IX
Дора
– …Шедевр рождается тогда, когда соединяются любовь и мастерство. Последнего к своим шестидесяти годам Монтравель накопил предостаточно, проделав путь от нищего студента парижской Школы изящных искусств до признанного мэтра, чьи скульптуры выставлялись в музеях и украшали собой городские парки. Любви на закате лет он уже не искал – жена и сын давно жили отдельно, предоставив чудаку возможность уединиться в его деревенском доме в Кольюре. В Париж Монтравель наезжал редко и без удовольствия – лишь по рабочей необходимости. В один из таких визитов он зашел в гости к своему старому приятелю-галерейщику…
– И там случайно оказалась Дора? Кажется, я читала об этом в каких-то мемуарах.
– Она оказалась там совсем не случайно. Дора Розенталь – так звали в девичестве эту быстроглазую ладную девчонку с копной волнистых волос, которые она укладывала в «греческий узел» – своему стилю, к слову, она не изменила и в старости. Шел тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Уже десять месяцев она жила с родителями во французской столице, сбежав от «красного террора» и от погромов в родной Одессе. Отец ее, довольно одаренный музыкант, вынужден был устроиться работать тапером в кинотеатр, мать нашла место швеи в небольшом ателье. А Дора… Дора упивалась Парижем, заводила новые знакомства, готовилась к поступлению в Школу изящных искусств, что не могло не огорчать ее близких – ну, какая это профессия в послевоенные-то годы!
– Насколько я знаю, поступить ей туда так и не удалось.
– Нет, конечно. Она говорила по-французски с сильным акцентом и, самое главное, у нее не было настоящего художественного дара. Но, как показало время, был вкус к коллекционированию. Свое собирательство она начала с кукол. Бродила по лавкам старьевщиков, выкупая за гроши разнообразных poupettes. Через пятьдесят лет она продаст эту коллекцию и на вырученные деньги – к слову, немалые – откроет галерею имени Монтравеля.
– Так кто же их друг другу представил?
– Один из художников, вхожих в этот артистический круг, рассказал Доре, что Монтравель ищет новую натурщицу – отчего бы ей себя не попробовать? Он взялся их познакомить… Дело в том, что предыдущая модель скульптора, как и вы, была гречанкой. Она скоропалительно вышла замуж и покинула Францию. Монтравель, выросший в семье простых виноградарей, в первую очередь ценил в женщинах естественность, природную силу, живую «неотшлифованную» красоту. Среди рафинированных парижанок такой типаж встречался нечасто, а провансальские и каталонские красавицы были для него слишком уж бесхитростны и грубы. В Доре сошлись все нужные ему качества – Монтравелю достаточно было одного лишь взгляда, чтобы понять, что перед ним больше, чем просто хорошенькая мадмуазель. Он увидел в ней будущее…
Рассказывая, Волошин поглядывал на Оливию, которая делала какие-то пометки у себя в блокноте. Незаметным движением он придвинул к себе чистый лист, лежавший на столе, и принялся как бы механически, бездумно что-то на нем набрасывать.
– Монтравель в тот момент только вернулся из Греции, где в Итее, маленьком городке на севере Коринфского канала, проходила свадьба его бывшей натурщицы. Он был очарован этими местами, буквально переполнен впечатлениями…
– Так вот почему он выбрал такое название!
– Да, увлеченность греческой античностью сильно изменила стиль мастера в последние годы. Из его скульптур ушла былая тяжеловесность, исчез характерный для его ранних творений сплав лиризма и монументальности. Несколько дней, проведенных в Итее, и последовавшая за ними встреча с Дорой, стали для него новой точкой отсчета.
– Дора оставалась рядом с ним два десятка лет?
– Да. Однако продолжал придерживаться своих правил – не воплощать в камне или бронзе конкретную женщину, как бы ни была она близка к идеалу, а реализовывать с ее помощью Идею. Понимаете, каждая его статуя – это философский трактат, который нужно лишь научиться считывать. Именно поэтому на многих эскизах, включая и вашу версию «Итеи», у натурщицы нет лица. Оно было для него не важно… Однако портреты Доры он тоже рисовал – носил с собой блокнот из шифоновой бумаги и делал наброски. Существуют десятки ее изображений в цвете, в карандаше, в сангине… Часть из них – в моей коллекции.
– И все же… двадцать лет быть натурщицей… Это огромный срок. За это время она могла бы выйти замуж, завести детей… – недоумевала Оливия.
На лице Волошина внезапно мелькнула тень беспокойства. Но он тут же совладал с собой и ответил с обычной невозмутимостью:
– Дора трижды вступала в брак. Фамилию первого мужа она носила всю свою жизнь: Валери. Он был начинающим фотографом, как и она, участником молодежного движения. Они вместе путешествовали по Франции автостопом, бороздили лавандовые поля Прованса, пересекали горные хребты Пиреней, ночевали на безлюдных пляжах Бретани…
– А Монтравель?
– А Монтравель ее ждал. И она всегда возвращалась. Между ними была невероятно тесная эмоциональная связь. Но, как утверждают современники, не было связи телесной…
– Это очень старомодно и… очень по-французски.
Волошин снисходительно улыбнулся:
– Это очень по-человечески! Шестидесятилетний Монтравель относился к юной Доре заботливо и бережно. Но не как к эфемерной музе, а как к очень близкому и любимому человеку. Если бы она не была рядом с ним все эти годы, творческая жизнь мастера могла бы завершиться гораздо раньше. Ведь за несколько лет до появления Доры он отошел от дел, уехал к себе в Кольюр и ничего, кроме заурядных пейзажей, не создавал. Дора, еще девчонка, в силу возраста вела себя несколько эгоистично… Как вы, наверное, знаете, во время оккупации скульптор спас ей жизнь, пожертвовав своей репутацией. И ходят слухи, что гибель его… Впрочем, не будем забегать вперед. После трагической смерти Монтравеля Дора посвятила себя популяризации его наследия: приумножала коллекцию, выкупая его старые работы, путешествовала по миру, организуя авторские выставки.
– Она бывала в России?!
Волошин посмотрел на нее пристально, будто ждал этого вопроса.
– Она несколько раз приезжала в СССР. Помимо художественных задач, был у нее тут и личный интерес. Дора долго и безнадежно разыскивала своего младшего брата, Якова.
– Значит, не вся ее семья переехала в Париж в двадцатых?
– Не вся… У Розенталей было четверо детей. Самая старшая сестра Доры давно жила в Вене, а средняя, Соня, осталась на родине – у ее мужа было большое доходное хозяйство. Якова, совсем еще крошечного, решили отдать ей на воспитание: на первое время, пока его родители обустраивались на чужбине. До этого малышом, в основном, занималась Дора – у родителей хватало других забот…
Волошин сделал паузу и посмотрел в окно.
Аллея была сумрачна и пустынна, а тополя на фоне обледенелых сугробов напоминали черные клавиши исковерканного временем фортепиано…
Оливия, уловив перемену его настроения, тоже молчала.
Их беседа длилась уже несколько часов, но к обсуждению подготовленных ею вопросов они практически не приступили. Однако повествование Волошина было настолько увлекательным, что, казалось, она могла бы слушать его бесконечно.
Жаль, время ограниченно…
– Так вот, Якова они больше никогда не увидят. Вскоре после отъезда Розенталей во Францию муж Сони будет арестован за «контрреволюционную деятельность». А его семья отправится на спецпоселение в отдаленные северные районы страны. До места назначения Соня не доедет – угаснет от тифа, а вот Яков… Яков окажется крепким мальчишкой. Он выхаркает с кровью из себя болезнь и, полуживой, очутится в одном из специальных детских учреждений. Но это все, что Дора сумела о нем узнать за годы поисков – в приюте Якову дали другую фамилию.
– Потрясающе… Откуда вам все это стало известно?
– Вместе с работами Монтравеля в архивах Доры, выкупленных мной совсем недавно, были и ее письма. Она адресовала их брату. Это отрывочные записи – своеобразная хроника времени, которое они провели в разлуке. Дора надеялась, что однажды ее «весточки» попадут к нему в руки. Она и правда сделала все, чтобы его найти… У нее, помощницы великого скульптора, а затем и известной галеристки, были большие связи и возможность приезжать в СССР. Однако излишняя настойчивость «гражданки капиталистической страны» в глазах властей выглядела как попытка шпионажа и обернулась тем, что в середине пятидесятых ей отказали в праве пересечения советской границы.
Тихо, по-кошачьи, в кабинет вошла Лара и опустила на небольшой кофейный столик поднос с фарфоровыми чашками и заварным чайником. В вазочке лежали «трюфели» ручной лепки и свежее домашнее печенье.
– Ларочка пунктуальна: всегда подает чай в одно и то же время, – удовлетворенно отметил Волошин. – Что ж, раз мы засиделись и к делу так и не приступили, хочу предложить вам следующее… Завтра с утра у меня собрание акционеров, а вот после двух я буду свободен и с удовольствием отвечу на оставшиеся вопросы. Обещаю больше от темы не отклоняться, – заверил он Оливию, разливая чай с мятой. – Вы же располагаете временем?
Это прозвучало как утверждение, поэтому Оливии оставалось лишь кивнуть – у нее в запасе была еще пара дней.
– Ну, значит, договорились, – закруглил он беседу, поглядывая на часы. – Хотя… есть еще одно предложение. Я вижу, судьба Доры вас заинтересовала. Вы можете прийти сюда завтра пораньше и почитать ее письма – я предупрежу Лару, она откроет. Как вам такая идея?
Оливия посмотрела на него с благодарностью – сама бы она не решилась об этом просить. Да и кто бы мог подумать, что бумаги Доры находятся здесь, а не в его охраняемых загородных владениях!
– Это не просто «идея», господин Волошин, это настоящий подарок…
– Вот и прекрасно! – удовлетворенно воскликнул он, поднимаясь из-за стола. – А теперь позвольте вас проводить…
В прихожей Волошин подал ей пальто, с интересом наблюдая, как она наматывает на себя меланжевый шарф, готовясь шагнуть в мороз.
– Вас отвезет мой водитель, не стоит в потемках по незнакомому району блуждать! Да и ваш парижский наряд совсем не рассчитан на русскую зиму, – сыронизировал он на прощание.
А Оливия поймала себя на мысли, что уходить из этого странного дома ей не хочется…
На улице было ветрено, вновь частил колючий снежок. Вдоль аллеи зажглись фонари.
Пугливо придерживаясь за оградку, перед Оливией семенила приставными шажками одинокая старушка в пуховом платке-«паутинке», повязанном поверх шапки. В ее сетчатой сумке болтались пакет молока и буханка хлеба. Оливии на мгновение показалось, что она провалилась в безвременье – в этих местах, наверное, все выглядело точно так же и сто лет назад.
Тут в конце переулка, поблескивая фарами, показался черный автомобиль. Плавно двигаясь вдоль тротуара, он подъехал к дому Волошина и притормозил. Из подсвеченного салона выскочил водитель с размытым, ничего не выражающим лицом, и молча распахнул перед Оливией заднюю дверь.
По Садовому добирались долго: неподвижная вереница машин сомкнулась стальным наручником на запястье продрогшего города. За Триумфальной площадью кусок проезжей части и тротуара был огорожен: кучка людей долбила во мраке мерзлую землю с обреченностью каторжников. Вторая половина бригады разбрасывала в стороны уже взломанную тротуарную плитку – видимо, не выдержав мороза, лопнула какая-то труба и ремонт не терпел отлагательств. Красноречиво вздохнув, водитель Волошина резко вывернул руль и пустил автомобиль в объезд.
Дома Оливия рухнула на тахту и включила смартфон. На экране мерцали уведомления о пропущенных звонках от Родиона. Он, конечно, волновался, ведь уже поздно…
Однако сил на разговор у нее совсем не осталось, и, поразмыслив секунду, она отправила ему голосовое сообщение: «Все в порядке, встреча прошла удачно, страшно устала и глаза совсем слипаются. Думаю о тебе и скучаю… До завтра!»
