Дверь тонко и длинно скрипнула. Валентин Иванович ждал сквозь сон этого звука. Не открывая глаз, он уже видел всю ее – маленькую, молодую, с зеленой лентой в блекло-рыжих волосах, и даже учуял ее запах – сладковатый, с оттенком легкого пота и отдающего хвоей одеколона. Она говорила, что кожа ее терпеть не может воды, мылась редко, предпочитая по утрам одеколоновое обтирание.

Она очень медленно, как будто на ощупь шла к его постели, а он, все еще не открывая глаз, чувствовал ее приближение. Она надвигалась на него как облако, а он смиренно ждал, когда это облако его накроет. Первая, всегда одинаковая часть свидания на этом заканчивалась, а дальше начиналось разнообразие, потому что в каждой встрече была исходящая от нее новизна. Он и глаз не открывал, стараясь угадать, каким будет ее первое прикосновение.

На этот раз кончики пальцев прикоснулись к мочкам ушей, потискали их и нырнули в самую глубину уха. Блаженство наполнило Валентина Ивановича до самых краев, он улыбнулся и открыл глаза. Легкая, почти невесомая, она лежала, зажав его уши пальцами, и тихо дула «в душку» – так называла она ямку под мечевидным отростком грудины.

Лица ее не было видно, только волосы из-под зеленой ленты. Он осторожно потянул скользкий шелк, лента сползла, он запустил пальцы в пружинистые плотные кудри. Даже волосы ее обладали отзывчивостью. И Валентин Иванович знал, что отзывчивость ее тела была гениальной и каждая отдельная часть умела разговаривать: ее детские пальцы с короткими ногтями – с его огрубевшими от старости грабками, рот, зубы, язык, живот и все, что в глубине, вело взаимный разговор, и разговор этот был сладостный. И начинался каждый раз как будто заново: сначала осторожно, неуверенно, потом делался все более оживленным, каждый раз с какими-то новыми сведениями, сообщениями, и телесный этот шепот становился все содержательнее. И все менее переводим на язык человеческий…

Тела их заговорили даже раньше, чем они узнали имена друг друга. Валентин Иванович, дважды ко времени знакомства женатый, любитель свежих отношений и убежденный враг верности, тридцать лет тому назад привычно зажал новую лаборантку в предбаннике лаборатории, ожидая легкого сопротивления и быстрой победы. Но никакого притворного сопротивления на его довольно грубый зажим не последовало. Ответ ее тела был началом того самого разговора, который они вели беспрерывно уже тридцать лет. И обе его жены, первая, Анастасия, актриса с кошачьей миловидностью и удачной карьерой, и вторая, Лена, бывшая его ученица, потом ассистентка, умная и почти безукоризненная во всех своих поступках, мать его единственного сына, и все его мимолетные подружки утратили для него всякую привлекательность, хотя в первый год этой новой связи он еще не вполне понимал, что тело его и душа обречены на моногамию, которую он презирал с юности. Понял постепенно.

Он знал приблизительно, что сейчас будет происходить: сначала заживет, задышит вся поверхность тела, вся кожа возрадуется, каждый волосок на теле затрепещет в ответ на прикосновение Гули.

Да, Гуля ее звали, по-настоящему Айгуль, татарская девочка, но не от тех ханских всадников, что черны, узкоглазы и кривоноги, а от тех, которые хоть и зовутся татарами, но пришли из других краев, светлоглазые, легконогие, урало-алтайские…

Валентин Иванович давно уже не торопил этот долгий разговор. Это в молодые годы завершение разговора было самым важным во встрече их тел, и давно уже Валентин Иванович не спешил, а, напротив, медлил, зная все наизусть, но всякий раз восхищаясь новизной происходящего.

Расплавилась кожа, стала проницаемой, как мокрая бумага, и вся поверхность уходила как будто внутрь, и разговор продолжался неописуемым, совсем неописуемым образом. Гуля ласкала его легкие, и он дышал ей навстречу, ловя ответные воздушные токи. Ему казалось, что она гладила даже его печень, ее правую долю, вызывая приятную щекотку, и утомленная паренхима приободрялась…

Ласки ее были неторопливы, подробны и давали телесное блаженство и духовное отдохновение, исцеление от той тяготы, в которой он жил последние три года. Он шел ей навстречу и был уже в ней, а она в нем, и объятие их было плотным и влажным, и близилось, и уже наступало это чувство взаимного растворения, когда граница между телами полностью исчезает, и в знак этого предельного торжества плоти, отказавшейся от себя и полностью отдавшей себя другому, под грохот толкающейся в сосудах крови, навстречу друг другу рванулись два чистейших потока – один из священной вязкой жидкости, содержащей начало жизни, и второй, вода приветствия, приглашения и принятия.

Валентин Иванович зажимал в пальцах мятую зеленую ленту…

На часах половина четвертого. Пустота. Сиделка уходит в половине девятого. Надо немного поспать. Встать, преодолевая постоянную усталость. Помыться, выпить чаю. Принять вахту.

Он давно научился всему, что умела так ловко делать сиделка: поворачивать с боку на бок, менять простыни, не беспокоя лежащее тело, снимать мокрый памперс и надевать новый. Она была легкой, как девочка, такая высохшая птичка с острым клювиком, с поблекшими остатками рыже-седых волос.

Кровать была удобная, подход со всех сторон, но Валентин Иванович садился на стул в ногах у жены, прикрывал глаза и представлял сегодняшнюю ночь во всех подробностях, во всей последовательности умных и счастливых прикосновений. И силился вспомнить, о чем говорила ему Гуля.