Глава 60

Даже когда в городе не происходило ничего интересного, что Кунта мог бы рассказать остальным, ему нравилось сидеть вместе со всеми вокруг костра перед хижиной Скрипача. Но потом он заметил, что гораздо меньше говорит со Скрипачом, чем с Белл и старым садовником. Это его удивило, ведь когда-то именно Скрипач привел его сюда. Не то чтобы они охладели друг к другу, но положение изменилось, и это печалило Кунту. Не способствовало их сближению и то, что теперь Скрипачу приходилось заниматься садом и огородом, что раньше делал Кунта. К этому Скрипач привык. А вот к тому, что Кунта вскоре стал главным источником новостей и сплетен из внешнего мира, привыкнуть он так и не смог.

Никто не обвинил бы Скрипача в молчаливости, но его знаменитые монологи становились все короче и короче. И говорить он стал все реже – а еще реже играть на скрипке для черных. Как-то вечером Скрипач был особенно молчалив и мрачен. Кунта решил спросить у Белл, не обидел ли он его каким-то словом или поступком.

– Не льсти себе, – ответила ему Белл. – Скрипач теперь целыми месяцами разъезжает по округу и играет для белых людей. Он слишком занят, чтобы болтать с нами, и меня это вполне устраивает. И он получает полтора доллара за вечер, когда играет на их вечеринках и балах. Даже когда масса забирает свою половину, Скрипачу все равно остается семьдесят пять центов. Так зачем же ему играть для ниггеров просто так? Можешь проверить, вдруг он сыграет за никель.

Белл оторвалась от плиты, чтобы посмотреть, не улыбнулся ли Кунта. Он не улыбался. Впрочем, чтобы он улыбнулся, ей пришлось бы в собственный суп свалиться – не меньше. Белл видела его улыбку лишь раз – когда Кунта узнал, что раб с соседней плантации, с которым он был знаком, благополучно бежал на Север.

– Я слышала, Скрипач собирает все, что зарабатывает, чтобы купить себе свободу у массы, – продолжала Белл.

– Ему немало времени понадобится, – мрачно сказал Кунта. – К тому времени он будет настолько стар, что не сможет выйти из своей хижины.

Белл так захохотала, что чуть не свалилась в собственный суп. Кунта подумал, что если Скрипачу никогда не получить свободы, то не потому, что он плохо старается. Вскоре ему довелось услышать, как Скрипач играет на вечеринке. Он привез массу и вместе с другими кучерами сидел под деревом на темном газоне. И тут оркестр под руководством Скрипача, который в тот вечер был в ударе, заиграл вирджинский рил – так бодро и весело, что даже белые люди не смогли устоять и пустились в пляс.

Со своего места Кунта видел силуэты молодых пар – они сделали круг в большом зале, потом на веранде и снова вернулись в зал. Когда танцы закончились, все собрались у длинного стола. На столе горели свечи, а еды было столько, сколько все рабы плантации не съели бы и за год. А когда белые наелись (толстая дочь хозяина подходила к столу за добавкой целых три раза!), повариха отправила кучерам большой поднос с остатками и кувшин лимонада. Подумав, что масса вот-вот соберется домой, Кунта впился в куриную ногу и прихватил восхитительно вкусную сладость – кто-то из кучеров называл ее «эй-клером». Но массы в белых костюмах еще очень долго стояли вокруг стола, что-то обсуждали, делая жесты руками. Кто-то курил длинную сигару, кто-то держал высокий бокал с вином, красиво поблескивавшим в свете большой хрустальной люстры. Женщины в красивых платьях обмахивались платочками и прятались за своими веерами.

Когда Кунта впервые привез массу на такую вечеринку, его охватили противоречивые чувства: восхищение, обида, зависть, презрение, отвращение. Но сильнее всего было чувство глубокого одиночества и печали, от которого он смог избавиться лишь через неделю. Он поверить не мог, что существует такое невероятное богатство и люди могут так жить. Прошло много времени – и много вечеринок, прежде чем Кунта понял, что это не реальная жизнь, а странный, прекрасный сон белых людей, ложь, которую они говорят себе и друг другу. Они делают вид, что добро может родиться из зла, что можно быть цивилизованными друг с другом, не считая за людей тех, чья кровь, пот и материнское молоко позволяют им жить и наслаждаться жизнью.

Кунта хотел поделиться своими мыслями с Белл или старым садовником, но знал, что не сможет найти нужных слов на языке тубобов. И Белл, и садовник прожили здесь всю жизнь и не были способны увидеть все так, как он, чужой в этом месте и рожденный свободным. Поэтому Кунта, как всегда, оставил подобные мысли при себе – и снова почувствовал, как подступает одиночество. За долгие годы оно стало почти невыносимым.

Примерно месяца через три массу Уоллера – «вместе со всеми, кто что-то собой представляет в штате Вирджиния», по словам Скрипача – пригласили на бал в честь Дня благодарения, который его родители каждый год устраивали в Энфилде. Они опоздали, потому что массе, как всегда, пришлось остановиться по пути, чтобы проведать пациента. Когда они подъезжали к ярко освещенному большому дому по широкой аллее, вечеринка была уже в полном разгаре. Остановившись у парадного входа, Кунта спрыгнул, ожидая, пока швейцар поможет массе выйти из экипажа. И тогда он услышал это. Где-то совсем рядом кто-то ладонями бил по инструменту из тыквы, некоему подобию барабана – «ква-ква». Человек делал это так умело, с такой силой, что Кунта сразу же понял: он африканец.

Пока дверь за массой не закрылась, Кунта стоял на месте, а потом бросил поводья мальчишке с конюшни и так быстро, как только позволяла его искалеченная нога, побежал за дом и через двор. Звуки становились все громче и громче. Он понял, что музыканта обступили черные – они притоптывали и прихлопывали в свете фонарей (Уоллеры разрешили рабам отметить праздник в своем кругу). Не обращая внимания на недовольные восклицания, Кунта пробрался в самый центр и увидел его: худощавый, седой, очень черный человек сидел на корточках на земле и отбивал ритм на своем «ква-ква», а рядом с ним расположились музыкант с мандолиной и двое с погремушками из костей. Черный поднял глаза и увидел Кунту. Взгляды их встретились, и они сразу же рванулись друг к другу. Когда они обнялись, другие черные загалдели, а потом стихли.

– Ас-саляму алейкум!

– Ва-алейкуму ас-салям!

Слова пришли сами собой, словно оба они и не покидали Африку. Кунта чуть отстранился от седого.

– Я никогда не видел тебя здесь прежде, – воскликнул он.

– Меня только что продали и привезли сюда с другой плантации, – ответил седой.

– Мой масса – сын твоего массы, – объяснил Кунта. – Я вожу его экипаж.

Черные вокруг них начали нетерпеливо переступать с ноги на ногу, ожидая продолжения музыки. Им явно не нравилась столь явная демонстрация африканской близости. Кунта и седой африканец знали, что нельзя испытывать терпения черных, а то кто-нибудь скажет об этом белым.

– Я вернусь! – пообещал Кунта.

– Ас-саляму алейкум! – ответил седой, снова усаживаясь на корточки.

Кунта постоял, пока музыка не зазвучала вновь, а потом резко развернулся, пробрался сквозь толпу и, опустив голову, подавленный и смущенный, побрел к экипажу массы Уоллера.

После этого Кунта постоянно думал о седом африканце. Из какого он племени? Он явно не мандинго. Он не похож на другие племена Гамбии, известные Кунте. Да и на большом каноэ таких не было. По седым волосам Кунта понял, что он гораздо старше его – может быть, ему столько же дождей, как сейчас Оморо. Как же они почувствовали, что оба – слуги Аллаха? Тот человек легко управлялся с речью тубобов, но не забыл и ислам. Наверное, он очень давно живет в землях белых людей, больше дождей, чем Кунта. Он сказал, что его недавно продали отцу массы Уоллера – где же он был все дожди до этого?

Кунта перебирал в памяти других африканцев, которых увидел за те три дождя, что был кучером – чаще всего в этот момент рядом был масса, и он не мог им даже кивнуть, не говоря уже о том, чтобы встретиться наедине. Среди них явно была пара мандинго. Чаще всего африканцы встречались ему, когда они по субботам проезжали мимо рынка рабов. Но после того, что случилось как-то утром полгода назад, Кунта решил никогда больше не ездить этой дорогой – конечно, если этого можно было избежать, не вызвав подозрений массы. В тот день он услышал жалобные крики молодой женщины из племени джола, закованной в цепи. Он повернулся, чтобы посмотреть, что случилось, и увидел, как она широко распахнутыми глазами смотрит прямо на него, умоляя о помощи. Охваченный горьким стыдом, Кунта стегнул лошадей, и они понеслись вперед так быстро, что массу отбросило на спинку сиденья. Собственный поступок поверг Кунту в ужас, но масса ничего не сказал.

Однажды Кунта встретился с африканским рабом в городе, когда ожидал массу в экипаже. Но языки их племен оказались совершенно разными, а на языке тубобов тот человек говорить еще не научился. Кунте казалось невероятным, что лишь после двадцати дождей в земле белых ему удалось встретить африканца, с которым он смог поговорить.

В следующие два месяца Кунте казалось, что масса посетил всех пациентов, родственников и друзей в пяти округах – но только не собственных родителей в Энфилде. Он уже подумывал попросить у массы подорожную, чего никогда не делал прежде. Однако ему пришлось бы отвечать на вопросы, куда он собирается пойти и зачем. Он мог бы сказать, что хочет повидаться с Лизой, кухаркой из Энфилда, но тогда масса мог бы подумать, что между ними что-то есть. Он сказал бы об этом родителям, а те непременно передали бы Лизе. Вряд ли это кончилось бы чем-то хорошим: Кунта знал, что Лиза давно положила на него глаз, но чувства эти не были взаимными. Так что подорожную Кунта просить не стал.

Ему так хотелось вернуться в Энфилд, что он начал срываться на Белл – раздражение его нарастало, потому что он не мог поделиться с ней. Ему было известно, что она не терпит всего африканского. Ему хотелось поделиться со Скрипачом и старым садовником, но в конце концов он решил, что хотя они никому и не скажут, но все же не смогут оценить всей важности встречи с человеком с родины после двадцати дождей.

Но как-то в воскресенье после обеда масса неожиданно велел ему закладывать экипаж. Он собрался в Энфилд. Кунта буквально подскочил на месте и стремглав выбежал из дома. Белл с изумлением смотрела ему вслед.

Когда он вошел на кухню в Энфилде, Лиза гремела своими кастрюлями. Он спросил, как она себя чувствует, и быстро добавил, что не голоден. Лиза посмотрела на него с симпатией.

– Давненько тебя не было видно, – мягко сказала она, а потом лицо ее помрачнело. – Слышала о тебе и том африканце, что у нас появился. Масса тоже слышал. Кто-то из ниггеров рассказал ему, но он ничего не ответил, так что беспокоиться не о чем. – Лиза подошла и сжала руку Кунты: – Подожди минутку.

Кунта готов был взорваться от нетерпения, но Лиза быстро сделала два толстых сэндвича с говядиной, завернула и отдала ему, коснувшись его руки. А потом вывела его через дверь кухни.

– Ты никогда не говорил мне, и я тебе тоже не говорила: моя мамми была из Африки. Вот почему ты мне так нравишься.

Видя, что Кунте не терпится уйти, Лиза повернулась и показала:

– Его хижина – вон та, со сломанным дымоходом. Сегодня ниггеры массы отдыхают. Они не вернутся до темноты. Иди, но не забудь вернуться к экипажу, когда твой масса соберется домой.

Кунта быстро захромал вдоль хижин рабов. Он постучал в дверь ветхой, маленькой хижины.

– Кто там? – произнес голос, которого он не мог забыть.

– Ас-саляму алейкум! – отозвался Кунта.

Он услышал быстрые шаги, и дверь широко распахнулась.