Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Самый известный эпизод борьбы Югославии против нацистов во Второй мировой войне это Игманский марш. В январе 1942 года в горах к северу от Сараево немцы окружили Первую пролетарскую бригаду и готовились ее захватить и перебить. Единственный способ спастись для партизан был перейти гору Игман. Это было совершенно невозможно. Была самая настоящая зима, снег был очень глубоким, нужно было пересечь широкую реку, замерзшую только наполовину, а температура была минус двадцать пять. И тем не менее партизаны совершили переход. Многие замерзли до смерти. Мой отец был одним из тех, кто выжил и перешел гору.
Когда я позвонила отцу и сказала, что собираюсь пройти Великую Китайскую стену, он спросил: «Зачем ты это делаешь?».
«Ну, ты смог перейти Игман, а я могу пройти стену», – сказала я.
«И сколько времени займет этот поход?» – спросил он.
«Три месяца, – ответила я. – По десять часов пешком в день».
«Ты знаешь, сколько продолжался Игманский марш?»
Я не имела даже представления, для меня это всегда было вечностью.
«Одну ночь», – сказал он мне.
Нашу великую романтическую идею пройти по Великой Китайской стене мы задумали под полной луной в австралийской пустыне. Это так сильно маячило в наших общих фантазиях. Мы думали, тогда еще, что Стена была все еще нетронутой, связной структурой, по которой мы просто пройдем, каждый из нас сделает это в одиночестве, и каждую ночь будет разбивать лагерь на стене. Что, начав путь на противоположных концах стены (голове на востоке и хвосте на западе), мы встретимся посередине и поженимся. Долгие годы рабочим названием этого проекта было «Влюбленные».
Мы больше не любили друг друга. И все, как это всегда бывает с романтическими мечтами, было не так, как мы представляли. Но мы по-прежнему не хотели отказываться от этого проекта.
Вместо одиночной прогулки у каждого из нас теперь должен был быть антураж в виде группы охранников и гида-переводчика. Охранники по идее должны были нас защищать, но у китайцев еще и была паранойя по поводу того, что мы будем совать нос, куда не надо, и увидим то, что не надо. Целые секции стены находились в закрытых военных зонах, и, вместо того чтобы пересекать эти зоны, мы должны были объезжать их на джипе с водителем. А о том, чтобы разбивать лагерь на стене, вообще речи не было, потому что в Китае, пережившем культурную революцию, намеренно испытывать неудобство никто не хотел, в особенности солдаты, сопровождавшие нас. Вместо этого мы останавливались на постоялых дворах или в деревнях по пути.
Что касается самой Стены, это колоссальное драконоподобное сооружение, видимое из космоса, по большей части находилось в руинах, особенно на западе, где огромные части стены были просто погребены под песками пустыни. На западе, где стена идет по горному хребту, зимняя непогода и время сделали свое разрушительное дело, в некоторых местах стена была просто ненадежной грудой камней.
Ну, а наша изначальная мотивация больше не имела места. Нас самих больше не было. В интервью критику перформанса из Village Voice (известная нью-йоркская газета, пишущая о новостях и культуре, первое альтернативное еженедельное издание. – Прим, пер.) Синтии Карр, потратившей собственные накопления, чтобы приехать в Китай и освещать наш поход, я сказала:
«Изначально у нас была сильная эмоциональная связь, и поэтому идти навстречу друг другу имело такое значение… почти эпическая история воссоединения двух влюбленных после испытаний. Потом это ушло. Осталась только стена и я. Мне нужно было придумать другую мотивацию. Я всегда вспоминаю слова Джона Кейджа, который говорил, что «когда я бросаю И-чинг, ответы, которые мне меньше всего нравятся, это обычно ответы, которые больше всего меня учат».
Я очень рада, что мы не отменили этот проект, потому что нам нужен был какой-то конец. Правда, это огромное расстояние, которое мы проходили навстречу друг другу, которое не заканчивалось счастливой встречей, а просто завершалось – это было как-то по-человечески. Это во много раз драматичнее, чем романтическая история двух влюбленных. Потому что в конце ты оказываешься один в любом случае».
Моего гида звали Дахай-хан. Ему было двадцать семь лет (и, между прочим, он был девственником, как он мне сам сказал позже). Он говорил на идеальном английском и ненавидел меня.
И позже я узнала, почему. Его английский был настолько хорош, что он переводил для всех высокопоставленных китайских официальных лиц и ездил с ними по всему миру. Он вел привилегированный образ жизни до прошлого года, когда поехал в Америку с официальной делегацией и там впервые увидел брейк-данс. Он полюбил его до наваждения. Он сделал много фотографий брейк-дансеров и, когда вернулся в Китай, на ксероксе напечатал маленький самиздат о брейк-дансе в Америке.
Об этом узнало правительство. Его сняли с работы на правительственных лиц и отправили быть моим гидом и переводчиком, пока я совершала переход по Стене. Я была его наказанием.
Он приехал в сером китайском костюме и черных официальных туфлях. После трех дней перехода, он слег с температурой, а его туфли превратились в лохмотья. Мне пришлось отдать ему свою запасную пару обуви. Его ступни были такими маленькими, что ему пришлось набить ботинки газетой. Я даже отдала ему часть одежды, чтобы он мог носить ее вместо своего серого костюма, но все это не имело значения – он по-прежнему ненавидел меня. Помню, как он говорил, как здорово, что Китай отвоевал Тибет, потому что Тибет на самом деле был китайским. Я сказала: «Что?». Он знал, как меня задеть, а я ненавидела его в ответ.
Потом я узнала, что Улай тоже не мог терпеть ограничения, которые китайцы все время накладывали на нас: толпа солдат и официальных лиц, постоянно сопровождавшая нас, грязные гостиницы, в которых нам приходилось останавливаться вместо ночевки в палатке, запрещенные зоны, которые нам надо было избегать. Для него чистота нашей изначальной концепции была испорчена.
Я всегда принимала вещи такими, какими они есть, но это совсем не означало, что мне все нравилось. Трудностей было много, очень много. И конца им не было видно.
Это был Китай до событий на площади Тяньаньмэнь. Китай, который мало кто из западных людей видел. Мне нужно было пересечь двенадцать провинций, куда иностранцам въезд был запрещен. Там были местности, загрязненные радиацией. Я видела людей привязанных к деревьям и оставленных умирать в качестве наказания. Я видела волков, пожирающих трупы. Это был Китай, который никто не хотел видеть.
Земли на востоке были очень отвесными и скалистыми, а скалы были скользкими. Один раз я упала и повредила колено, мне пришлось остановиться и несколько дней восстанавливаться. В горах мы боялись упасть со стены, и иногда ветер на высоте был такой, что нам приходилось лежать, чтобы нас не сдуло.
Постоянное сопровождение в лице семерых солдат Красной армии приводило меня в бешенство, и еще больше меня бесило, когда они пытались идти впереди меня. Я не хотела смотреть на их спины! Я уверена, что это из-за моей лидерской натуры, я ведь была дочерью убежденных партизан и хотела идти впереди. Даже несмотря на то, что это было так трудно. Каждый вечер мои колени адски болели. Мне было больно, но мне было все равно – я была намерена быть первой.
Меня всегда сопровождали семеро солдат, но от провинции к провинции они менялись. В одной провинции нам встретился майор, который был в таком восторге от меня – женщины, совершавшей переход по Великой Китайской стене, – что взял с собой несколько солдат, чтобы сопровождать меня. Однажды мы подошли к очень отвесному склону, практически вертикальному, и я, будучи во главе, начала карабкаться по нему, в то время как солдаты начали кричать.
«Что они говорят?» – спросила я у Дахай-хана.
«Они говорят, что нужно обойти этот холм, мы не можем на него вскарабкаться», – ответил он.
«Почему?» – спросила я.
«Этот холм называется Неступанным, – сказал переводчик. – Никто никогда не ступал на его вершину. Ты не можешь на него взобраться».
«Но кто это сказал?» – спросила я.
Он посмотрел на меня как на самого глупого человека на Земле. «Это просто данность, – сказал он. – Так было всегда. Нам нужно его обойти».
Майор и солдаты устроили привал, чтобы съесть свой обед. Я посмотрела на Дахай-хана, сказала «о’кей» и стала карабкаться вверх по склону. Прямо вверх. Это не действовало – я продолжала карабкаться вверх, а солдаты продолжали есть свой обед. Наконец, я вскарабкалась наверх и посмотрела оттуда на них. Тут майор начал кричать на солдат, и они стали карабкаться по склону. Тем вечером в деревне, где мы остановились на ночь, майор произнес большую речь про меня. Нельзя воспринимать препятствия как должное, сказал он. Вы должны встречаться с ними лицом к лицу и тогда смотреть, возможно ли их преодолеть. Эта иностранка научила их всех отваге. Я была так горда.
Однажды, когда мы уже были в пути несколько недель, я заметила, что мой переводчик всегда шел позади меня и солдат. Я спросила его: «Почему ты всегда идешь сзади?».
Он посмотрел на меня и сказал: «Знаешь, есть такая китайская поговорка, слабые птицы летят первыми».
Я стала позволять моим охранникам иногда идти передо мной.
Я была очарована тем, как соотносится расположение Стены и энергетические линии Земли. Но я также ощущала, как меняется моя собственная энергия, когда я пересекала разные виды территорий. Иногда у меня под ногами была глина, иногда железная руда, иногда кварц или медь. Я хотела понять связь человеческой энергии с самой землей. В каждой деревне, где я останавливалась, я всегда просила встречи с самыми пожилыми людьми. Некоторым из них было по 105,110 лет. И когда я просила их рассказать истории про Стену, они всегда рассказывали про драконов – о черном драконе, дерущемся с зеленым драконом. Я осознала, что эти эпические рассказы были буквальным описанием земли: черный дракон – это была железная руда, а зеленый – медь. Это было похоже на сновиденческие сказки аборигенов Австралии – каждый сантиметр земли был наполнен историями, и все истории были связаны с человеческим разумом и телом. Земля и люди были тесно связаны.
Я поняла, почему солдаты не хотели ночевать на стене, но я ненавидела каждый вечер быть вынужденной проходить два часа до ближайшей деревни. А потом каждое утро идти два часа обратно и снова взбираться на стену, к тому времени я уже уставала, еще даже не начав свой путь. Однажды я устала настолько, что повернула налево, а не направо на стене, и прошла в обратном направлении четыре часа, пока не дошла до того места, которое я сфотографировала накануне. Мне пришлось развернуть весь отряд. А солдаты даже не придали этому значения, для них это было просто работой.
Даже большие по размеру гостиницы производили депрессивное впечатление – недекорированные бетонные блоки без туалетов. Освещение было ужасным, стены там, где они были покрашены, были выкрашены в этот ужасный зеленый, который я так хорошо помнила. Это был Белград в квадрате. А деревни были кошмарными. Там везде были коммунистические общежития на три комнаты. Средняя комната служила кухней, с одной стороны от кухни спали женщины, с другой – мужчины. Трубы с горячей водой шли из кухни под платформы, на которых спали люди.
Женщины всех возрастов, включая пожилых и детей, спали скученно в отделении для женщин, а я вклинивалась где-то между ними. У всех в изголовье стояли ночные горшки, потому что выходить для этого на улицу было очень холодно. Запах стоял невыносимый.
Я старалась вставать рано, чтобы ходить в туалет одной, но это было невозможно. Как только я просыпалась, они тоже просыпались. Со мной всегда увивалось с десяток женщин, пытающихся подержать меня за руку хотя бы раз, потому что я была в новинку для них – для них женщина без мужчины, без детей, иностранка, совершающая переход по Стене, была чем-то неслыханным. И все они пытались подержать меня за нос. Когда я спросила переводчика, почему, он ответил, что они считают, это поможет им забеременеть, так как мой нос был большим и напоминал им фаллос.
Туалеты были неописуемы – просто бараки, где ты гадил прямо на пол. Кучи дерьма, миллионы мух. Мы все должны были садиться на корточки вместе, держась за руки и распевая песни о дружбе, – это был такой китайский метод. Первое время это вызывало у меня запор. Я просто не могла опорожниться. Но спустя какое-то время я дошла до такого состояния, что мне уже было все равно – я тоже садилась на корточки, держась за руки и распевая с ними песни.
Когда Синди Карр появилась, чтобы провести со мной какое-то время, я была так счастлива. В тот вечер, когда она приехала и пришло время уходить со стены и снова спускаться в следующую деревню, я спросила ее, надо ли ей в туалет. Она ответила утвердительно. Я сказала: «Можно мне будет держать тебя за руку?».
Она подумала, что я сошла с ума. «Нет!», – сказала она.
«О’кей, – ответила я. – Я просто хотела тебя подготовить».
На следующее утро она держалась за руки с десятью женщинами, сидя на корточках. «Теперь я понимаю, о чем ты спрашивала», – сказала она.
В деревнях по утрам тебе давали большой горшок кипящей свиной крови, чтобы поливать ей тофу, – молоко считалось вредным для здоровья. Вареная свиная кровь по идее очищала организм. С таким завтраком было тяжело иметь дело.
Однажды в какой-то деревне я проснулась рано, чтобы попробовать попасть в туалет без досаждений, из дома вышел пожилой мужчина, который вдруг погнался за мной и кричал так, будто хотел меня убить. Я понятия не имела, почему он кричал и, конечно же, я была в более хорошей физической форме, чем он, поэтому я бегала по кругу на площади, пытаясь добиться того, чтобы он выдохся, тем временем крича моему гиду, чтобы он проснулся. Старик не мог меня догнать, но бегал за мной словно маньяк – это было страшно. В конце концов, мой гид проснулся, подошел к старику и сказал ему что-то, и этот человек просто ушел.
«Извините, это вообще про что было?» – спросила я у гида.
«Он говорил, чертова японка, убирайся отсюда – я тебя убью!» – сказал мой гид. Этот старик никогда прежде не видел иностранцев и подумал, что японцы завоевывают его деревню.
Я поняла, что для Дахай-хана я тоже была захватчиком. И медленно, медленно мы стали испытывать меньше ненависти друг к другу.
Иногда за едой мы стали разговаривать, так я узнала о том, как его лишили позиции переводчика официальных делегаций. Он светился энтузиазмом, когда говорил о своих фотографиях брейк-дансеров.
И я решила его сфотографировать. Я сделала работу Le Guide Chinoise («Китайский гид»). Я сделала ему укладку водой с сахаром и заставила позировать на Стене без рубашки, с руками сложенными в тантрические мудры. Фотографии были очень красивыми.
Дахай-хан и я стали друзьями. После окончания похода, он вернулся на работу в правительство, потому что его наказание было окончено. И когда он снова приехал в Америку, он сбежал. Он оказался в Кизиме во Флориде, рядом с Диснейлендом, стал продавать гамбургеры и женился на американке. Это было полной катастрофой. Он развелся.
Когда Китай стал более открытым, он вернулся. Теперь он выдающийся аналитик по дипломатическим вопросам в Вашингтоне в новостном агентстве Ксинюа. Это было его предназначением.
Однажды, где-то в середине похода пришло сообщение от Улая, который был еще где-то далеко в западной части Китая. «Идти по стене – самая легкая на свете вещь», – гласило оно. Это все, что в нем говорилось.
Мне хотелось его убить. Конечно, ему идти было легко – он шел через пустыню, где дорога была плоской. А все, что приходилось делать мне, – карабкаться вверх и вниз по горам. С другой стороны, эта асимметрия не была его виной. Поскольку огонь символизирует мужское, а вода – женское, план всегда был в том, чтобы Улаю начинать из пустыни, а мне – от моря.
И я признаюсь, что, несмотря ни на что, я все еще надеялась спасти наши отношения тогда.
В конце концов мы встретились 27 июня 1988 года, три месяца спустя после начала, в Эрланг-Шэнь, Шэнну, провинции Шаньси. Только встреча наша была совсем не такой, как мы планировали. Вместо встречи с идущим навстречу мне Улаем на Стене я обнаружила его, ждавшим меня в живописном месте между двух храмов, конфуцианским и таоистским. Он был там уже три дня.
И почему он остановился? Потому что это живописное место было идеальным для фото нашей встречи. Мне было наплевать на фото. Он нарушил нашу концепцию по эстетическим причинам.
Небольшая толпа наблюдателей присутствовала на нашей встрече. Я зарыдала, как только он меня обнял. Это были объятия товарища, а не любящего человека: из них ушло тепло. Вскоре я узнала, что он обрюхатил свою переводчицу Дин Ксяо Сонг. Они поженились в декабре в Пекине.
Мое сердце было разбито. Но плакала я не только из-за конца наших отношений. Мы по отдельности совершили монументальный труд. Моя часть в нем казалась мне эпической – длительное испытание, которое наконец закончилось. Я чувствовала облегчение в той же степени, что и грусть. Я тут же вернулась в Пекин, провела там одну ночь в единственной западной гостинице в то время и после этого улетела в Амстердам. Одна.
Мы были с Улаем вместе как любовники и как соавторы двенадцать лет. Друзьям я говорила, что, по крайней мере, половину из них я провела в страдании.
Улай был ответственным за деньги; я вообще не разбиралась, что там происходило. Когда мы расстались, он дал мне 10 000 гульденов, около $6000 на тот момент, сказав, что это ровно половина того, что у нас было. Я не ставила это под вопрос.
Мы уже давно забросили наш лофт на Зауткитсграхт, я жила у своих друзей Пэт Штейр и Юста Элферса. Однажды по пути на площадь, чтобы выпить кофе, я шла мимо полуразвалившегося дома с табличкой на входной двери. На доске было небрежно написано «Продается» и указан номер телефона.
Я записала телефон, не совсем поняв сначала зачем. Но выпив кофе, я позвонила по номеру, и мне ответили, что дом из-за банкротства владельца поступил в собственность банка. Я спросила, могу ли я посмотреть место сегодня после обеда. И мне ответили: «Да, конечно».
Я пошла смотреть дом. На самом деле, там было два дома: сзади находился дом семнадцатого века, а перед ним – дом восемнадцатого. У обоих было по шесть этажей, и они были соединены общим двором, площадь внутренних помещений была 1150 кв. м.
Это место было сквотом, в нем жили тридцать пять героиновых наркоманов. Хаос был очевиден. Там пахло собачьим и кошачьим дерьмом, мочой. Группка совершенно одеревенелых ребят бросала ножи в резную деревянную дверь семнадцатого века. Один этаж был полностью сожжен – там буквально не было ничего, кроме обуглившихся полов и туалетного сидения посередине. Место выглядело ужасно. Но под всем этим оно было красивым с элегантной алебастровой отделкой и мраморными каминами. И я видела это.
«Сколько стоит?» – спросила я.
Сорок тысяч гульденов, сказали мне. Было очевидно, что они хотели просто избавиться от этого дома. Но если ты его покупал, ты получал в придачу еще и наркоманов, а по голландским законам выселить их было практически невозможно. Для любого нормального человека покупка этого дома означала выбросить деньги на ветер. И я сказала: «О’кей, мне интересно».
Я обсудила это с друзьями. «Ты с ума сошла, – сказали они. – У тебя даже денег таких нет, что ты собираешься делать?»
На следующий день я отправилась в банк. Они сказали, что им нужен хотя бы 10 % депозит, и у меня будет три месяца найти ипотеку. Если я буду не в состоянии найти ипотеку спустя полтора месяца, я могу сообщить в банк, что больше не заинтересована и мне вернут депозит. Но если спустя полтора месяца я все еще буду продолжать попытки найти деньги и найти их в итоге не смогу, депозит мне не вернут.
Я отдала им 4000 гульденов – почти половину всего того, что у меня было. Это, правда, было сумасшествием. И я начала обходить банки.
У меня все еще был югославский паспорт, но не было голландской визы. Я находилась там нелегально целую вечность. Когда я выезжала из страны и возвращалась, голландское министерство культуры всегда выдавало мне письмо о разрешении на въезд и выезд, и проблем у меня никогда не было. У меня даже счета никогда не было. С деньгами, которые дал мне Улай, я открыла свой первый банковский счет. И каждый банк, с которым я начинала разговор об ипотеке, лишь войдя в дверь и даже не дойдя до конца коридора, говорил «мы не заинтересованы». Да, дом чего-то стоит, но вы никогда не получите ипотеку, пока здесь живут сквотеры, а их вы никогда не выселите. Вот поэтому цена была такой низкой.
Прошло полтора месяца, мне позвонили из банка.
«Вы нашли ипотеку?» – спросили они.
«Нет», – ответила я.
«Вы прекращаете контракт?» – спросили они.
«Нет», – ответила я. Я просто не могла, даже если бы в итоге потеряла депозит. К тому моменту это было уже наваждением, я будто сошла с ума. Тогда я начала курить.
Я положила трубку и сказала себе, о’кей, Марина, теперь тебе придется сменить подход. Ты должна узнать что-то об этом доме.
И я постучалась в оба дома по соседству. Соседи были милыми, они рассказали мне историю этого дома. Первый владелец, которого кто-либо помнил, был оперным певцом. Потом в дом въехала старая еврейская семья. А потом после одного или двух владельцев дом купил наркодилер. Но он не платил ипотеку. Он не платил и не платил, пока не оказался в таких финансовых трудностях, что решил сжечь это место, чтобы получить страховку. Но огонь вовремя остановили, и пострадал только один этаж. И потом страховой детектив выяснил, что дом был подожжен намеренно и банк забрал у него дом. Так он стал сквотом для героиновых наркоманов.
«Но где этот человек?» – спросила я.
«Он все еще живет в доме», – сказал мне сосед.
У дома было два входа. Один вел на первый этаж, другой – на второй. Дверь с табличкой вела на первый этаж, где я уже была. А наркодилер жил на втором этаже. Я обошла дом и постучала во вторую дверь, он ответил. «Я хочу с вами поговорить», – сказала я.
Он меня впустил. Посередине стоял стол, весь покрытый экстази, кокаином, гашишем, приготовленным для упаковки. На столе лежал пистолет. Парень был обрюзгшим, выглядел он адски. Он посмотрел на меня, и я вдруг раскрыла ему свое сердце.
Я рассказала ему обо всем – об Улае, о походе по Великой Китайской стене, о беременной китайской переводчице, о деньгах, которые он мне оставил, – буквально обо всем. Я сказала ему, что это был дом, который мне нужен, единственный дом, который я хотела и который могла позволить себе на те небольшие деньги, которые у меня были. Я рыдала. Он стоял, раскрыв рот, и, наверное, думал, что я прилетела с другой планеты.
Он стоял и смотрел на меня, а потом сказал: «О’кей. Я помогу тебе, но при одном условии».
Он рассказал, что сквотировал в этом доме, который раньше принадлежал ему, уже два года, живя в нем бесплатно, потому что банк не мог его продать. Он сдавал героиновым наркоманам спальное место за 5 гульденов за ночь. Так он жил.
«Я ненавижу этих ублюдков из банка, я ненавижу правительство, – сказал он. – Но ты другая. Вот, что я предлагаю. Я всех выгоню, ты получишь ипотеку. Но как только ты подпишешь контракт и получишь дом, ты подпишешь контракт со мной, позволяющий мне жить на этом этаже до конца моей жизни за минимально возможную плату. Такое условие. Если нарушишь…». – Он показал мне пистолет.
«Дай мне две недели, и здесь никого не будет», – сказал он.
В тот момент у меня оставался один месяц до необходимости подписать контракт на покупку дома. Две недели спустя я вернулась в дом, и в нем не было ни одного наркомана. Дилер был один в своей части дома. Но дом по-прежнему выглядел адски плохо.
Я заказала контейнер для вывоза мусора и позвала всех своих друзей в Амстердаме. Мы выбросили из этого дома все, что там было. Все. Мы могли открыть магазин по продаже наркотиков со всем, что мы там нашли. Мы все это выбросили. Мы выбросили все ковры, мокрые от мочи. Потом я обильно обработала все место лавандовым спреем, установила промышленный свет, чтобы осветить все темные углы, отошла и посмотрела на то, что сделала вместе со своими друзьями.
Теперь передо мной стоял дом с невероятным потенциалом. Он находился в хорошем районе, где сравнимый по размерам дом продавался в сорок-пятьдесят раз дороже. И он был абсолютно пустым. Ни одного героинового наркомана. Я позвонила трем банкам. Первый банк посмотрел, сказал, что они заинтересованы и свяжутся со мной. Второй посмотрел и тоже сказал, что свяжется. А третий сразу же одобрил мне ипотеку. Я получила ипотеку меньше чем за неделю.
Но теперь, поскольку мой банк знал, что дом пуст, по голландскому законодательству они имели право оставить его в своей собственности. Поэтому я пошла к наркодилеру и сказала: «Мы можем вернуть нескольких наркоманов? А то сейчас дом выглядит слишком хорошо».
«Сколько?» – спросил он.
«Двенадцать подойдет», – ответила я.
«Без проблем», – сказал он. И в доме снова появились двенадцать наркоманов. На окна я повесила занавески из мусорного контейнера и по дому разбросала мусор.
Теперь мне оставалось только ждать. Контракт должен был быть подписан через две недели – это были самые длинные две недели в жизни. И, наконец, наступил решающий день. Я надела свое самое официальное платье, взяла дорогую перьевую ручку Монблан, которую мне подарил на день рождения отец – не мать – и отправилась в банк.
Атмосфера была очень серьезной. Один из банкиров посмотрел на меня и сказал: «Я слышал, нежелательные жильцы покинули дом?»
Мой желудок заурчал. Я посмотрела на него холодно и сказала: «Да, некоторые покинули, но осталось еще достаточно много».
Он прочистил горло и сказал: «Подпишите здесь». Я подписала. «Поздравляю вас. Теперь вы владелец этого дома», – сказал банкир.
Я посмотрела на него и сказала: «А знаете, что? На самом деле, дом покинули все».
Он посмотрел на меня и сказал: «Моя дорогая девочка, если это правда, то вы только что заключили лучшую сделку с недвижимостью, о которой я когда-либо слышал за свою двадцатипятилетнюю карьеру».
Дом был моим. Я сразу же отправилась к адвокату, чтобы составить контракт с наркодилером. Это было утром. После обеда я, взяв контракт и бутылку шампанского, постучала в его дверь. Я не хотела ничего испортить. Дилер открыл дверь. «Вот твой контракт, вот твоя бутылка шампанского. – сказала я. – Готов?»
«Вау, я вижу, ты выполняешь свои обещания», – сказал он и подписал контракт.
Как только мы открыли бутылку, он начал плакать. Он рассказал мне, что его жена была в какой-то больнице, умирая от передозировки героином, у него было двое детей, двенадцати и четырнадцати лет, они совершили какие-то правонарушения и находились в каком-то специальном месте. «Я так хочу, чтобы они были со мной, – всхлипывал он. – Все ушли из моей жизни – это так ужасно». Я сидела и слушала, теперь наше положение немного поменялось. Но его место все еще выглядело адски плохо.
Я начала жить в доме. В Амстердаме всегда идет дождь, а в этом доме дождь всегда шел внутри. Я везде расставляла кастрюли, чтобы собирать воду. Там был очень большой шкаф, такой большой как кладовка (еще один «плакар»), там я и спала. Это было единственное место, где не шел дождь. Сожженный этаж был в прежнем состоянии. Все было не так, и у меня не было денег это исправить. К тому же каждые пять минут какой-нибудь героиновый наркоман звонил в дверь, спрашивая, можно ли тут проспаться или сходить в туалет. (В доме, кстати, работал только один туалет.) Люди кололись у меня на ступеньках, и каждое утро там была кровь. Все мои друзья говорили: «Ты сумасшедшая, проходить через такое ради этого дрянного дома».
Улай тоже вернулся в Амстердам и жил всего в паре кварталов от меня. Однажды я была в своем большом доме, шел дождь и, проливаясь сквозь дырки в крыше, капал во все кастрюли, я смотрела из окна на канал под дождем, а там на мосту стоял Улай и целовал свою беременную китайскую жену.
Пора уезжать из города, сказала я себе.
Расставшись с Улаем, я считала себя жирной, уродливой и нежеланной. Я лежала, зарывшись в простыни, и ела коробками шоколадные конфеты. Но я всегда была тем, кто заваривает дела, и я их заварила. Помимо покупки дома, я совершила еще два изменения в жизни, одно – очень плохое, другое – очень хорошее.
Плохим был один испанец, хотя, конечно, так не казалось. Он работал в агентстве Майкла Кляйна, ему было тридцать против моих сорока двух, и он был очень симпатичным. Но также и очень нарциссичным. Он каждый день часами пропадал в спортзале. И он притянулся ко мне в момент, когда я ужасно нуждалась в ком-то, и я не задавала вопросов. Хотя стоило бы.
В самом начале он хотел прокатить меня на багажнике своего велосипеда, и мы попали в аварию, я упала и сильно ударилась. Если бы моя бабушка меня видела в тот момент, она бы сказала: «Остановись прямо сейчас, это плохо кончится».
В Китае я так сильно ощущала связь минералов под моими ногами и человеческого тела. И пожилые люди, с которыми я разговаривала в деревнях, эти ощущения усиливали своими рассказами о битве драконов разных цветов. Я привезла с собой несколько красивых минералов, что там нашла: розовый кварц, прозрачный кварц, аметист, обсидиан. В сером Амстердаме в минуты глубокого отчаяния у меня было вдохновение. Я конструировала объекты, отражающие связь минералов и тела, объекты, которые передавали энергию от минералов тем людям, которые с ними контактировали. Также важно было представить публике наш поход по Великой Китайской стене, так как это был наш первый перформанс, на котором публика не присутствовала.
Я сконструировала целую серию таких объектов той весной и назвала их преходящие объекты. Они были похожи на спартанские кровати – длинные из окисленных медных пластин, с подушками из розового кварца или обсидиана. Каждый из них крепился к стене горизонтально или вертикально для использования публикой в трех положениях: сидя, стоя, лежа. Я назвала их «Зеленый дракон», «Красный дракон» и «Белый дракон», они с точностью до наоборот воспроизвели мои обычные отношения с публикой: теперь публика была на стене галереи, а я свободно передвигалась в пространстве и смотрела на них. В то лето Центр Помпиду в Париже приобрел все три объекта и назначил на осень мою персональную выставку.
В это же время Помпиду выделил мне грант на производство большего количества работ, и я подписала трехлетний контракт на преподавание перформанса в Высшей школе изящных искусств в Париже. Поэтому я решила снять квартиру в Париже, и испанец въехал туда тоже. Теперь я могла позволить улучшения в моем доме, но я пока не хотела там жить. На тот момент с меня было достаточно Амстердама.
Впервые в жизни у меня были реальные деньги, и одной из первейших задач испанца было помочь мне их потратить. Он повторял: «Я сделаю тебе ребенка, если ты купишь мне машину и лодку». Он всегда улыбался, когда это говорил, и мы оба смеялись над этим, но это было шуткой лишь отчасти.
Когда он не думал о себе, казалось, он думает обо мне. Думал он обо мне в самом поверхностном смысле, какой только был возможен. «Я сделаю так, что ты будешь больше себе нравиться», – говорил он мне. Это означало зеркалить его нарциссизм: ходить в спортзал и к парикмахеру, покупать дорогую одежду. У меня не было иммунитета к этому физическому самоулучшению, не было совсем. И красивые вещи стали целой новой страницей в моей жизни. Я пошла в магазин Ямамото и купила невероятный костюм: черные брюки, ассиметричный пиджак и белую рубашку, у которой торчал только один уголок воротника. У меня он до сих пор есть, я могу его надеть в любой момент – это классика.
Этот костюм был для меня откровением. Он был таким комфортным и таким элегантным, он просто был таким, как нужно. Я не могла поверить, что это изменило то, каким образом я шла по улице. Я больше не чувствовала себя неловко. Я чувствовала себя красавицей.
В придачу к выставке в Помпиду я давала много интервью. К тому моменту я дала уже много интервью, но французские были другими. Большое интервью у меня взял модный журнал, и они хотели знать, одежду каких дизайнеров я ношу! Сначала, я не поняла, а потом сказала «Ямамото».
Они прислали мне целый ворох одежды на примерку, прислали художника по гриму. Три часа работали над моим стилем и фотографировали, а потом само интервью заняло двадцать минут. Но когда номер вышел, я, должна признаться, выглядела достаточно хорошо. Внезапно Париж стал для меня целым новым миром – мне казалось, я должна наряжаться, даже если выходила за багетом на завтрак.
Новая одежда заставила меня нравиться себе, испанский бойфренд – нет.
Перед выставкой в Помпиду у меня была выставка в Брюсселе. Части фильма про Китайскую стену я превратила в видеоинсталляцию, также сделала новые объекты для стены из минералов: вертикальный триптих, к которому публика могла прислоняться головой, сердцем и половыми органами для обмена энергией. В то время я написала такой текст об этих произведениях:
«У всех преходящих объектов одна общая черта: они не существуют сами по себе, с ними должна вступать во взаимодействие публика. Некоторые объекты здесь, чтобы опустошить зрителя, другие – чтобы наполнить энергией, а третьи – чтобы дать возможность ментального входа в другой мир.
Индивид не должен вмешиваться в круговорот энергии в природе, он никогда не должен тратить энергию, не восполняя ее.
Когда происходит трансформация, объект получает силу функционировать».
Испанец помог мне изготовить некоторые объекты и сделать монтаж выставки и, пока он это делал, закрутил роман с молодой галеристкой. Я об этом узнала очень быстро.
Моя лучшая подруга тогда, немецкая художница Ребекка Хорн (она была на три года старше, и все, что происходило со мной, с ней уже произошло – я называла ее Доктор Хорн) сказала: «Марина, это твой шанс – этот роман такая удача для тебя! Избавься от него сейчас же».
Я позвонила ему. «Я знаю, что у тебя интрижка с такой-то такой-то. Я все понимаю, – сказала я. – Она моложе, она красивее, она лучше меня». Я была очень убедительной. И он ушел.
Даница узнала, что я живу в Париже, и позвонила мне, она была очень взбудоражена. Для нее Париж являл собой искусство в высшей степени и олицетворял все утонченное и элегантное. Это вызывало в ней воспоминания о годах работы представителем ЮНЕСКО. Я с гордостью сообщила ей, что у меня будет выставка в Помпиду, и будет здорово, если она приедет на открытие.
«Ты будешь там голой?» – спросила она.
Я сказала, что нет, и что буду выставлять там свои преходящие объекты. Когда я объяснила ей, что это такое, она действительно звучала заинтриговано. «Я приеду», – сказала она.
Вы помните, насколько моя мать одержима чистотой. Она остановилась в отеле Георг V, но хотела посмотреть мою квартиру. Поэтому я вычистила все до стерильности – все сияло. Даница приехала, прищурившись, посмотрела на дом, слегка кивнула, не высказывая сразу никаких суждений, а потом провела тотальную инспекцию всей квартиры, пройдясь буквально по всем поверхностям. В конце концов, она снова кивнула, сказав: «Относительно чисто».
В день открытия я не хотела быть в Помпиду ровно в назначенное время и поэтому приехала на полчаса позже. Приехав, я увидела в окне галереи свою мать в ее привычном синем костюме с брошью, окруженную небольшой толпой. Люди фотографировали ее. Я вошла в здание. Даница выступала (на идеальном французском, натюральман) перед группой критиков, обсуждая мою работу. Она переняла бразды правления. В моем присутствии не было необходимости.
Я взяла вторую ипотеку на свой дом в Амстердаме и на эти деньги сделала новую крышу – никаких протечек больше не было, но само жилье я никак не улучшила. Вместо этого я отремонтировала жилье наркодилера.
Мне снова все сказали: «Ты не ведаешь, что делаешь, ты сошла с ума». Но я снова следовала своей интуиции.
Пришли рабочие и сделали квартиру наркодилера красивой. Он по-прежнему вел тот же образ жизни, по-прежнему занимался наркотиками, но он и по-прежнему хотел вернуть своих детей. И теперь у него был прекрасный дом, куда они могли вернуться. Поэтому он съездил туда, где они находились, и рассказал им об этом. Социальная работница, англичанка, сказала, что сначала должна посмотреть это место.
Она съездила, посмотрела – его квартира выглядела идеально. И они приняли решение вернуть ему детей с условием, что раз в неделю социальный работник будет их навещать, чтобы убедиться, что все в порядке.
Когда с ним стали жить его дети, он начал приводить свою жизнь в порядок. Он начал меньше принимать наркотики, стал готовить хорошую еду для всех них. Когда в дверь стучали наркоманы, он отсылал их обратно. Мало-помалу он изменился. И мало-помалу социальная работница, которая на самом деле была из очень хорошей аристократической британской семьи, влюбилась в него.
В 1991 году бразильский галерист Энрико Наварро был очарован моими объектами. Он выплатил мне большой аванс для производства новых работ, который позволил мне совершить поездки в Бразилию в поисках кристаллов и минералов. Чтобы попасть в шахты, мне нужно было получить разрешение владельцев, которого у меня не было, когда я улетала из Парижа. К счастью, когда я прибыла в Сан-Паоло, друзья познакомили меня с Кимом Эстевом, любителем и коллекционером искусства, который пригласил меня пожить с их семьей в Шакара Флора. А там Ким представил меня нескольким владельцам шахт, и я получила необходимое разрешение.
Одним из первых мест, которое я посетила, было Серра Пелада.
Серра Пелада была огромным золотодобывающим карьером в устье Амазонки. Великий бразильский фотограф Себастио Сальгадо сделал это место известным благодаря своим незабываемым снимкам десятков тысяч скученных мужчин, наполовину голых и измазанных в грязи, отчаянно царапающих эти стены в поисках золота.
Серра Пелада называлась местом, где боги говорят «до свидания». Это был ад на земле. Там не действовали законы, это место было очень опасным – каждый месяц там случались десятки убийств, и все они оставались нераскрытыми, потому что раскрывать их было некому. Единственными женщинами там были проститутки. Пойти туда какой-либо другой женщине было сродни сумасшествию: ее бы тут же изнасиловали и убили.
Единственный способ добраться до Серра Пелада был на лодке или на самолете, дорог там не было. Я прилетела на самолете, в котором не было сидений, а посередине привязан осел. Рядом с ним была бутылка снотворного и обрез. Его усыпили транквилизаторами. А нам сказали его пристрелить, если вдруг проснется, потому что иначе он начнет нервничать и самолет упадет.
Я поехала одна и взяла с собой рюкзак и три упаковки кока-колы. Без камеры. Несколькими неделями ранее до меня дошли слухи, что Стивен Спилберг попробовал снять там продолжение одного из фильмов про Индиану Джонса, и некоторые люди были так расстроены, что его оператор их снимал, что застрелили его. Я никого не хотела расстраивать. Я везла кока-колу, чтобы подружиться.
Я остановилась в месте под названием «Собачий отель», название было заслуженным. Даже Альбе тут бы не понравилось. (К тому времени Альбе было уже пятнадцать, по собачьим меркам, она была уже древней старушкой. Ее морда стала седой, на темных глазах появились голубые отливы – катаракта. Она едва могла подняться по ступенькам моего дома в Амстердаме. Я отвезла ее на Майорку, в дом моего прекрасного друга Тони, и мы с Тони сделали ей под деревом будку с видом на океан. Однажды утром она там умерла, и мы похоронили ее под деревом.) В Собачьем отеле было грязно, и единственными постояльцами были старые проститутки. Улицы были просто грязным месивом. Шахтеры ходили в лохмотьях, испачканных красной грязью, с вставными золотыми зубами. У одного шахтера даже вместо пальца был золотой протез.
Все оплачивалось золотом, даже помидоры и бананы. И чтобы добыть это золото, полчища этих полуобнаженных мужчин спускались в глиняный ненадежный карьер. Там часто случались обвалы, каждый день умирало много людей.
Почему я поехала туда? Не за золотом. Вместо этого меня вела еще более сумасшедшая идея: создать видеоработу под названием «Как умереть». (В конечном счете, я думала, что придумаю, как пронести туда камеру, не получив телесного ущерба.)
Идея была такой: когда вы видите реальную смерть по телевизору, запись каких-то ужасных катастроф или чего-то в этом роде, вы, возможно, и замираете на мгновение, глядя на это, но уже спустя секунды не можете на это смотреть и переключаете канал. Когда вы в опере, театре или смотрите фильм, где героиня умирает, вы идентифицируете себя с такого рода организованной, эстетизированной смертью. Вы смотрите, ваши чувства тронуты, вы плачете.
В общем, идея была в том, чтобы перемежать кадры с несколькими минутами смерти из оперы (в моей голове это всегда была Мария Калласе – я была одержима Калласе, с которой очень сильно себя идентифицировала) и кадры реальной смерти, то есть совместить их. Самая реальная смерть, которая пришла мне в голову, была в Серра Пелада. И я поехала туда увидеть эти смерти.
На бумаге моя идея была интригующей. Я предложила ее французскому министерству культуры и получила вдохновляющий ответ. Но когда я приехала в Серра Пеладу, все оказалось не так, как я себе представляла.
Я хотела поговорить с этими шахтерами как можно более открыто и честно, без камер и повестки. Кока-кола, что я привезла с собой, была отличным началом разговора. Я садилась с ними, вручала им пару банок кока-колы и начинала разговаривать об опере – о Травиате, об Отелло. У одного парня, с которым я разговаривала, черного как ночь, все зубы были золотыми – когда он улыбался и светило солнце, зубы сияли ярким светом. Я себе сказала, передо мной Отелло. Другой парень, итальянец, знал Травиату – он даже пел мне ее. Парни, с которыми я познакомилась, полюбили меня, казалось, они даже хотят меня защищать. И не только защищать, парочка из них, у кого были фотоаппараты, стали фотографировать меня – они подарили мне эти фотографии, я включила их в книгу «Публичное тело».
Я провела там три дня, и чем больше я размышляла, тем больше убеждалась, что эта работа «Как умереть» будет очень сильной.
И тут мне в голову пришла идея. Я закажу семи разным дизайнерам наряды для оперных фрагментов. Например, я попрошу Аззедина Алайя создать платье Кармен из сорока пяти метров красного шелка. Хосе вонзит нож в Кармен, и камера покажет реальную смерть в Серра Пелада. Потом Карл Лагерфельд создаст платье для Травиаты, и эту смерть я тоже срежиссирую. Все это будет собрано и презентовано вместе.
В итоге это оказалось очень дорого. Работу я так никогда и не сделала. Но идея во мне засела: я так от нее и не отказалась до сих пор.
Годом позже я вернулась в Бразилию с двадцатью шестью художниками совершить вверх по Амазонке поездку, которую спонсировали Гете-институт и Музей современного искусства Рио-де-Жанейро. Нашей единственной задачей было создать произведения, продвигающие экологию, – это была живописная, веселая и расслабленная поездка. Один из художников был мой старый друг португальский живописец Жулиао Сарменто, поэтому мне было с кем веселиться. Однажды вечером в Белеме устроили конкурс красоты «Мисс Бум-бум» – конкурс на самую красивую задницу! И нас с Жулиао попросили выступить судьями.
Нас сопровождала телевизионная команда из Германии, из телекомпании ЗДФ, и ее руководитель Майкл Стефановски был мной очарован. Это очень тешило мое эго, особенно с учетом саморазрушительных отношений с испанцем. Майкл был полной противоположностью испанца практически во всем: он был невысоким и умным, у него были морщины, и ему было плевать, как выглядит его тело. Стрессы телевизионного бизнеса он заливал большим количеством водки и непрестанным курением.
У нас начались отношения. Он только что расстался со своей женой. Он был таким милым, таким любящим – мне было так хорошо с ним. Мне не нужно было притворяться. Когда я чувствовала неуверенность, он вдохновлял меня. Когда я тревожилась, он говорил мне не переживать, и я слушалась его. В течение нескольких еле-дующих лет каждый раз, когда мы оба оказывались в Европе, мы находили возможность побыть вместе. Мы также путешествовали вместе – в Таиланд и на Мальдивы. Когда мы были на островах, он сфотографировал меня улыбающуюся в старомодном купальнике с пляжным мячом в руках – это одна из моих самых любимых фотографий. Я выгляжу на ней счастливой. И я была счастлива. Я не была влюблена в Стефановски, но я настолько была им увлечена, что даже подумывала с ним пожениться. Он спросил: «А зачем нам жениться?». И я не придумала ответа.
В 1992 году я получила большой грант от организации под названием ДААД – грант на то, чтобы приехать и поработать в Берлине. Они выделили мне красивую студию, щедрую стипендию и квартиру в районе Шарлоттенбург. Я много виделась со своей подругой Ребеккой, у которой также была студия в Берлине. И я подружилась с Клаусом Бизенбахом, молодым куратором, открывшим там новую арт-институцию – Кунст-Верк. Клаус интриговал меня: очень умен, очень заинтересован в моей работе, спокойный и дружелюбный одновременно. В интенсивный период нашего общения мы были больше, чем друзья – мы были родственными душами, близкими, интуитивно чувствующими друг друга, бросающими вызов друг другу. Но со временем мы поняли, что рабочие отношения были для нас наилучшим форматом отношений.
Новая студия была для меня очень важна – это была первая моя собственная студия со времен Белграда – и я сразу начала работу над очень амбициозным продолжительным перформансом, огромным театральным произведением «Биография». Моим соавтором был Чарльз Атлас, американский видеохудожник, которого я встретила в Лондоне пару лет назад. Темой произведения были моя жизнь и работа, поставленные на сцене театра.
В каком-то смысле «Биография» была декларацией окончательной независимости от Улая. В ней даже была прощальная сиквенция, которую я назвала сценой прощания. Под арию Каста Дива Белини в исполнении Калласе я декламировала:
ПРОЩАЙТЕ
КРАЙНОСТИ
ПРОЩАЙ
ЧИСТОТА
ПРОЩАЙ
СОВМЕСТНОСТЬ
ПРОЩАЙ
НАСЫЩЕННОСТЬ
ПРОЩАЙ
РЕВНОСТЬ
ПРОЩАЙ
СТРУКТУРА
ПРОЩАЙТЕ
ТИБЕТЦЫ
ПРОЩАЙ
ОПАСНОСТЬ
ПРОЩАЙ
ОДИНОЧЕСТВО
ПРОЩАЙ
НЕСЧАТЬЕ
ПРОЩАЙТЕ
СЛЕЗЫ
ПРОЩАЙ
УЛАЙ
После перехода по Великой Китайской стене выставка, посвященная нашему проекту, была показана в музеях Амстердама, Стокгольма и Копенгагена, но поскольку мы с моим бывшим партнером не разговаривали, приходилось устраивать по две пресс-конференции и два ужина по поводу открытия. Это было тяжело даже для меня, для кураторов, я думаю, это было еще сложнее.
Примерно в это время телевизионная программа о культуре из Мюнхена решила снять документальный фильм о нас. Фильм планировали назвать «Стрела в сердце», сделав отсылку к нашей работе «Энергия покоя», но также намекая и на наше болезненное расставание. Проблема была лишь в том, что мы не готовы были давать интервью вместе. И немцы согласились снимать нас по отдельности, задавая нам одни и те же вопросы.
Они приехали в мой дом в Амстердаме, который был к тому времени прекрасен, я надела элегантную одежду, высокие каблуки, создав образ счастливого выжившего. Мне показалось, что интервью прошло очень хорошо. Спустя пару месяцев, когда фильм вышел в эфир, я отправилась в Берлин, чтобы посмотреть его с Ребеккой Хорн, которая переводила для меня. Фрагменты обо мне были нормальными, но когда я увидела кадры об Улае, у меня чуть не случился сердечный приступ. Вместо того чтобы дать интервью у себя дома, он выбрал для этого заброшенный класс, где не было пола, и предстал в образе бедного бездомного художника. Посреди комнаты в ведре был разожжен огонь. Они спросили его: «Почему стрела была направлена не на вас?». Он ответил: «Потому что ее сердце было моим сердцем». Потом он позвал кого-то: «Луна, Луна», и в этот момент к нему в руки прибежала маленькая девочка, наполовину китаянка. Я в первый раз увидела ее – после этого я слегла на три дня с мигренью.
В тот год я возила «Биографию» по Европе: сначала Мадрид, потом после доработки и уточнения Вена, Франкфурт, Берлин. Это была работа, требующая значительных усилий: в нее входили воспроизведения моих сольных перформансов вроде «Ритма О» или «Томаса Липса» с реальными лезвиями и моей кровью. Там были разделенные экраны с проекциями наших с Улаем совместных перформансов – разделенные экраны были драматическим физическим символом нашего фактического отделения. Она также включала хронологический рассказ:
1948: Отказываюсь ходить…
1958: Отец покупает телевизор…
1963: Моя мать пишет мне: «У твоих картин милая рамка»…
1964: Пью водку, сплю в сугробе. Первый поцелуй…
1969: Не помню…
1973: Слушаю Марию Калласе. Понимаю, что кухня моей бабушки – это центр мира…
В ней также присутствовал юмор. Находясь на сцене, я декламировала список из слов, применимых ко мне: «Гармония, симметрия, барокко, неоклассика, чистый, светлый, блестящий, туфли на высоких каблуках, эротика, вращение, большой нос, большая задница и, вуаля: Абрамович!».
Войти с помощью соц. сетей: