Глава 7
Илана
Несколько дней назад мне сделали биопсию — убийственная процедура, брали костный мозг…
А я вот вспомнил по этому поводу слова старика Фудыма: «Я вам завидую, вы идете на родину молодыми, здоровыми, а от меня какая там польза?» И думаю с отчаянием: «Ну да, пришел, здесь я уже! А толку-то что, пришел калекой, развалиной! Строил планы попутешествовать: съездить к Стене Плача, побывать в Тверии, на родине моего друга, полковника Бешара Чато, да будет благословенна память его! Хотел бы увидеть разочек Мертвое море, именуемое в арабских книгах Смердящим, а в христианских — Целящим. Что я видел, черт меня побери?!»
Наберитесь терпения, говорит мне доктор Ашер, потерпите, больной, потерпите! И объясняет подолгу, как зарождаются новые клетки в костях и как убивает их облучение — костный мозг, селезенку, лимфатические узлы. Говорит, что в крови моей преобладают белые кровяные тельца, и это ему не нравится, говорит, что истинная картина моего здоровья будет ясна врачам после биопсии и гистологического исследования взятой из костного мозга ткани…
Знает прекрасно, какое я испытал «удовольствие» — кому как не доктору это знать! И все-таки велел принять посетителя, навязал мне визит этот силой, знает, что весь я болен еще. Приказал, можно сказать: «Первая беседа у вас будет с Иланой. Ну а после приглашайте, кого хотите!»
И вот вошла она грациозно, как лань, грациозно уселась в кресло.
Все на ней было в обтяжку: брючки в обтяжку, свитер — статуэточка! Она из себя сотворила скульптуру, и эта скульптура была восхитительна — ходячая и живая… Прошу понять меня правильно: подобные существа в пещерах не водятся, там нет гурий! А все гормоны мои в полном порядке, они дремали, слишком долго дремали. И я это понял только сейчас! Я уговаривал себя, изнывая: «Она сестра тебе, смотри с благоговением, ибо израильтянка, смотри и радуйся, сукин ты сын! Помнишь, как ребе Вандал тебе говорил: „Когда ты придешь на родину — увидишь там настоящих евреев, ты отличишь их по той печати, чье имя Шхина“. Вот и ищи эту печать, сиди и ищи, а грязно не думай!»
С минуту мы изучали друг друга: она смотрела на меня как на диковинное животное. Я, впрочем, и выглядел так: в пижаме, весь опутанный проводами… А сам я впился в ее маникюр — длинные ярко-красные ноготки, в белые туфельки, и сразу мне сделалось дурно, нехорошо. Нет, не потому, что я одичал, тут, господа, совсем другая история…
— Можно ли мне закурить? — спросила она и обвела глазами палату — сырую, сумрачную и неуютную.
— Не знаю, право… — Я растерялся. — Доктор Ашер говорит, что здесь особая для меня среда…
— Жаль! — и закинула ногу за ногу, устраиваясь в кресле поудобнее. — Я принимаю обычно у себя в кабинете и много при этом курю… Итак, вы и есть знаменитый Калантар Иешуа?
Я ей кивнул, с трудом справляясь с возникшим вдруг давлением в черепной коробке. «Гляди прилично, благоговей! Не рыскай по ней глазами!»
— В нашем ведомстве проявляют к вам исключительный интерес. Мы надеемся, что вы согласны будете оказать родине особого рода услуги.
Кожа моя вдруг вспыхнула, загорелась, жжение стало невыносимым. Я перебил ее, бросившись вслед какой-то внезапной догадке:
— А вас не Мирьям зовут?
— Нет. Иланой. Вам разве не говорили?
— Да-да, простите, я просто забыл, не обращайте внимания! Я весь еще там, в пещерах… — Потер себе лоб, виски. — Брежу, видать, а тут меня еще прокололи, всадили сюда иглу, толстую, как ломик, и что-то там отсосали — мерзейшая процедура… Вы принимаете в кабинете? Так заберите меня! Давайте сбежим? Смотрите, какая погода на улице дивная!
Она от души расхохоталась, с легкой такой хрипотцой, пронзившей мне кровь. А что за духи у нее были — эх! Голова моя закружилась, а ноздри затрепетали, как у жеребца на луговой травке. И я заржал, я требовательно забил копытами. Не выдержал:
— Перевербуйте меня, а? С удовольствием перевербуюсь, пойду за вами куда угодно! Давайте в кафе сбежим? Нет, я не шучу: неужели вам наплевать на такого агента? Это столько славы прибавит израильской разведке, а о вас, моя Мата Хари, станут слагать легенды…
Я здорово развеселил ее. Она изумительно хохотала. Вот же, черти, прислали красотку — искушать меня! Они что, совершенно без милосердия? Меня искушать, который сто лет на безбабье?!
— Кафе исключается, — сказала она. — Вас стерегут столько церберов!
— Точно! Джассус… Откуда вы знаете?
Какой приятный сюрприз, поздравлял я себя… Говоря по правде, я предвкушал встречу с пожилой дамой, суровой чиновницей, настроившись на долгий, изнурительный допрос, и откровенно признался:
— Я вижу, вы умная девушка, и чувство юмора у вас в полном порядке…
Я весь дрожал, со мной творилось что-то неладное.
— Скажите, Мирьям, — вырвалось у меня невольно.
— Увы, Илана! — поправила она немедленно. — Вы с кем-то упорно меня путаете.
— Ну да, Илана! Конечно же, Илана! Я только хотел бы знать, уяснить для себя одну деталь: вы тоже были когда-то изнасилованы?
Она обиделась и сверкнула глазами:
— Ну знаете, это уж чересчур!
— Да нет, вы не так поняли! — рванулся я к ней. — Я имел в виду, откуда вы русский знаете? Это так выражался ребе наш Вандал! Он говорил, что на нас, евреев галута, надо смотреть, как на изнасилованных: ни в коем случае не порицать за ущербность, за наш убожеский вид.
Она на меня сердилась: ответила резко, с пренебрежением. Высокомерно ответила:
— Нет, я сабра! Родители мои из России… В разведке израильской, как правило, служат сабры!
Возникла стена между нами; меня не туда заносило. Я злился на себя, ходил по палате, переступая провода на полу. Почувствовал вдруг тупую боль, стадо трудно дышать, говорить. Я жалко ей улыбнулся, глупо снова спросил:
— Цветы вы, конечно, любите? Разговаривать с ними, шептать им слова, целовать, как живых?
— Определенно путаете с кем-то! Нет, нет и нет! Цветы меня не волнуют, не волнуют рыбки, птички, кошечки, куклы… — И протянула ко мне руку с часами, ткнув пальчиком в циферблат.
— Да, я понимаю: вам надо говорить со мной на темы серьезные: тайны медресе Сам-Ани… Я понимаю, сама действительность в Израиле слишком сурова, цветочки вас никак здесь не умиляют. Я вас упорно путаю с Мирьям, она мне все время мерещится! Мирьям, из-за которой я, собственно, и пошел. Нет, я шел, конечно, в Иерусалим, но из-за нее тоже, и это важно мне подчеркнуть. Порой мне кажется, что там, в пещерах, со мной случилось что-то ужасное, что я отстал, заблудился, а они поднялись наверх — в Турции, скажем, в Иране, зашли в израильское посольство — и все давно уже здесь. Ну а я, как последний кретин, шел да шел, и мне казалось, что все они рядом! А ведь в пещерах, знаете, бывает… И не такое случается! Сижу в палате, часами думаю об одном и том же: в некий прекрасный час они ко мне ввалятся, веселые и счастливые, и уведут с собой навсегда. Этим вот и живу, этим и тешу себя! А когда вы вошли, я так и подумал — Мирьям… И — ах, эти туфельки, маникюр!
Она украдкой поглядела на часы и весело вдруг согласилась:
— О’кей, игру принимаю! С одним условием: не увлекайтесь, иначе вы так себя истощите, что сил у вас не останется. Итак, я Мирьям — согласна, договорились!
Я застонал от боли, вернулся на койку. Сел и обхватил руками горячую голову:
— Какая вы все-таки черствая! Судя по вашему виду, вы совершенно здоровы, а я… А мне вот еще неизвестно, сколько осталось жить, и эти, за стенами, тоже не знают! А, да что говорить… Приглашу-ка я сразу рава Бибаса из Института каббалы и все ему выложу. Ему расскажу, а не вам. И не этим коновалам за стенами!
Она обрадовалась, оживилась, извлекла из сумочки блокнотик и карандаш и что-то еще, вчетверо сложенное, легко поднялась из кресла — скульптурно и грациозно, подошла к столу и развернула карту:
— Вот и говорите о духовных своих проблемах с равами и каббалистами, а что я в этом смыслю? Мы с вами делом давайте займемся. Вот карта советской Средней Азии. Покажите зону подземных ядерных испытаний.
Я растерялся слегка: ну и темп, ну и хватка! Сразу быка за рога… Как же они самоуверенны, если ни в грош не ставят другие разведки: Хилал Дауд все-таки, Сам-Ани, палестинцы, ну и ну?!
Я ей сказал небрежно, что в карту ее мне смотреть нечего, у меня есть своя — пергамент, вот по нему мы и будем работать. Я взял пергамент, велел ей сесть и записывать:
«…Жители Саджистана добавляют в пищу съедобную землю, самая лучшая — зеленая, она, как брюква. Но хороша и белая, блестящая. В Магрибе за горшок белой земли платят целый динар».
Я читал, она морщила лоб, смотрела на меня, как вначале, как на диковинное животное.
— Нет, это не то! Давайте посмотрим дальше.
«В скалистых провалах Ибн-Митар царит непроницаемый мрак: холодное, могильное веяние! Тут возникают образы сказочных дэвов и чудищ — так жутко, что в панике хочешь бежать…»
Глаза я на сей раз не поднял. Сказал, что и это пока не то, что вот нашел, наконец, пусть она смело пишет!
«Между Тебризом и Ардебилем местные жители не знают огородного чучела, оно незнакомо им. Голые дети целый день проводят под палящим солнцем, отгоняя от садов и полей прожорливых птиц: шум здесь стоит адский — бьют в барабаны, колотят в тазы, крутят трещалки… Здесь можно заработать крупный алмаз, если поставишь на поле обыкновенное пугало».
— Господи, что вы читаете? — вскричала она.
Я резко поднялся и стал ходить вокруг кресла.
Я стал говорить, что так не могу, так у нас не пойдет — я человек обстоятельный, должен войти в тему по своей особой системе. А она слишком нетерпелива, она уводит мысли мои таким поведением в сторону. А мысли эти являются сокровенными, и я бы предпочел сначала поговорить о них.
— Вот доктор Ашер все время сравнивает нашу затею чуть ли не с Исходом египетским, а меня самого — с Моше-рабейну! — и тут я вспомнил, как говорил ребе Вандал. Он говорил, что душа Моше, — это душа Ноаха в другой инкарнации. И объяснял почему: за то, что Hoax во время Потопа спасал только свою семью, не заступившись за всех людей своего поколения, эта душа, родившись позже, тащила из рабства сорок лет огромный народ и как бы себя искупила… И я ему верю, ребе Вандалу, он был каббалистом, и тайны душ ему были доступны, поэтому и прилип я к нему, готов был идти за ним хоть на край света. Ведь если вдуматься: всю жизнь я старался что-то в себе исправить, улучшить свою породу! Так старался, что дым из меня валил, дым из души моей, как из печки..
— Господи! — перебила она. — Битый час вы мне талдычите про Моше-рабейну, про Ноаха… Элементарнейшая гематрия, мы все это со школы знаем, в Израиле этим вещам детишек учат. Расскажите лучше про полигоны Южного военного округа.
Эта настырная баба, эта бесчувственная красотка доводила меня до бешенства, до припадка. Куда она гнала?
— Полигоны, космодромы… Скажите, милочка, а разве спутники там не летают? Не снимают ли все, вплоть до малой былинки, — со спутников это не видно? Ну что мы видеть могли, тащась глубоко под землей? Ну был у нас счетчик Гейгера, был Гейгер, да! Ну трещал он у нас под землей… — Я вытер обильный пот, умолк на минуту. — Не торопите, дайте сосредоточиться, я все припомню, обещаю вам, и пусть мой пергамент вам не покажется таким уж наивным! В этом пергаменте особая сила и тайна, никем еще не разгаданные. Это вам, человеку строгих фактов и голой информации, он кажется глупым, но есть — я абсолютно уверен — в Иерусалиме люди, которые сочли бы за счастье видеть его и послушать! Вот им я его и отдам, они придут за ним сами… Да, так что я хотел сказать? Пройдет много лет, вы слышите? Пройдет сто, пройдет двести лет, и станет Израиль «горою мира, империей истины», как выражался Хилал Дауд, — кто вспомнит тогда полигоны, ядерные испытания? Поверьте — никто! Зато нас не забудут, это я вам обещаю. И спросят потомки, а почему они шли, что за идею несли эти странные Одиссеи, эти безумцы? И еще спросят: исправил ли душу свою Каланчик, искупил ли походом свои грехи? Видите, на столе моем филактерии, талит, молитвенник — я каждое утро молюсь, прошу Бога очистить меня. А толку-то что? Был похотливым ослом, да им же и остался. Какой я Моше, будь я неладен, малюсенькой похоти не изжил. Она видится мне со скалу — так и уйду на тот свет! Но там она будет с булавку… Так мудрецы Талмуда толкуют, вы это, конечно, слышали, тоже в школе учили: когда человек является на тот свет, то один и тот же грех видится ему по-разному. Если в этой жизни ты сладил с грехом, осилил его, то там, на том свете, увидишь его размером со скалу. И удивишься себе: «И с этой глыбой я сладил?!» Но если не боролся, если внушал себе, что ты слаб, искал себе оправдания, то этот же грех увидишь на том свете величиной с булавочную головку и тоже скажешь: «Горе же мне, с такой козявкой я побоялся бороться?!» Так вот, моя лань, смотрю я на вас и сладить с собой не могу! И бороться с собой неохота! Задвину я, кажется, этот стол к двери, запрусь с вами и лягу в постель.
Угрозу мою она поняла буквально, приняла ее всерьез: я прочертил в воздухе путь моего стола письменного к двери, потом — ее, моей лани, — от кресла к кровати… Ее воображению все и нарисовалось: баррикада у двери, а я по-волчьи, словно ягненка, тащу ее, бедную, в постель.
— Да нет, успокойтесь, я этого не сделаю! То есть сделал бы с удовольствием, но поглядите под потолок! Зрачок видите там? Они наблюдают за нами, ворвутся и помешают.
Глазок ее успокоил, она облегченно передохнула. Однако тревога в нее вселилась. И четкая тяга к порогу тоже. А я одному был рад: по крайней мере кто-то меня выслушивал. И стал продолжать, сам в себе открывая что-то:
— Если злой человек, говорят мудрецы Талмуда, откровенный злодей, совершит под конец жизни хоть маленькое добро либо раскается просто, то это так зачтется ему, что прямо в рай дорога, верно я говорю? Но если истинный праведник согрешит в чем-то хоть раз, то все былые заслуги его перечеркиваются, он как бы сам становится злодеем, вы понимаете? Ну хорошо, спрошу вас конкретно: почему ребе Вандал не удостоился войти в Иерусалим, за что он наказан? И что за грех совершил? А потому не правы ли оказались те, кто за ним не пошел, не умнее ли они нас в тысячу раз? Они и слушать нас не хотели — агитаторов ребе! За кем, — кричали, — идти? За этим сумасшедшим поляком? А кто там, — кричали, — еще? Полоумный Фудым, грязная проститутка Мирьям, кавалер «четырех крестов» Иешуа?
— Кавалер «четырех крестов»? Это что, русские боевые награды? — моя пугливая лань снова зажглась любопытством.
Она все-таки была на работе: блокнотик с карандашом лежал у нее на коленях.
— Вы в армии там служили? — спрашивала она. — Хорошо знакомы с современным русским оружием?
Я улыбаюсь: домашний русский у девочки, книжный русский, оранжерейный! Откуда ей знать про «кресты» — эти награды дьявола?
— Простите, — говорю я ей с горькой усмешкой, — вы разбираетесь, может, в гематрии, учили в школе Талмуд и каббалу, но тут вы меня рассмешили, тут вы дитя… Это синоним дурной болезни. Аллегория, если хотите, жаргон!
И долго хожу по палате, прикидываю: а что скрывать, собственно? Что уносить в могилу? Если израильской разведке интересно — расскажи, Иешуа!
— Глубокой ночью однажды, когда я работал еще на такси… (А все паскудства, кстати, случались со мной ночью.) И эта работа связана была с вечным риском, со множеством соблазнов… Еду я, значит, и шарю кругом глазами — клиентов ищу. И вижу вдруг девушку: бежит посреди дороги, отчаянно машет мне, дрожит, чем-то перепугана страшно. Сажаю ее в аппарат и набираю скорость. А она мне опять велит тормозить, выскакивает и убегает. Я машину не тронул, сижу и смотрю: бежит она по обочине, по мелкой гальке, ноги себе подворачивает. А сама все назад оглядывается, будто на помощь меня зовет и меня же боится. Дал я газу, сравнялся, выскочил и хватаю за руку: «Чего вы вдруг испугались, какая опасность грозит вам?» А она дрожит, слова не может произнести. Стояли мы с ней под фонарем как раз, и я ее разглядел: высокая, гибкая, маникюр, как у вас, такие же точно туфельки белые — изумительной красоты девушка! Один лишь изъян был в лице — клычочек, эдакий зубок-паразит на верхней десне. Это так, между прочим…
Опять хожу по палате и долго молчу. «А может, и ошибаюсь, может, эту встречу ночную и надо принять за точку отсчета, с нее ведь и началось? Ночная встреча с дьяволом-искусителем моим… Он ведь с юмором, дьявол! Ошибка думать, что он вечно ищет тебя, охотится за тобой, поджидая за каждым углом. Э-э! Его уламывать надо, да…» Я удивительным образом прозреваю, мне открывается истина, я перескакиваю в моем рассказе много порядков разом:
— Это была редкая блудница, странная и необычная! Хилал же Дауд называл ее богородицей, относился к ней как к святой, но нет, она ею не была… Но и просто блядью не была. Она жила высокой мыслью: мечтала пройти у могилы праматери нашей Рахели. Обратной дорогой — из галута в Иерусалим, мимо гробницы Рахели… Тогда лишь, говорила она, весь еврейский народ и очистится, ибо мнила себя дщерью Сионской и блудницей Иерусалима — ведь так называли пророки Землю Израиля за прегрешения наши против Всевышнего!
Опять хожу возле кресла с Иланой, шлепая больничными тапками. Вижу отчетливо всю эту сцену под фонарем, когда дьявола своего уламывал.
— Долго топтались мы с ней на гальке, я в ход пустил все свое обаяние, красноречие: говорил про добрых и милых своих родителей, про дом наш гостеприимный. Где, мол, укрыться ей, как не у нас? Чем я ей подозрителен? А помню ведь голос благоразумия: «Плюнь, опасно бабу цеплять на улице!» И в самом деле — плюнуть бы мне на сучку эту красивую, ведь я на работе был, мне сменную выручку делать…
Меня всего передергивает, я содрогаюсь от собственных слов. Как будто никогда не любил, не пережил белесого безумия ревности: какой сатана, что я говорю? Но полон по горло злым, ледяным мщением:
— Голосу ангела своего, голосу благоразумия, внял я лишь отчасти — отдельно нам постелил. А она позвала меня, и я пришел, и лег, и началось у нас сладчайшее душегубство… Я принимался ждать ее с вечера, мучительно считая часы, а она приходила, когда ей вздумается, — как ведьма, как привидение, после полуночи. Тихонько скреблась в дверь, и я отпирал, и мы кидались друг к другу. Я ничего не знал о ней ровным счетом: где живет, чем занимается? Я даже в имени ее сомневался! А имен у нее — я вам уже говорил — было множество… Мы распивали бутылку вермута — я вермут ей покупал и самую дешевую кильку пряного посола. Это она любила, это считала лакомством! Быстро она напивалась, и тогда на нее нападал безотчетный страх, тряслась она вся и дрожала… Я думаю, это были «кресты». Дом у нас был большой, в комнату мою со двора вел отдельный ход. Никогда не знали родители, когда она приходила и когда уходила. За домом же был у нас сад с цветами, с арыком; зимой и летом в арыке текла чистая питьевая вода. Мы уходили во двор нюхать цветы, ей нравилось гулять под луной, гуляли мы нагишом, и я обалдевал от умиления, как она с цветами беседует: шепчет им что-то, ласково гладит… Однажды включил я свет: она лежала, зажмурив глаза, я увидел ее наготу — груди ее, длинную линию ног. Увидел живот мраморный, слишком уж мраморный! «Что это за сыпь у тебя с язвочкой?» А она вздернула моментально простыню. «Это пустяки, — говорит, — это у меня нервное, аллергия!» А я и поверил! Я бы всему тогда поверил.
Шлепают, шлепают тапки. Флюиды страха лани моей все более ощутимы в палате, чувство опасности в ней ширится и растет. Похоже, и кресло подъехало ближе к порогу.
— Надо ли говорить, что со мной было дальше? Стал я слабеть день ото дня, задыхаться стал, как старик. Ну а кровь — густеть, как деготь… И все в неведении пребывал, покуда у самого язвочка не возникла. На срамном, простите, месте! О моя лютость! О мой позор: первый же анализ выдал сразу «четыре креста», и воткнули меня в лечебницу, омерзительную, как лепрозорий. За городом, за колючей проволокой, с вооруженной охраной… «В город меня отпустите! — просил я врачей. — Я ее, подлую, из-под земли добуду: найду и сюда доставлю, если не убью прежде!» Отпускали в город меня, тут препятствий мне не чинили, я ведь «источник» искал! По всей Бухаре искал, всюду расспрашивал, а найти не мог. Испарилась! Ну точно земля ее проглотила…
Мата Хари моя торопливо вдруг сует в сумочку карандаш и блокнотик. Порывисто встает и прощается, пряча от меня глаза. А я пытаюсь вернуть ее в кресло, беру за плечи: «Куда же вы? Мы, собственно, и не поговорили!» А она шарахается, взвизгивает, не разрешает мне к себе прикасаться. Кричит, что будет кричать, что позовет на помощь:
— Маньяк, хронический сифилитик! Все разговоры у вас о сексе, постели, об изнасиловании…
И начинает хватать воздух, как рыбонька, захлебываясь у меня на глазах. Метнулась, бедная, к двери, хлопнула и исчезла.
Я тоже бросаюсь к двери, исступленно в нее барабаню:
— Ну хорошо, тогда я все опишу! Я буду писать вам — согласны? Вы все отчеты получите после…
Ха, чего «после»? Когда «после»? После моей смерти?
