала тонкого слуха и повышенного внимания. Иван с ней неплохо справлялся.
Когда до края минного поля оставалось не более сотни метров, длинная очередь впилась в землю рядом с нашими бойцами. Один из них приглушенно вскрикнул.
Зацепило Сидоренко — крупного тридцатилетнего одессита. Этот великан зря никогда не кряхтел, поскольку был предельно терпеливым. «Видать, досталось», — поняли товарищи.
Ближе других к нему оказался Старцев. Он и бросился помогать.
Пуля угодила в брюшную полость. Отвратительное ранение — опасное для жизни из-за большой кровопотери и очень болезненное. Держась за подреберье, Сидоренко катался по земле.
Луч прожектора проплыл в опасной близости. Иван навалился на раненого, обхватил его, чтоб тот не шевелился, но обуздать его силищу не вышло. Одессит крутанулся и, задев торчащую из земли веточку ивы, сломал ее.
Иван еще раз попытался затащить Сидоренко обратно в коридор. Не вышло.
Васильков отправил на помощь двух ребят, однако те не успели — в кромешной тьме грохнул взрыв противопехотной мины. После немецкие прожектористы будто сошли с ума — ярко-желтые лучи минут десять метались по полю; не унимались и пулеметчики.
А Васильков и три его товарища из последних сил тащили раненых сослуживцев в расположение родной дивизии. Через четверть часа они добрались до первой линии окопов, где передали Старцева и Сидоренко в руки санинструкторов…
Потом командир роты Васильков неоднократно пытался выяснить судьбу друга: звонил в медсанбат, обращался к командиру полка. Но в окрестностях Рыльска началась такая заваруха, что начальству стало не до раненых.
Меж тем Иван Старцев с Петром Сидоренко попали в хирургическое отделение эвакогоспиталя города Мичуринска, где несколько недель проходили лечение. Одессит полностью выздоровел и снова отправился на фронт. А вот Ивану не повезло: несколько осколков фашистской мины раздробили кости ноги, и врачам пришлось делать несколько сложнейших операций. В результате ногу спасли, но часть ступни все же ампутировали.
На фронт Иван больше не попал.
Встретились друзья в июле сорок пятого в Москве. Пехотную дивизию, в составе которой Александр дошел до Берлина, расформировали, солдат и офицеров демобилизовали. Александр вернулся в родной город в воинском эшелоне, через неделю отдыха наведался в Московское государственное геологическое управление, из которого был призван в армию. Однако управление еще не вернули из Семипалатинска, куда оно было эвакуировано в сорок первом, пришлось устраиваться на один из оборонных заводов на улице Авиамоторной.
Работа за слесарным верстаком ему не нравилась. До войны Александр был геологом, на фронте быстро переквалифицировался в разведчика. А тут приходилось изнывать от однообразия. Изо дня в день одно и то же, одно и то же…
И вот как-то раз, отстояв свою первую смену, Александр по дороге домой забрел в пивной павильон «Пиво-воды». Взял пару кружек пива, встал у стойки. Вокруг тьма народу, шум, дым коромыслом. И вдруг кто-то настойчиво окликнул его по имени.
Он поначалу не поверил своим глазам — перед ним, опираясь на тросточку, стоял Ванька Старцев. Обнялись, вышли на воздух. Присев на лавочку, разговорились…
А спустя несколько часов, уже перед расставанием, Иван вполне серьезно предложил боевому товарищу попробовать себя в уголовном розыске. Так и началась их совместная работа в МУРе.
* * *
В лесу не было ни души. Бывшие разведчики спокойно прошли до северо-восточной опушки и выбрали удобное место для наблюдения. Дистанция от невысоких пограничных кустов до цыганских кибиток и шатров составляла метров двести.
Легкий ветерок почти не ощущался. Из-за палящего солнца над железной дорогой струился разогретый воздух, и даже в лесу на приличном расстоянии от «железки» витал крепкий запах просмоленных шпал.
Людей за насыпью можно было сосчитать по пальцам. Пожилая полная женщина развешивала по веревкам выстиранную одежду. Крепкий бородатый цыган возился с деревянным колесом от кибитки. Между шатрами дымило угасающее кострище, вокруг него бегала и резвилась детвора.
— Где же народ-то? Спит, что ли? — подивился Александр.
Иван процедил:
— Старики точно отдыхают. Перетрудились, мать их в поясницу. А молодежь, видать, на станции орудует…
Александр удивленно посмотрел на товарища. Судя по тому, каким тоном он отозвался о «трудовой деятельности» обитателей шатров и кибиток, особым уважением они у него не пользовались.
Направляясь к лесочку, офицеры проследовали мимо железнодорожной станции и заметили там несколько молодых цыганок, ожидавших появления пассажирского поезда. Там же бегала ватага цыганских детишек.
Из покрытых пылью темно-зеленых пассажирских вагонов на станции Мытищи обычно выходили тридцать-сорок жителей небольшого городка, ежедневно отправлявшихся в Москву на заработки. Но даже среди этой малости находились те, кто был не прочь узнать свое будущее или судьбу не вернувшихся с войны близких.
Некоторые цыганки носили на запястьях связки разноцветных бус и монисто и за небольшие деньги предлагали эти украшения проходившим мимо женщинам. Проще других поступали облепленные младенцами матери. Раскинув многочисленные юбки, они усаживались в придорожную пыль и клянчили у прохожих «на пропитание деткам». Не оставались без дела и юркие босоногие прохвосты от шести до двенадцати лет. Если кто-то из отъезжавших или прибывших изволил зевать или отвлекаться на разговоры, они тут же оказывались рядом, нацеливаясь на «бесхозные» вещички.
— Ну-ка, проверим одежку. — Подняв предусмотрительно прихваченный бинокль, Старцев принялся рассматривать висящие на веревках тряпки.
— Надеешься увидеть финский мундир без пуговицы? — поинтересовался Александр.
— Не надеюсь, а мечтаю, Саша. К сожалению, пуговицы отсюда не разглядеть, а в остальном… Если мы сегодня заметим его на каком-нибудь цыгане, дело завтра же будет передано в суд.
Да, о такой находке действительно можно было лишь мечтать.
Но, увы, на веревках висели цветастые блузки и юбки, светлые мужские рубахи и темные шаровары, платки и непонятные лоскуты материи…
В общей сложности наблюдение за табором длилось более полутора часов. Сначала Старцев с Васильковым изучали цыганский быт из крайних кустов подлеска. Затем, прячась за высокой насыпью, перебрались на другую позицию, чуть севернее. С нового места открылся вид на небольшой круглый пруд, куда молодые цыганские мужчины и подростки изредка водили поить лошадей.
Наблюдение не дало никаких практических результатов. Ни подозрительных личностей, ни странного поведения, ни шикарных обновок, купленных на добытые преступным путем деньги. И ни одного финского мундира.
— Напрасно потратили время. — Васильков спустился с насыпи и уселся на землю. — Обычные люди. Живут, как привыкли. Не судить же их за это.
— Судить пока не за что. А вот про «обычных людей» это ты зря.
— Не понял. Чем они отличаются о других?
Старцев внезапно вскипел:
— Да они только и смотрят, что плохо лежит! И ни одного лишнего движения на благо страны не сделают! Будь моя воля — всех бы принудительно заставил работать на заводах или в колхозах! По крайней мере, сейчас, когда страна от войны оправляется.
— Что ж, я не против, чтоб они работали. Только одного волевого решения маловато.
— Почему это маловато? — посмотрел на друга Иван.
— У них, брат, ни национальности, ни паспортов, ни жилья. И никакого социального статуса. Кого ты будешь принуждать к работе, если основная масса цыган не является гражданами СССР?
— Насчет паспортов спорить не буду. Но с чего ты взял, что у них нет национальности?
— Потому что не существует такого народа, цыгане. Ты разве не знал?
Старцев пожал плечами и глянул на часы.
— Первый раз слышу. Поясни. У нас еще есть минут десять-пятнадцать.
— «Цыгане» — собирательное название нескольких этнических групп, проживающих в десятках различных стран мира. И дело не только в этом. Никто не может точно сказать, сколько их в каждой стране…
* * *
Перепись цыган в СССР ни разу не давала точной статистической картины. Документов у них не было; ведя кочевой образ жизни, табор за год менял до десяти стоянок. Все это вносило в учет изрядную путаницу. К примеру, перепись 1926 года зафиксировала на территории СССР более шестидесяти тысяч цыган, а следующая перепись, состоявшаяся через одиннадцать лет, выявила их всего две с половиной тысячи.
Революция, Гражданская война и первые годы советской власти стали для всех слоев цыганского общества нелегким испытанием. Больше других досталось зажиточным цыганам: купцам, земле- и домовладельцам. Характер и ментальность не позволяли им вступать в открытую конфронтацию. Жизнь для них всегда оставалась дороже материальных благ, и поэтому даже оседлым цыганам, потерявшим все нажитое, приходилось уезжать с насиженных мест и начинать все с нуля.
«Раскулачивала» советская власть и менее зажиточных: забирала лошадей, кибитки, имущество. Но все потуги оказались напрасными — цыгане не желали становиться на путь социализма и раз за разом возвращались к привычной свободной жизни.
Большевики допустили серьезную ошибку, надеясь на то, что беднейшее цыганское большинство станет их союзником. По своей сути цыгане были аполитичны и не восприимчивы к классовой розни, так как наличие богатых людей всегда помогало им выживать. Ведь мелодичные цыганские романсы и зажигательные танцы всегда неплохо оплачивались денежной ресторанной публикой, и при этом обе стороны были довольны друг другом. Так называемое взаимовыгодное приспособление.
Поэтому в начале тридцатых годов Советская власть начала практиковать массовые облавы и высылку цыган в Сибирь и северные регионы страны. Поутихла эта волна лишь за два-три года до начала Великой Отечественной войны.
* * *
— …Саня, я всегда гордился дружбой с тобой. Ты начитанный, образованный, культурный… черт, даже не знаю, какой еще… Короче, умный! — выслушав товарища, сказал Иван. — Твой рассказ о цыганах, конечно, интересен. Только видишь ли, в чем дело… Я ведь тоже по духу интернационалист, да только сволочей не перевариваю. А сволочей среди них предостаточно.
— Ты о тяге цыган к воровству и нежелании трудиться на благо общества?
— Так точно. И не учитывать подобные качества этого с позволения сказать «народа» я в своей работе не имею права. Не имею! Ты вот сейчас распекался об их разнесчастной судьбе: дескать, и национальности такой нет, и притесняли их всячески… Может, оно и так. Да только мне сейчас вспомнился доклад комиссара Урусова в сорок четвертом году.
— Ты мне не рассказывал об этом. Что за доклад?
— Урусова тогда только назначили начальником МУРа. Собрал он весь свободный личный состав в актовом зале и, прежде чем обозначить задачи, мобилизовать, так сказать, поведал историю о Кузьме Песочникове. Слышал о таком?
— Нет.
— Песочников — старый большевик, руководил в 1918 году восстанием рабочих и солдат в Мурманске. Там же несколько лет боролся с контрреволюцией и саботажем. А умер в блокадном Ленинграде от голода. При этом знаешь какую он занимал должность?
— Нет, конечно, — мотнул Васильков головой.
— Он заведовал большим продовольственным складом. Понимаешь, Саша? Под его началом был забитый продуктами склад, а он умер от истощения. Ни крошки не взял! Потому что это общенародное, социалистическое. Вот это я понимаю: гражданин! Человечище! Глыба!
Довод был сильным. Переваривая услышанное, Васильков молчал.
Старцев поднялся с насыпи, отряхнул галифе. И кивнул в сторону табора:
— Так что не надо защищать этих оборванцев. Мне до фени, какая у них национальность и есть ли ей название. До фени цвет кожи, язык, обычаи и какие они поют своим детям песни на ночь. Меня гораздо больше интересует их асоциальный образ жизни и то, что им вменяется серьезное преступление. Вот за эти вещи я с них три шкуры спущу! А станут нормальными, так я с ними за руку здороваться буду.
Александр поднялся вслед за товарищем, оглянулся на шатры и кибитки. В расположении табора ничего не изменилось: та же полная пожилая цыганка с тазиком белья, тот же бородатый мужик с колесом от кибитки и те же дети, веселящиеся возле потухшего костра.
— Пошли, — проговорил Иван. — Пора возвращаться.
* * *
В условленное время муровцы встретились на уже знакомой развилке дорог перед Челобитьевом, от которой разъехались в разные стороны в начале дня. Достав папиросы, прямо на обочине устроили рабочее совещание.
Первым о результатах проделанной работы доложил Егоров:
— Встретились с участковым, вместе с ним проследовали к месту преступления. Участковый — смышленый молодой парень. Младший лейтенант. Повоевать не успел, но дело знает и к обязанностям относится ответственно. В его присутствии проверили печати на двери и оконных ставнях, открыли дом и произвели полный осмотр. В горнице видны следы борьбы: перевернуты стол с лавкой, разбит стакан, валяется алюминиевая посуда. К слову, другой в доме и нет. Внутри вообще все очень скромно, если не сказать бедно.
— Внутри все так, как было в день преступления?
— Да, участковый уверяет, что никто ничего не трогал.
— Ладно, — кивнул Старцев, — это мы еще выясним у следователя из района. Продолжай.
— На полу в горнице свежие пятна крови. Повсюду следы поспешного обыска: выпотрошенный фибровый чемодан, верхняя одежда с вывернутыми карманами, с деревянных полок над столом сброшены книги. Книг, кстати, много — преобладают церковные, но имеется и классическая литература. По докладу участкового, преступники искали ключи от входной двери в церковь и от металлического сейфа, расположенного в небольшом помещении за иконостасом.
— В церкви были?
— Да, в ней тоже побывали.
— Я так понимаю, в доме погибшего священника вы ничего интересного не обнаружили?
— Мы все тщательно осмотрели, прошарили все углы и щели, прощупали одежду — ничего, — развел руками Егоров.
Старцев вздохнул:
— Тогда валяй про церковь.
— Осмотрели ее снаружи и внутри. Стены из старого красного кирпича, кладка толстая, добротная, но с южной стороны пошли вертикальные трещины — стена стала разрушаться. Короче, ничего удивительно, что отец Илларион задумал строить новое здание. Входная дверь — добротная, металлическая, на массивных петлях, с надежным запором. Совладать с такой без ключей, да еще чтобы тихо, не получится, вот преступники и нагрянули домой к священнику.
— Где, ты сказал, находился сейф?
— Значит, так. Внутреннее пространство церкви состоит из трех помещений. Вначале попадаешь в крошечный притвор. За ним начинается просторная средняя часть с иконостасом. По центру иконостаса устроена красиво расписанная дверь — Царские врата. За дверью — алтарь, совмещенный со служебным помещением.
Старцев поморщился:
— Вася, мы не в семинарии. Давай ближе к делу: сейф находится в алтаре?
— Да, рядом со столом, накрытым шелковой скатертью.
— Вскрыт без взлома?
— Ни одной царапины — открыт ключом. Ключ остался в распахнутой дверце. Денег внутри сейфа следователи из района не обнаружили. На полках в беспорядке лежат несколько старых книг, журнал с записями о смертях и крещениях, расписки, накладные на дрова и уголь. Все помещения осмотрели, ничего ценного для следствия не обнаружили.
— Отпечатки обуви?
— Дождей давно не было, вся грязь на улице высохла, поэтому — никаких следов.
О засушливом августе в Московской области знали все. За последние две недели с неба не упало ни одной капли дождя.
Вздохнув, Иван задал последний вопрос:
— Что об убитом говорит участковый?
— Характеризует исключительно с положительной стороны. Порядочный, добросердечный, уравновешенный. Всегда чем мог помогал прихожанам.
Бросив в пыль окурок и затушив его каблуком сапога, Старцев повернулся к капитану Бойко:
— Выкладывай, Олесь, что у вас?
* * *
Олесь Бойко походил на доброго молодца из русской народной сказки: рост под два метра, белокожий, рыжеватые кудри, немереная силушка. «Кровь с молоком» — обычно говорили о таких людях.
На левой руке Олеся отсутствовали два пальца — средний и указательный, а вся ладонь и запястье пестрели мелкими шрамами. Его судьба некоторым образом повторяла нелегкий путь Старцева: фронт, ранение, долгое лечение в госпитале, назначение в тыл. Серьезное отличие состояло лишь в том, что Иван начинал службу в пехоте, затем за живой ум и отвагу был переведен в разведку, где быстро получил офицерское звание и стал командиром взвода. Олесь же был призван на службу в тридцать седьмом году в отдельный стрелковый батальон войск НКВД, занимавшийся охраной особо важных промышленных предприятий. Полтора года провел на фронте, покуда не нарвался на ушлую немецкую ловушку.
После прорыва блокады Ленинграда в январе сорок третьего года рота НКВД, которой командовал старший лейтенант Бойко, захватила небольшой населенный пункт Никольское. В селе квартировал немецкий инженерный батальон. После боя Олесь вместе с другими офицерами осматривал брошенную противником технику и избу, где размещался штаб.
Обстановка внутри говорила о том, что гитлеровцы уносили ноги из насиженного места впопыхах и с невероятной скоростью. На вбитых в стену гвоздях висели серые офицерские шинели и фуражки с черными околышами. На столах были разложены карты, стояли чашки с еще теплым кофе. И даже функционировал телефонный аппарат.
Пнув валявшуюся на полу каску, Бойко подхватил со стола автоматический карандаш и приказал собрать карты — их следовало поскорее отправить в вышестоящий штаб.
Пока взводный собирал брошенные бумаги, Олесь с интересом рассматривал редкую вещицу — блестящий металлический карандаш с прорезью и крохотной бусинкой на боку.
Автоматические карандаши немецкого, чешского, британского, реже американского производства среди офицеров Красной армии ценились очень высоко. Легкое движение, и показавшийся из отверстия тонкий грифель готов к работе. Можно разлиновать чистый лист, чтобы написать письмо на родину или составить рапорт начальству. Можно сделать отметки на карте или заполнить наградной лист.
Грифель из отверстия тонкого носика не торчал, и старший лейтенант всячески пытался его выдвинуть. Сначала он поддел ногтем бусинку, но та не двинулась с места. Затем потряс карандаш, слушая, как внутри что-то тихо пощелкивает. После внимание привлек бакелитовый наконечник. Бойко повернул его и… в руке бахнул взрыв!
Мощности заряда миниатюрной мины-ловушки для летального исхода, разумеется, не хватило. Однако на убийство любопытного красноармейца немецкие инженеры-изобретатели и не рассчитывали. Оторвет такому ладонь — и то хорошо. Цель будет достигнута. Ведь безрукого инвалида на фронт больше не отправят.
Олесю повезло. Разорвавшийся в его руке заряд не причинил большого вреда, оторвав лишь половину среднего пальца и частично раздробив указательный. Правда, в госпитале пришлось поваляться около двух месяцев — многочисленные швы на ладони и предплечье гноились и плохо заживали.
После госпиталя молодого старлея вызвали к командиру дивизии НКВД. Тот поздравил с выздоровлением, вручил боевой орден за молниеносный штурм села Никольское и простуженным голосом проинформировал:
— Оставить тебя в дивизии не могу — заключение врачей не позволяет.
— Но у меня же левая рука повреждена, товарищ генерал! — возразил Бойко. И продемонстрировал здоровую правую: — Вот поглядите! Могу стрелять, как и раньше!
Тот оставался неумолим.
— Кадровое управление предложило два варианта дальнейшей службы. На твой выбор: начальником автопарка при Управлении НКВД города Ленинграда или Московский уголовный розыск.
Олесь хорошо знал нрав комдива. Если тот принимал решение, спорить с ним было бесполезно. Только себе хуже.
— С автопарком понятно. Это как завхоз на рабфаке, — вздохнул он. — А что за работа в МУРе?
— Там есть должность оперативника. Полагаю, твоей пытливой натуре эта работа будет в самый раз.
— Согласен, товарищ генерал. Отправляйте в МУР.
— Ну и славно. Только будь там поосторожнее — не хватай что попало…
Позже, уже работая в уголовном розыске, Олесь узнал о немецких «сюрпризах» практически все. Ведь различными путями эти хитроумные смертоносные вещицы добирались и до нашего тыла. Видел он заминированную упаковку из-под горохового концентрата. Довелось обезвреживать мину в виде тюбика с кремом для бритья, а также красивую блестящую шкатулку-копилку. Однажды начальство показало и вовсе уникальный предмет — коробок спичек. Осторожно изучая его, сыщики думали, будто внутри находится заряд, но вместо него там оказались обычные на первый взгляд спички. Правда, при ближайшем рассмотрении некоторые из них слегка отличались: сразу за серной головкой под тонкой маскировочной бумагой скрывался небольшой заряд, способный лишить зрения того, кто брался прикуривать такими спичками.
* * *
В Москву на Петровку возвращались молча. Коротко обсудив с товарищами добытые сведения, Иван попросил каждого проанализировать их и предложить свою версию убийства отца Иллариона.
По большому счету, ничего нового выезд оперативно-следственной группы майора Старцева в окрестности города Мытищи не дал. Разве что оперативники получили возможность воочию «полюбоваться» на стоянку цыганского табора, на скромный домик погибшего священника да на старую церковь.
Посланные на прогулку по селу Бойко, Горшеня и Ким нарисовали на совещании весьма унылую картинку. Около шестидесяти процентов ушедших на фронт из Челобитьева мужчин обратно не вернулись. Селение и до войны-то считалось небольшим, бедным, а теперь и вовсе усохло: из пятидесяти дворов четверть пустовала, пугая прохожих зарослями лебеды да темными «глазницами» разбитых окон. Из населения преобладали пожилые женщины и глубокие старики. В Челобитьеве работы не было вообще; редкие трудоспособные жители копались в своих огородах, плотничали или по-соседски — за пару мешков картошки — подряжались на ремонт крыш или печей, на рытье колодцев.
Молодухи искали работу в Москве или в ближайших подмосковных городках. Единственная торговая лавка, устроенная на центральной улочке рядом с почтовым отделением, открывалась на час-полтора трижды в неделю. Каждый раз у обитой цинком двери вырастала очередь из местных сельчан, которые моментально раскупали доставляемые грузовиком хлеб, крупу и водку. По большим праздникам скудный ассортимент лавки разбавлялся мороженой рыбой, макаронами и консервами.
Посреди этой беспробудной серости воскресное посещение церкви, где проводил торжественные богослужения уважаемый всеми настоятель церкви отец Илларион, являло собой редкое и благостное просветление. Голос пожилого священника обладал красотой и силой. Его службы собирали практически все население округи.
Последним этапом совещания в чистом поле стало обсуждение и анализ. Выговорись. Выплеснули все, что накопилось, и поехали в управление…
Трясясь на кочках Медведковской улицы, муровцы молчали. Каждый думал о своем, но мысли так или иначе возвращались к убийству священника из небольшого села.
Когда автомобиль пересек железнодорожные пути и поехал по Марьиной Роще, сидящий рядом с водителем Старцев набрал полную грудь воздуха и на протяжном выдохе произнес:
— Не-ет, граждане, это определе-енно цыгане. Других вариантов не вижу. Хоть лопни.
Не видели вариантов и Васильков с Егоровым, расположившиеся на потертом дерматине заднего дивана. Всем казалось, будто истина лежит на поверхности: слухи о накопленной в церковной кассе сумме долетели до табора, благо расстояние небольшое — всего шесть верст. Яков Чернов загорелся желанием завладеть деньгами и с подручными вломился в дом священника. На месте возникла потасовка, в результате которой смертельные травмы получили отец Илларион и сам Чернов.
— Тем не менее белые пятна в этой истории остаются, — слабо возразил Васильков. — И самое большое из них — тело погибшего цыгана. Почему подручные не забрали его?
— Испугались, — с завидной уверенностью предположил Егоров.
— Чего?
— Смерти своего подельника. Не рассчитывали на серьезное сопротивление старика, а тут — бац! Получите-распишитесь.
— Или слишком спешили обчистить церковную кассу, — подсказал Старцев.
Александр не унимался:
— Но ведь тело соотечественника — это серьезная улика. И подсказка для следствия. Не будь этой подсказки, нам и зацепиться было бы не за что.
— Это мы с вами понимаем, а они… Ладно, не будем спорить, — примирительно сказал Старцев. — Сейчас прибудем в управление, сходим в столовку, перекусим горяченького и придумаем, как заполучить подтверждение нашей версии про цыган.
