XXIV
Прозрение
Электронное письмо по указанному Волошиным адресу она отправила, как только поезд отошел от станции. Послание не содержало никаких подробностей – Оливия лишь попросила коллекционера с ней связаться, как они и договаривались во время последней встречи в Москве.
Экспресс мчался, минуя пролески, за которыми проступал силуэт Пиренейских гор. Покатые склоны холмов в мохнатых оборках виноградников сливались с пятачками равнин, усаженных приземистыми седыми оливами и кустами лаванды.
Но Оливии было не до пейзажей: в руках она держала заветную тетрадь. На ее разлинованных страницах разворачивалось тревожное действие…
«Одесса»… По иронии судьбы тихий отель на Монпарнасе, где останавливались сопротивленцы, носил имя моего родного города. За все военные годы это была третья вылазка в столицу – Монтравель страшно за меня волновался и долгих отлучек не одобрял. Но мне так хотелось навестить родителей, Яков… Сменив фамилию на мамину, они переехали в крошечную каморку на окраине, но город покидать отказывались, хотя я много раз предлагала им перебраться в «свободную зону».
За нами пришли ночью.
Подняли всех с постелей и начали обыскивать номера. У моей соседки под стопкой белья обнаружили пачку поддельных документов, которые она должна была доставить в Перпиньян. Этого было достаточно – мы обе оказалась в гестапо. После первого же допроса меня отправили в военную тюрьму города Френ, расположенного недалеко от Парижа.
Что я помню об этом времени? Бесконечные часы ожидания, тщетные надежды и животное чувство страха. Сначала в моей камере было еще несколько женщин, но вскоре я осталась в полной изоляции – две из них не вернулись с допроса, а третью, пожилую американку, чей сын примкнул к партизанскому движению, казнили в одну из расстрельных суббот.
Не удивляйся, Яков – я пишу об этом так кратко и буднично, потому что прошло совсем мало времени: этот кошмар не пережит и не осмыслен. Единственное понимание, которое во мне за это время укоренилось, состоит в том, что смерть – это тоже жизнь… Мне трудно сейчас описать, каково это – засыпать на каменном полу, заляпанном кровью, с мыслями о том, что мы никогда не увидимся. Судя по всему, о том, где я находилась, долгое время никто не знал. Пока один каталонец из «Багряного берега» не спросил у портье «Одессы», не останавливалась ли я у них в ту провальную ночь. Спустя несколько дней Монтравель выяснил по своим каналам, что меня поместили во Френ.
Шаги по коридору, лязгающий замок, отрывистая немецкая речь – это повторялось десятки раз. Фургон, поделенный внутри на ячейки, в котором нас отвозили на допрос. Мучительные дознания, запугивания, побои, потом опять фургон, камера. Кружка воды с утра, миска супа перед сном. Стук капель о бетонный пол. И непроглядная липкая тьма накануне расстрельной субботы…
Для расправы им было достаточно уже того, что я оказалась полукровкой, но долгое время никаких обличающих меня свидетельств из полиции Перпиньяна не приходило. Меня спасало и то, что на протяжении многих лет я служила натурщицей уважаемого в Германии скульптора и в подпольной деятельности не была замечена…
Но в мае меня неожиданно отвезли на допрос в главное управление на улице Соссэ и оставили дожидаться в коридоре под надзором охраны. Я подумала: наверное, это конец… Вдруг мимо прошел моложавый офицер, его лицо показалось мне знакомым. Да, совершенно точно! Он приезжал перед войной к Монтравелю вместе со скульптором Удо Вебером: доктор философии и хранитель Берлинского музея искусств, он проводил много времени во Франции и знал всю богему. Как потом оказалось, этот философ вновь оказался в Париже в сороковом… в звании старшего офицера службы пропаганды вермахта.
Выйдя из начальственного кабинета, он протянул охране какую-то бумагу с печатями и бросил мне небрежно:
– Следуйте за мной.
Мы беспрепятственно покинули центральное управление и сели в его машину.
Он молчал, а я боялась пошевелиться – что происходит?!.
Неожиданно автомобиль остановился у одного из ресторанов на улице Матиньон. Офицер высадил меня, указав взглядом на дверь. За угловым столиком сидел старик с измученным лицом и воспаленными от бессонницы глазами. Увидев меня, он произнес ломким, как лопнувшая пружина, голосом:
– Я заказал нам яйца Бенедикт, Дора… они здесь отменные. Завтра утром возвращаемся в Кольюр. Я тебя еле дождался…»
Дочитав до этого места, Оливия оторвалась от текста и взглянула в окно.
Поезд нагоняла грозовая туча. Ее клубящуюся дымную плоть разрывали всполохи молний, и казалось, что она вот-вот накроет состав и затянет его в свое клокочущее чрево.
Монотонность грозового набата нарушила мелодичная телефонная трель. Оливия поднесла телефон к уху, уже догадываясь, с кем будет разговаривать.
– Рад, что у нас появился повод пообщаться, – пророкотал в трубку Волошин после короткого приветствия. – У вас есть для меня какая-то информация?
– Я их нашла.
– Неужели?
– Да. Они оказались в доме-музее мастера.
– Прекрасно! Но почему в прошедшем времени?
– Потому что их там больше нет.
– …Может, объясните поподробнее? – в голосе Волошина послышалось откровенное напряжение.
Оливия пересказала ему вкратце всю историю своих поисков.
– То есть дневники у вас на руках?! Что ж, должен признаться, я вас недооценивал… Давайте встретимся в ближайшие дни в Париже. Как насчет вторника пополудни: поговорим в Оранжери в окружении «Нимфей»? – коллекционер попытался взять привычный небрежно-ироничный тон, но чувствовалось, что он озадачен.
Оливия согласилась – музей Оранжери был расположен совсем недалеко от того места, где во вторник по расписанию у нее был назначен семинар.
Прежде чем повесить трубку, она все же напомнила:
– Не забудьте захватить оригиналы материалов, Ной Яковлевич… Это мое условие.
– Значит, господина Лаврова все же заинтересовало досье на этого афериста? Что ж, все складывается наилучшим образом. Я его привезу.
Разговор с Волошиным оставил у Оливии странный осадок. Казалось, он был несколько раздосадован тем, что она не просто выяснила местонахождение дневников, но и получила их в собственное распоряжение…
Это обстоятельство только подстегнуло ее любопытство, и она вновь принялась за чтение.
«Сколько стоит человеческая жизнь? В военное время за иную не дадут и сантима. А моя обошлась Монтравелю слишком дорого… Лишь спустя месяцы я узнала, как ему удалось меня вытащить из Френа – поначалу он наотрез отказывался об этом говорить…
Однажды к дому мастера подъехал черный сверкающий «Майбах», из него вышел водитель в военной униформе. Он распахнул заднюю дверцу – оттуда вынырнул хлыщеватый мужчина в дорогом летнем костюме.
Монтравель увидел его сквозь окно мастерской и вышел отворить калитку.
– Проходите, Вебер… Какими судьбами?
– Направлялся по делам в Монпелье и решил заехать к вам, – сообщил баварец, опираясь на элегантную трость.
– Что ж, вы теперь в этом доме – дорогой гость, – ответил Монтравель сдержанно, пропуская его внутрь. – Останетесь пообедать?
– Нет, благодарю, у меня сегодня совсем мало времени, – пробормотал Вебер, наблюдая, как мастер принимается шлифовать поверхность бедра «Итеи» при помощи куска металлической сетки. – А вы сильно продвинулись за последние месяцы… с тех пор, как Дора вернулась.
– Без нее мне эту работу было бы не закончить. Я вам об этом уже говорил, – Монтравель неожиданно насупился.
Вебер обошел статую дважды и заметил с удовлетворением:
– «Итея» станет настоящим шедевром! Жду с нетерпением, когда вы ее завершите. Надеюсь, в оговоренный нами срок…
Я в недоумении вскинула глаза на Монтравеля.
Но тот отвернулся и принялся помешивать в чаше гипс, делая вид, что полностью сосредоточен на этом занятии.
– Вы свое обещание сдержали, и я свое сдержу.
– Ну, не сердитесь же, Монтравель. Эта работа займет самое почетное место в моей коллекции! Кстати, скоро в Париже пройдет моя персональная выставка, там будут присутствовать все высшие чины рейха и сливки парижского артистического мира: приглашены Лифарь, Кокто, Деспье… Мечтал бы увидеть и вас среди моих гостей!
– Я не являюсь вашим поклонником, Вебер. И вы это знаете.
– Знаю… – нервное лицо Вебера стало белее гипса. – Но знаю и то, что у меня в кармане заказ на несколько монументальных статуй, которые украсят портал над входом в Государственную канцелярию. Я думал о чем-нибудь эллинском. Например, Прометей и Атлант, держащие в руках меч и горящий факел… Хотел узнать ваше мнение.
Монтравель поморщился.
– Греческая культура глубоко гуманистична. Вы же ваяете представителей «высшей расы», пропагандируя уничтожение целых народов. Вы придворный скульптор рейха, Вебер, и этим все сказано.
Вебер побелел уже до прозрачности, но тем не менее продолжил:
– Еще год-два войны, и мы придем к мировому господству! Сейчас уже обсуждается заказ на целую серию скульптур, которые будут стоять на всех площадях Берлина. Если бы мы работали над этим вместе, Монтравель, вы обрели бы бессмертие!
Монтравель посмотрел на него с сочувствием – так смотрят на человека, который лишился разума, но не способен свою ущербность осознать.
– Бросьте эту метафизику, Вебер! С меня довольно того, что я прожил восемьдесят лет, не совершая преступлений… А мою «Итею», – он с нежностью взглянул на статую, – вы получите… согласно уговору.
С этими словами Монтравель повернулся к баварцу спиной и вновь начал полировать поверхность статуи.
Разговор был окончен.
Я вызвалась проводить Вебера до машины. Возле «Майбаха» вертелись, гомоня, деревенские мальчишки – появление такого роскошного авто в их провинциальном городке было настоящим событием. Водитель, посверкивая имперским орлом на форменной нацистской фуражке, неспешно курил в сторонке. Вдруг откуда-то раздался грубый мужской голос:
– А ну-ка, прочь, бесята!
Из соседнего дома вышел пожилой мужчина в рубахе с закатанными рукавами и холщовых штанах. Разогнав окриками мелюзгу, он прохромал мимо, бросив в мою сторону презрительный и брезгливый взгляд.
Вебер откланялся, а я вернулась в мастерскую.
– Может, вы мне объясните, что все это значит? – я опустилась на табурет, глядя снизу на сосредоточенное и суровое лицо мастера. – Вы продали Веберу «Итею»? Зачем?!
– Не продал, а обменял, – буркнул Монтравель.
– На что?
– На твою жизнь, Дора.
Прозрение распороло грудь, как разрывная пуля!
Ну конечно…
Теперь, когда Вебер стал официальным скульптором Третьего рейха и любимцем Министерства пропаганды, ему ничего не стоило вытащить из застенков какую-то полукровку, модель широко известного в Германии еще с довоенных времен французского гения. Тем более что моя антифашистская деятельность еще не была доказана. Он и послал своего эмиссара на улицу Соссэ – договариваться с гестаповским руководством.
– Значит, как только работа будет закончена, Вебер ее заберет?
– Я пообещал ему, что завершу «Итею» не позднее следующей весны. Вместе с ней он получит несколько моих картин – этого добра не жалко. А на его нацистскую выставку в Париже я не поеду… Такого пункта в нашем договоре не было».
Так вот оно что…
От волнения Оливия встала и направилась в тамбур – мысли метались в голове, как души грешников в аду, и ей срочно нужен был глоток свежего воздуха, чтобы с ними совладать…
Значит, лучшая работа Монтравеля, над которой он трудился почти десять лет, была обещана Удо Веберу. И, судя по таинственному исчезновению статуи за несколько месяцев до окончания войны, ариец ее все-таки заполучил.
Но почему же за прошедшие десятилетия она не всплыла ни в одной частной коллекции и ни разу никем не упоминалась?!
Подобные вопросы, наверное, беспокоили и Волошина, который выкупил бы «Итею», если бы знал, где она находится. Похоже, что дневники Доры он разыскивал не для того, чтобы достичь внутреннего равновесия и поставить точку в семейном деле, а в надежде напасть на след пропавшего шедевра. Частного детектива он не нанял потому, вероятно, что опасался утечки информации – ведь речь шла об арт-объекте стоимостью в несколько миллионов евро! А ее, доверчивую дилетантку, использовал как марионетку в своей хитроумной игре…
Однако, судя по тональности разговора, он не предполагал, что Оливия решится на похищение дневников и их прочтет. Такой поворот событий коллекционера явно озадачил – теперь история исчезновения «Итеи» будет известна не только ему.
И бог знает, чем все это обернется…
– Мадам-месье, вода, кофе, чай, сэндвичи, выпечка, шоколад… – донесся из вагона монотонный женский голос, сопровождаемый дребезжанием раздаточной тележки.
Купив стакан чая и бледный, придушенный целлофаном круассан, Оливия уселась на свое место и вновь раскрыла тетрадь, уже предчувствуя, что ее ждут новые открытия.
