Глава 118

Позже папа со смехом рассказывал мне о том ночном сюрпризе, на которые он был большой мастер.

– Я чуть было не потерял тогда сына, – говорил папа. – Дедушка Уилл Палмер немедленно забрал тебя у бабушки, не говоря ни слова, вынес во двор и ушел куда-то за угол. Там он оставался около получаса. Когда вернулся, ни Синтия, ни Берта, ни я не сказали ему ни слова. Наверное, потому что он был Уилллом Палмером, а может быть, потому что все мы знали, как страстно он хотел иметь сына – а ты был сыном Берты и вполне годился на эту роль.

Примерно через неделю папа вернулся в Итаку, а мы с мамой остались в Хеннинге. Родители решили, что так будет легче – ведь папе предстояло писать магистерскую диссертацию. Бабушка и дедушка меня буквально усыновили – особенно дед.

Бабушка рассказывала мне, что он постоянно носил меня на руках. Когда я научился ходить, мы стали вместе гулять по городу – на каждый его шаг приходилось три моих. И при этом я крепко держался своим маленьким кулачком за его левый указательный палец. Он возвышался надо мной, как черное, высокое, сильное дерево. Порой дед останавливался, чтобы поболтать с теми, кого мы встречали. Дед учил меня смотреть людям прямо в глаза и разговаривать четко и вежливо. Порой люди поражались, как хорошо я воспитан и как быстро расту.

– Да, он у нас такой, – польщенно отвечал дед.

В офисе компании дед позволял мне играть с разными деревяшками. В моем распоряжении были всевозможные доски и планки из дуба, кедра, сосны и дерева гикори, разной длины и ширины. Каждое дерево пахло по-своему. Я воображал удивительные путешествия в далекие места и давние времена. Иногда дед позволял мне сидеть в его кабинете на личном вращающемся кресле с высокой спинкой. Я надевал его зеленую бейсболку с длинным козырьком и вертелся во все стороны так, что голова у меня кружилась и после того, как я останавливался. Рядом с дедом мне нравилось все – я был готов идти куда угодно и заниматься чем угодно.

Он умер, когда мне было пять лет. Я рыдал так горько, что доктор Диллард дал мне стакан какой-то мутной жидкости молочного цвета, чтобы я мог уснуть ночью. Но я навсегда запомнил множество людей, черных и белых, выстроившихся в длинную очередь на дороге возле нашего дома. Все они стояли со склоненными головами, женщины были в темных шарфах, мужчины держали шляпы в руках. Несколько дней мне казалось, что рыдает весь мир.

Папа, который уже почти закончил свою диссертацию, приехал из Корнелла, чтобы взять на себя управление лесопилкой, а мама начала преподавать в местной школе. Я очень любил деда и видел, как горюет бабушка. Мы с ней очень сблизились в этот период. Куда бы она ни пошла, я всегда следовал за ней.

Думаю, так она пыталась заполнить пустоту после ухода деда. Каждую весну бабушка стала приглашать своих родственниц из семейства Мюрреев, и частенько они проводили у нас все лето. Эти женщины лет пятидесяти приезжали из городов с незнакомыми мне названиями – из Дайерсберга, штат Теннесси, Инкстера, штат Мичиган, Сент-Луиса и Канзас-Сити. Я познакомился с тетей Плас, тетей Лиз, тетей Тилл, тетей Винни и кузиной Джорджией. Когда посуда после ужина была перемыта, все они усаживались на крыльце в плетеных креслах-качалках, а я вертелся между ними, стараясь держаться поближе к белому креслу, где сидела бабушка. Время близилось к закату, вокруг кустов жимолости летали светлячки. Я навсегда запомнил, что практически каждый вечер (если, конечно, не случалось чего-то экстраординарного) тетушки говорили об одном и том же – о том, что, как я узнал позже, было нашей длинной семейной историей, которая складывалась годами и передавалась из поколения в поколение.

Из-за этих разговоров мама и бабушка поссорились – единственный раз на моей памяти. Порой бабушка заговаривала об этом и в те дни, когда летних гостей в нашем доме не было, а мама почти всегда резко обрывала ее:

– Сколько раз я просила тебя не вспоминать эту историю рабства! Это совершенно недопустимо.

Бабушка отвечала еще более резко:

– Если тебе нет дела до того, кто ты такая и откуда, то мне есть!

Потом они целый день, а то и дольше, не разговаривали друг с другом.

Но я точно понимал: все, о чем говорили бабушка и другие седые дамы, уходит корнями в глубокое прошлое, когда они были еще девочками. Иногда кто-то из них указывал на меня пальцем и говорил:

– Я была не больше тебя, малыш!

Я не мог представить, что старая, морщинистая женщина когда-то была такой же маленькой, как я. Это было выше моего понимания. Но именно это заставило меня осознать, что все, о чем они говорили, происходило очень давно.

Я был слишком мал и многого просто не понимал. Не знал, что такое «старый масса» или «старая миссис». Не знал, что такое «плантация», хотя догадывался, что это нечто вроде фермы. Но, слушая эти истории каждое лето, постепенно начал запоминать имена и то, что было связано с ними. Самым старым из всех, о ком говорили женщины, был мужчина, которого называли «Африканец». Я узнал, что его привезли в эту страну на корабле и высадили в каком-то городе, который они называли «Наплис». Там Африканца купил «масса Джон Уоллер», у которого была плантация в каком-то «округе Спотсильвания, что в Вирджинии». Африканец пытался бежать. Четвертая попытка оказалась самой неудачной: его поймали два профессиональных ловца рабов. Они решили проучить его как следует. Его могли либо кастрировать, либо отрубить ему ногу. К счастью для всех нас, ему решили отрубить половину ступни. «Благодарение Иисусу, – твердили бабушка и тети, – иначе бы нас здесь не было». Я никак не мог понять, почему белые люди совершили такой злой и низкий поступок.

Жизнь Африканца спас брат массы Джона, доктор Уильям Уоллер. Подобная бессмысленная жестокость так возмутила его, что он купил Африканца и оставил у себя. Африканец был калекой и мог выполнять лишь определенную работу. Доктор приставил его к огороду. И этот Африканец прожил на одной плантации очень долго – а ведь в те времена рабов, особенно мужчин, продавали так часто, что многие дети вырастали, не имея представления о том, кем были их родители.

Бабушка и тети говорили, что хозяева давали собственные имена африканцам, которых привозили на кораблях. Нашего предка назвали Тоби. Но он не позволял другим рабам называть себя так и всегда повторял, что его имя – Кинте.

Тоби, или Кинте, работал в огороде, а потом стал кучером массы. На плантации он познакомился с женщиной-рабыней и позже женился на ней. Бабушка называла эту женщину «Белл, кухарка из большого дома». У них родилась маленькая девочка, которую назвали Киззи. Когда ей было около четырех-пяти лет, отец-африканец стал брать ее с собой, указывать на разные предметы и называть их на своем родном языке. Он указывал на гитару и говорил «ко». Указывал на реку, которая протекала рядом с плантацией – это была Маттапони, – и говорил «Камби Болонго». Он называл ей самые разные места и вещи. Когда Киззи стала старше, а ее африканский отец лучше выучил английский, он начал рассказывать ей истории о себе, своем народе и родине – и о том, как его увезли оттуда. Он рассказывал, что пошел в рощу, чтобы срубить дерево и сделать барабан, и там на него напали четверо мужчин. Они скрутили и похитили его, а потом сделали рабом.

Когда Киззи было шестнадцать лет, ее продали новому хозяину, Тому Ли, владельцу небольшой плантации в Северной Каролине. Там она родила мальчика, отцом которого был сам Том Ли. Хозяин назвал мальчика Джорджем.

Когда Джорджу было около пяти лет, мать начала рассказывать ему про деда Африканца. И он запомнил ее истории наизусть. А когда Джорджу было двенадцать лет, он стал учеником старого дяди Минго. Дядя Минго тренировал бойцовских петухов своего хозяина, и Джордж вскоре изучил все хитрости этого дела. Он стал настолько хорош в своем деле, что его прозвали «Цыпленком Джорджем» – и это имя даже написано на его надгробном камне.

Когда Цыпленку Джорджу было около восемнадцати лет, он женился на девушке-рабыне Матильде, и она родила ему восемь детей. После рождения каждого ребенка Цыпленок Джордж собирал всю семью в хижине и рассказывал им про своего африканского прадеда Кинте, который называл гитару «ко», реку в Вирджинии «Камби Болонго», а другие вещи по-своему. И каждый раз он рассказывал, как прадед пошел за деревом, чтобы сделать барабан, а там его схватили и продали в рабство.

Восемь детей Цыпленка Джорджа росли, взрослели, женились, и у них тоже появлялись дети. Четвертый сын, Том, стал кузнецом. Со временем его и всю остальную семью продали массе Мюррею, хозяину табачной плантации в округе Аламанс в Северной Каролине. Там Том встретился с девушкой-рабыней Иреной, наполовину индеанкой, с плантации массы Холта, хозяина хлопковой фабрики. Ирена тоже родила восемь детей. И каждому своему ребенку Том по традиции, заложенной его отцом, Цыпленком Джорджем, рассказывал про своего африканского прапрадеда и всех его потомков.

Младшей дочерью Тома была Синтия. Ей было всего два года, когда ее отец Том и дед Цыпленок Джордж повели караван освобожденных рабов на запад, в Хеннинг, штат Теннесси. И там Синтия познакомилась с Уиллом Палмером, а в двадцать два года стала его женой.

Я целиком и полностью погружался в рассказы обо всех этих неизвестных мне людях, живших давным-давно. Но больше всего меня поражало то, что длинное повествование в конце концов приводило меня к Синтии… Я во все глаза смотрел на бабушку! И на тетю Винни, тетю Матильду и тетю Лиз, ее старших сестер, которые вместе с ней ехали в фургонах на запад.

Я жил с бабушкой в Хеннинге довольно долго. В 1925 году родился мой брат Джордж, а в 1929-м – Джулиус. Папа продал лесопилку и стал профессором сельского хозяйства. Наша семья переезжала туда, где он преподавал. Дольше всего он работал в колледже А & М в Нормале, штат Алабама. В 1931 году я был в школе, когда мне велели поскорее идти домой. Я пришел и услышал, как плачет отец. Мама давно уже болела – с того времени, как мы уехали из Хеннинга. И вот она умерла. Ей было тридцать шесть лет.

Каждое лето мы с Джорджем и Джулиусом проводили в Хеннинге у бабушки. Она заметно сдала. Смерть деда и мамы ее подкосила. Она подолгу сидела в белом кресле-качалке на крыльце, а люди, проходившие мимо, всегда с ней здоровались:

– Как дела, сестра Синти?

– Спасибо, хорошо, – вежливо отвечала она.

Через два года отец снова женился, на своей коллеге Зионе Хэтчер из Коламбуса, штат Огайо. В университете Огайо она защищала диссертацию. Она усердно воспитывала и учила трех быстро растущих мальчишек – и подарила нам младшую сестру, Лоис.

Я окончил колледж и в семнадцать лет был призван в береговую охрану США. И тут началась Вторая мировая война. Наш военный корабль отправился в юго-западную часть Тихого океана. Так начался большой путь, который в конце концов привел меня к написанию этой книги.

В море мы проводили порой по три месяца, и сражаться чаще всего приходилось не с вражескими бомбардировщиками или подводными лодками, а со смертельной скукой. По настоянию отца я еще в школе научился печатать, и самым ценным моим имуществом на корабле была портативная пишущая машинка. Я писал письма всем, о ком только вспоминал. Я перечитал все книги в маленькой корабельной библиотеке – и все книги моих товарищей по оружию. Я с детства любил читать, особенно приключенческие романы. Перечитав все, что было на корабле, в третий раз, я – просто от скуки – решил написать что-то сам. Мысль о том, что можно заправить чистый лист бумаги в машинку и написать на нем что-то такое, что захотят прочитать другие люди, меня увлекала и будоражила – эти чувства не оставили меня и по сей день. Не знаю, как мне хватило запала каждый вечер, семь дней в неделю, усаживаться за машинку и что-то писать? Я отправлял свои опусы в журналы и получал сотни отказов – так продолжалось годами. И только через восемь лет у меня купили первую историю.

После войны редактор за редактором принимали мои рассказы, и тогда в береговой охране появилась для меня новая должность – журналист. Все свое свободное время я отдавал литературе. Меня стали чаще печатать. В 1959 году в возрасте тридцати семи лет я смог выйти в отставку. Я прослужил в армии двадцать лет. После этого решил всего себя посвятить писательскому делу.

Сначала я писал статьи для мужских авантюрно-приключенческих журналов – преимущественно исторические морские драмы, потому что всегда любил море. Потом Reader’s Digest стал заказывать мне биографические очерки о людях интересной и непростой судьбы.

В 1962 году я взял интервью у знаменитого джазового трубача Майлза Дэвиса – это была моя первая публикация в журнале Playboy. После интервью с лидером «Нации ислама» Малькольмом Иксом издатель предложил ему написать о себе книгу. Малькольм Икс предложил мне стать его соавтором, и я с радостью согласился. Целый год прошел в беседах с этим человеком, и в следующем году вышла «Автобиография Малькольма Икса». Как он и предсказывал, ему не удалось дожить до ее выхода – он был убит через две недели после завершения работы над рукописью.

Вскоре журнал послал меня в Лондон. Англия поразила меня богатством своей истории, и я чуть было не позабыл о работе – целыми днями бродил по этому удивительному городу. Зайдя как-то раз в Британский музей, я увидел нечто такое, о чем когда-то слышал. Это был Розеттский камень. Не знаю почему, но он меня просто зачаровал. В музейной библиотеке я взял книгу, чтобы узнать о нем больше.

Я узнал, что камень этот был обнаружен в дельте Нила. На нем были высечены три отдельных текста: один на греческом, второй на неизвестном языке, а третий был записан древними иероглифами, которые никто не мог расшифровать. Но французский ученый Жан Шампольон тщательно сличил слова на неизвестном языке и иероглифы с понятными греческими фразами и предположил, что это один и тот же текст. Так ему удалось разгадать тайну загадочных иероглифов, которыми была записана древнейшая история человечества.

Меня увлекла идея ключа, открывающего дверь в прошлое. Я чувствовал, что она очень важна для меня лично, но пока не понимал почему. Когда я возвращался на самолете в Соединенные Штаты, мне все стало ясно. С помощью языка, сохранившегося на камне, французский ученый расшифровал неизвестную историю, опираясь на нечто такое, что было ему известно. Аналогия была очевидна: в устной истории, которую день за днем рассказывали на крыльце дома в Хеннинге бабушка, тетя Лиз, тетя Плас, кузина Джорджия и другие, были неизвестные мне странные слова и звуки, переданные Африканцем. Я начал думать о них. Африканец говорил, что его имя – Кинте. Гитару он называл «ко», реку в Вирджинии – «Камби Болонго». Звуки были странные, резкие, в словах преобладало «к». Слова могли измениться при передаче из поколения в поколение, но они сохранили фонетическое сходство с определенным языком моего африканского предка, который стал семейной легендой. Самолет из Лондона шел на посадку в Нью-Йорке, а я думал: что же это за африканский язык? И смогу ли я когда-нибудь это узнать?