Глава 5

В маленький город приехал большой цирк. Цирк разбил шатер посреди города, и все жители собрались посмотреть представление. Там были львы, тигры, слоны и акробаты. В какой-то момент на сцене появился фокусник. Он попросил выйти добровольца из публики. Одна мать взяла за руку своего маленького сына, вывела его на сцену и села обратно на свое место. Фокусник посадил ребенка в сундук и закрыл крышку. Он поводил руками, сказал волшебные слова «абракадабра». Открыл сундук:, а тот оказался пустым. У публики перехватило дыхание. Фокусник снова закрыл сундук, сказал волшебные слова и снова его открыл. Ребенок вышел из сундука и счастливо пошел к маме. Никто, даже мать, не заметил, что это был уже совсем другой ребенок.

В Граце (Австрия) весной 1978 года мы с Улаем показали новую работу «Рассечение» (полное название «Рассечение в пространстве») в Галерее Х-Хьюманик. Эта работа отличалась от предыдущих по разным причинам. Он был обнажен, я – одета; он был активен, я – пассивна. Вместо того чтобы быть участником, я, очевидно, была просто наблюдателем.

Работало это так: концы огромной резинки крепились к стене галереи на расстоянии примерно 4,5 метра. Встав у стены и поместив резинку на живот, Улай отбегал от стены, натягивая ее до предела, пока резинка не возвращала его обратно. Потом он снова отбегал и снова резко притягивался резинкой обратно к стене и так снова и снова. Было ощущение, что он пытается сбежать от чего-то, но резинка делала побег невозможным. Даже лицо его выражало агонию. С его обнаженным классического вида телом он был похож на греческого полубога, пытающегося разорвать узы жестокого фатума. Я тем временем стояла в стороне, в мужской рубашке и ужасных бежевых штанах, с провалившимися плечами, смотря в никуда с заметным равнодушием.

Мы знали, как этот перформанс подействует на публику – он будет приводить в бешенство. В то время как Улай был обнажен, испытывал дискомфорт и страдал, я была одета и относилась к происходящему безразлично.

Но мы запланировали сюрприз.

Спустя пятнадцать минут после начала из ниоткуда появился человек в черном костюме ниндзя и с лету двойным ударом карате сбил меня на пол. Публика открыла рот, а нападавший спокойно покинул галерею. Я просто лежала там какое-то время, у меня было перебито дыхание. Кто-нибудь поможет мне? Прошла минута, потом другая. Но на помощь никто не приходил – они все ненавидели меня за то, что я до этого стояла так безразлично. Почему они теперь будут мне помогать? В конце концов, собрав все усилия, я встала и вернулась на прежнее место с таким же безразличным видом, в то время как Улай продолжал как ни в чем не бывало.

После перформанса было обсуждение со зрителями. Когда мы сказали, что атака каратиста была запланирована, они сначала не поверили, потом разозлились, а потом пришли в бешенство. У них было ощущение, что мы играли с их переживаниями – и они были абсолютно правы. Мы просто хотели протестировать готовность или неготовность публики принять участие. И я по-прежнему не могла смириться с тем фактом, что никто и пальцем не пошевелил, чтобы мне помочь.

Наши перформансы много значили для публики, которая становилась их свидетелем, но они также были значимы и для нас. И часто эти значения были за пределами нашего осознания. По прошествии стольких лет я до сих пор задаюсь вопросом: не поставили ли мы назревавший между нами конфликт в «Рассечении»? И не был ли уход Улая в «Расширении в пространстве», пока я продолжала толкать колонну, символичным? Мы были командой, мы были одним человеком – Улайи Марина. Клей. В то же время люди – галеристы, публика – все больше воспринимали меня в качестве нашего лица.

Это не было моим выбором, и, на самом деле, порядком стало портить мою личную жизнь.

* * *

В 1978 году Бруклинский музей пригласил нас принять участие в групповой выставке «Серия европейского перформанса». Мы поместили Альбу в клетку и полетели в Нью-Йорк. Я первый раз была в этом городе и была им очарована, особенно Даунтауном, Сохо, где мы жили.

Когда в предыдущий год в Болонье мы показывали «Импондерабилию», мы познакомились с американской критикессой и писательницей Эдит Деак. У Эдит были венгерские корни, и она была очень характерной. Я была впечатлена ею по одной простой причине – ее нос был больше моего. У нее был самый большой нос, который я когда-либо видела. Он был огромным. Она издавала авангардный журнал Art-Rite, который выглядел так, будто был сделан дома. Он печатался на дешевой бумаге и бесплатно раздавался на улицах Сохо. В 1978 году Сохо выглядел совсем по-другому, чем сейчас.

У Нью-Йорка были тогда финансовые проблемы, и город был намного более грязным, чем сейчас. Сохо был одним из самых грязных районов Манхэттена, совсем не коммерциализированный с огромными лофтами художников, в которых не было ни отопления, ни горячей воды, сдававшимися за бесценок. Эдит жила в одном из таких лофтов, на Вустер Стрит. Мы с Улаем прожили у нее пару недель. Это было восхитительное время.

Тогда на пике был панк, Мад Клаб, W, СиБиДжиБи, Рамон и Блонди, Лидия Ланч и Токинг Хэдс. Возможность просто увидеть и послушать этих людей сводила с ума. Эдит дружила с Рамоном, а Рамон был без ума от Альбы – они сняли ее в видео!

Тогда были агентства, которые платили за транспортировку машины из Нью-Йорка в Калифорнию, и мы решили, что это хорошая возможность увидеть Америку. И мы с Улаем за рулем и Альбой на заднем сидении отправились на Запад.

Чикаго, Денвер, Солт-Лейк-Сити, Лас-Вегас – казалось, эта восхитительная страна была бесконечно большой и бесконечно очаровательной. Так много дешевых чередующихся отелей, такие огромные порции в таких светлых и блестящих ресторанах. В Вегасе было так жарко, что мы сняли Альбе дешевый отдельный номер с кондиционером! Потом мы ходили по казино. Мне нравились казино в Вегасе. Без окон и часов там за рулеткой или автоматами пропадало ощущение времени или же оно становилось чем-то совсем другим, как и в наших перформансах. У меня развилась зависимость от автоматов. Улаю буквально приходилось меня оттаскивать от них.

Мы доставили машину в Сан-Диего, за $900 купили большой старый кадиллак и отправились в Мексику. Эта машина была идеальна для поездки в Мексику, и, конечно же, мы сломались посреди пустыни. После того, как машину отбуксировали в Сан-Диего, и человек, продавший ее нам, ее отремонтировал, мы совершили большое путешествие обратно в Нью-Йорк, где попытались ее продать. К ней отчасти проявил интерес Рамон, а также человек из гаража на Хьюстон Стрит, но была одна загвоздка: как оказалось, у нас не было прав на совершение операций с этой машиной. В конце концов, мы просто припарковали ее в одном из переулков Сохо с ключом в зажигании и вернулись обратно в Амстердам.

* * *

Несколько месяцев спустя в Европу приехала Эдит. Она хотела похоронить в Венгрии урну с прахом своей кузины. Но сначала она присоединилась к нашей с Улаем поездке на арт-ярмарку в Колони. С нами поехали и еще несколько людей, в том числе кинорежиссер Джек Смит. Очень эксцентричный, очень высокий, очень странный и очень гомосексуальный. Эндрюс Систерс была единственной музыкой, что он слушал, а Ховард Хьюс был его навязчивой идеей. И еще Багдад. А еще он путешествовал с чучелом гориллы в красном чемодане. Однажды они с Эдит поссорились из-за денег, и на следующее утро, проснувшись, мы увидели гориллу, сидящую перед зеркалом с воткнутым в спину ножом, собранные красные чемоданы Джека стояли рядом. Потом в тот же день он пытался задушить своего ассистента. После этого я стала держаться от него подальше.

В тот год на наш день рождения, 30 ноября, мы сделали перформанс под названием «Три» в галерее в Висбадене. Третьим в нашей работе был питон больше метра длиной. Идея была в том, что мы с Улаем будем ползать по полу галереи, пытаясь привлечь змею. Это была интересная для меня работа, потому что с момента того инцидента на прогулке с бабушкой в лесу, когда мне было четыре, я ужасно боялась змей.

Но как только начинался перформанс, я проходила через портал, после которого боль и страх превращались во что-то другое. Так случилось и на этот раз. В то время как каждый из нас делал все, что мог, чтобы привлечь питона, – мы щипали струну от пианино, дули в горло бутылки – змея подползла близко ко мне. Она высунула язык, я высунула свой, в 2,5 сантиметра от нее. Так мы и лежали лицом к лицу, питон и я. В этом было что-то библейское. Перформанс закончился (через четыре часа пятнадцать минут) только тогда, когда змея решила уползти.

У нас начинал формироваться определенный паттерн отношений. Я не отрицаю, что тоже приняла в этом участие или что все это происходило с моего согласия. В нашем творческом партнерстве эго мы пытались оставлять за пределами, равно как такие понятия, как мужественность и женственность. Мы пытались выплавить нечто третье, что для меня и было высшей формой искусства. Но в нашей домашней жизни (если так можно назвать жизнь в фургоне) Улай играл классическую мужскую роль: он был добытчиком, охотником, собирателем. Он всегда был за рулем, заботился о деньгах, а я всегда готовила, убирала и вязала свитера.

Но что бы не привлекло змею в «Три», что бы ни заставляло людей в «Импондерабилии» чаще разворачиваться ко мне и не привлекало зрительское внимание (пусть даже негативное) в «Рассечении», я все больше становилась главной фигурой в прессе. Когда о наших перформансах писали в журналах, мое имя почти всегда упоминалось первым. Когда известный итальянский критик и философ Джилло Дорфлес написал статью про «Отношения в пространстве» он вообще не упомянул Улая. Я так расстроилась, что спрятала эту статью от него.

Я любила его. Я не хотела, чтобы ему было больно. И несмотря на то что он ничего об этом не говорил поначалу, ему все это не очень нравилось.

В 1979 году меня пригласили принять участие в конференции художников на Понпеи, малюсеньком острове посреди Тихого океана, части Микронезии. Приглашение пришло от Тома Мариони, художника-концептуалиста, работавшего на Краун Пойнт Пресс в Окленде (Калифорния). Я познакомилась с Томом, когда выступала в Эдинбурге, и потом мы виделись на нескольких встречах СКЦ в Белграде. Он был знаком с моими ранними работами, и потому приглашение было адресовано мне, а не нам с Улаем.

Я чувствовала себя ужасно из-за этого. В тот момент я действительно хотела работать вместе. И я соврала. Я сказала, что пригласили нас обоих, но поскольку бюджет у них маленький, то они предложили нам решить, кто поедет, подбросив монетку. В важные моменты жизни, когда дело касается случая, я подбрасываю монетку, так твоя энергия больше не является определяющей, и решение становится, скорее, космическим, чем твоим или чьим-либо еще. На этот раз я готова была проиграть. На самом деле, я очень хотела проиграть. Улай подбросил монетку, я выбрал орла, выпал орел.

И я поехала на Понпеи.

Это была важная поездка для меня. В проекте участвовали всего двенадцать художников, и среди них были те, кем я восхищалась, – Лори Андерсон, Джон Кейдж, Крис Верден, Брайс Марден, Джоан Джонас и Пэт Стиэр. Я подружилась с Джоном, Джоан и Пэт и в особенности с Лори, с которой я познакомилась в Болонье, когда мы с Улаем исполняли «Импондерабилию». Ее слава опережала ее. Я помню, что читала про ее работу, в которой она в Генуе стояла на коньках на куске льда и играла на скрипке, пока лед таял. Мне казалось, это было очень здорово.

С Лори мы отправились на каноэ на остров, где в одной хижине проводился какой-то ритуал. Король острова, в джинсах и с огромной цепью на шее, пригласил нас поучаствовать в церемонии с людьми его племени, полуголыми в соломенных украшениях. На ужин нам подали собачатину на пальмовых листьях. Мы с Лори переглянулись. «Нет, спасибо», – сказали мы.

«Может быть, вы хотите взять немного для своих друзей?» – сказал король.

Ощущение было, что отказаться нельзя. Они дали нам много сильно пахнущей собачатины с кровью, завернутой в пальмовые листья, и мы забрали это с собой в каноэ. Все (особенно, Кейдж, который был вегетарианцем) отвернулись в отвращении, когда это увидели. А еще нам дали кору какого-то дерева для разжевывания: живица, сказали они, была волшебной. После того, как я ее пожевала, в течение двадцати четырех часов я слышала все – как билось мое сердце, как по сосудам текла кровь, как росла трава. Когда мы вернулись в Нью-Йорк, Лори написала песню про всю эту историю.

Каждому художнику в рамках конференции отводилось 12 минут на то, чтобы рассказать местным жителям все, о чем мы хотели. Организаторы планировали записать все презентации и издать их на 12-дюймовой грампластинке под названием «Из уст в уста». Свой разговор я начала, называя внешне случайные числа: 8, 12, 1975; 12,12, 1975; 17,1, 1976; 17, 3, 1976…

Потом я рассказала об идее, над которой мы с Улаем работали, о спаивании мужской и женской идентичности в нечто третье: «Нас интересует симметрия в принципе мужского и женского. Наши отношения и работа создают третью сущность, наделенную живой энергией. Это третье энергетическое существо, созданное нами, более не зависит от нас, но наделено своей самостью, которую мы называем «та сущность». Цифра три означает лишь «та сущность». Энергия, переданная нематериальным образом, создает энергию диалога между нами и чувствительностью и разумом того, кто наблюдает нас воочию, становясь в свою очередь нашим соучастником. Мы выбираем тело как единственное средство, способное создать такой энергетический диалог».

Для меня все это имело смысл.

Я продолжила: «А сейчас я хочу сказать одну очень важную мысль». И я начала говорить на выдуманном мной языке. Некоторые местные жители спонтанно хлопали, когда какие-то звуки, которые я произносила, были похожи на реальные слова из их языка. В конце я нажала кнопку магнитофона и голос Улая, который он записал перед моим отъездом, произнес: «Кто создает ограничения?»

Тогда это было очень важным заявлением по поводу наших перформансов. Теперь, когда я размышляю над этим, мне кажется, в этом было его несогласие с тем, что он стал оставаться позади.

* * *

Благодаря деньгам от наших перформансов и гранту голландского правительства нам было на что жить. И мы съехали из фургона в лофт с низкими потолками в здании склада рядом с амстердамским портом. Рядом с доками было несколько таких зданий, раньше в них складировали специи, а теперь их снимали художники.

Вместе с несколькими друзьями мы сняли весь третий этаж Заут-китсграхт 116/118. Это было необыкновенное место с необыкновенными людьми. Вокруг общего пространства кухни и гостиной там было четыре комнаты, которые мы использовали как спальни. Душ мы сделали, прикрепив шланг к кухонному крану: его принимали, стоя в ведре и поливая себя из шланга. Лифт в этом здании был прямо посередине общей комнаты, и иногда люди, направлявшиеся на другой этаж и по ошибке попавшие к нам, заставали нас в душе.

И это было еще только начало странностей.

Годом ранее, остановившись у галереи Де Аппл, в своем почтовом ящике из обувной коробки мы обнаружили видео с надписью «Маньяк Продакшнс, Швеция». Только это – ни имени, ни телефона, ни обратного адреса. В те дни видео было редкостью, поэтому это сразу привлекло наше внимание. Мы его посмотрели. На нем была серия коротких перформансов, один лучше другого. Мы посмотрели видео два раза и забыли о нем.

Вскоре после того, как сняли тот лофт, мы снова оказались в галерее, дверь открылась и вошла самая невероятная троица: маленький человек с темными волосами, очень высокий парень с большим носом и длинными волосами, как у рок-звезды, и девушка в ночной рубашке и с сидением для унитаза на шее. Это были Эдмондо Занолини, Майкл Лауб и пятнадцатилетняя Бригитта – итальянец, бельгиец и шведка – они были перформерами, называвшими себя Маньяк Продакшнс.

Они назвались так потому, что, помимо прочего, использовали членов своих семей, чтобы делать странные вещи. Например, дедушка Эдмондо был пироманьяком, а поскольку он был еще и в преклонном возрасте, он был очень опасен – он несколько раз поджигал свой дом. Его семья всегда прятала от него спички, если только это был не перформанс Маньяк Продакшнс. Эдмондо приглашал дедушку в театр и давал ему огромный коробок спичек; дедушка ходил по театру и поджигал, а группа делала перформанс, будто не замечая его. Так реализовывалось его маниакальное поведение. Это был очень оригинальный театр, и дедушка Эдмондо получал от него удовольствие. Ему было все равно, смотрят на него или нет, потому что у него была его коробка спичек.

Эдмондо и Бригитт переехали к нам. Майкл был из семьи торговцев бриллиантами в Брюсселе, поэтому жил в пятизвездочном отеле. Чувствуя вину за то, что у него, единственного из нас, были деньги, он каждый раз, приходя к нам, приносил тонны вкусной еды, и мы устраивали пир. И он спонсировал Маньяк Продакшнс.

Другим нашим соседом был Петр, польский художник с невероятно смешными волосами: они были абсолютно прямые и подстрижены под грибок. Он въехал в гостиную и только потому, что было холодно, спал посреди комнаты в палатке.

Каждую последнюю пятницу месяца люди, жившие в благополучных районах Амстердама, выносили на улицу мебель, которая им больше была не нужна. Так мы обставили наш лофт. На одной неделе, мы нашли диван и пару стульев, на другой – кофейный столик, на третьей – лампу. А в одну прекрасную пятницу мы нашли работающий холодильник.

Холодильник мы использовали еще и по-другому. У Петра была книга по логике – по-моему, польский перевод Витгенштейна – и только по ведомой ему одному причине он держал ее в морозилке. Эта книга была его самой любимой вещью на свете. Каждое утро он просыпался с улыбкой имбецила, доставал книгу из морозилки, ждал пока страница, которая была ему нужна оттает, и читал нам ее по-польски, потом переворачивал страницу и клал книгу обратно в морозилку.

Этот лофт был нашей Богемой. Впервые в жизни я жила в каком-то сообществе, и все в нем были такими эксцентричными и разными – я это обожала. Я все время пыталась обо всех позаботиться, и все время все шло не так.

Например, Эдмондо, который был признанным актером, игравшим Шекспира, до того как занялся искусством перформанса, был безумно влюблен в Бригитту, пятнадцатилетнюю девушку с туалетным сидением на шее. У отца Бригитты был порнографический бизнес в Швеции – большое дело; там действительно началась сексуальная революция, но отца она ненавидела, она вообще всех ненавидела. Она была очень депрессивным человеком, буквально никогда ничего не говорила. Если мы все вместе ели за столом, она просто сидела молча. Потом как-то посреди ночи в нашу комнату постучал Эдмондо. Я открыла и спросила: «Что случилось?». «Она говорит, она говорит!» – сказал он. «Что она сказала?» – спросила я. «Она сказала «Бу».

«Немного», – сказала я.

На следующее утро Бригитта собрала вещи и уехала. Все. Он заставил ее что-то сказать, и она просто ушла. Эдмондо рыдал, не переставая. Потом приехал его отец, чтобы его утешить. Он был стоматологом и приехал с набором всех своих инструментов, которые он аккуратно разложил на газете на столе. Потом он начал лечить зубы Эдмондо, готовя параллельно для нас всех пасту. В это же время к нам переехала Маринка, девушка Майкла (сногсшибательной красоты хорватка), став третьим членом Маньяк Продакшнс.

И Петр безумно влюбился в Маринку, которая была влюблена в Майкла.

Как выяснилось, помимо комфорта была и еще одна причина, по которой Майкл жил в отеле. У него была еще одна девушка по имени Улла. «Я так счастлив», – как-то сказал он нам, имея в виду двух своих девушек. «Они идеально дополняют друг друга». Маринка и Улла были знакомы и нравились друг другу, о треугольнике они тоже знали, но он им не нравился. Потом Улла забеременела, и не просто забеременела, а двойняшками. Когда Майкл рассказал об этом Маринке, та переехала в Австралию. Петр поехал за ней и покончил с собой на ее дне рождения. Маринка добилась успеха в анимации и дизайне и, в конечном счете, возобновила дружбу с Майклом. А вскоре после этого, будучи еще молодой, Маринка умерла от рака.

Еще одна смерть. Значительная. 4 мая 1980 года умер Тито. Ему было 87 лет. Голландское телевидение транслировало все четыре часа похоронной церемонии. А мы с моей землячкой Маринкой устроили роскошные поминки – мы легли на кровать, смотрели всю церемонию, ели, плакали, потом снова ели и снова плакали. Улай с Петром смотрели на нас, как на сумасшедших. Но у нас была причина для слез: мы знали, что после одной этой смерти все изменится – без этого сильного человека, державшего Югославию вместе, все дома пойдет не так.

Похороны были гигантскими, величественными. Тито умер в Словении и телекамеры показывали прибытие поезда с его телом в Белград. Была огромная толпа, вся в черном, все рыдали. Крестьянки разрывали на себе платья, так что грудь вываливалась, и били себя в грудь, восклицая: «Почему? Почему ты забрал его? Почему ты не забрал меня? Почему не меня?».

С кем они разговаривали? С Богом? Коммунизм не признавал Бога. Но югославы верили в единство Тито и Бога.

Я понимала. Тито сделал много важных вещей. В 1948 году, когда Сталин попытался захватить весь восточный блок – Польшу, Чехословакию, Венгрию, – Тито остановил его от завоевания Югославии. Ему удалось построить свой коммунизм, оставаясь при этом не связанным ни с американцами, ни с Советами, и сформировать свой блок таких же независимых государств.

И надо сказать, делал он это все со вкусом. У него был дух плейбоя: ему нравились Софи Лорен, Лола Лолобриджида, Элизабет Тейлор, и все они приезжали к нему в гости в его летнюю резиденцию на островах Бриони. К нему также приезжали Карло Понти и Ричард Бертон, не говоря уже о мировых лидерах. Когда к нему приехала Софи Лорен, он выбросил в море венгерскую колбасу, чтобы она наблюдала, как его соколы ныряют за ней. Он пил виски и смотрел американское кино с Ли Марвином. Он много занимался охотой: на фото он всегда позировал, ставя правую ногу на голову только что убитого им медведя. Возможно, все это было декадентством (очень по-американски), но для югославов это было как: «Это Тито – он все может».

Я тоже так чувствовала. Отец много раз водил меня смотреть, как Тито говорил с трибуны на площади Маркса и Энгельса – мы всегда были в специальной ложе, очень близко от него. Это трудно описать, но его харизма была совершенной, непреодолимой. По моему телу шел ток, когда я его слушала, а из глаз текли слезы. И было даже неважно, что он говорил. Это был массовый гипноз – огромное количество людей в тот момент истории верили каждому его слову и знали, что все это имеет смысл.

* * *

Мы с Улаем провели свой собственный эксперимент с гипнозом.

Мы хотели пробраться к бессознательному, поэтому в течение трех лет периодически участвовали в сеансах гипноза и записывали эти сессии. Врача мы просили задавать нам под гипнозом очень конкретные вопросы о нашей работе. После этого мы прослушивали записи и отмечали идеи и образы, которые потом претворяли в перформансы – в общей сложности так мы сделали четыре перформанса, три – на видеокамеру и один – вживую.

Первая работа называлась «Точка контакта». В этой работе видеокамера снимала, как мы стояли лицом друг к другу, показывая друг на друга указательным пальцем, наши пальцы были на очень маленьком расстоянии друг от друга. Так мы стояли и сосредоточенно смотрели друг на друга в течение 60 минут. Идея была в том, чтобы почувствовать энергию друг друга без прикосновения, через взгляд.

Второй перформанс, на этот раз перед публикой в Национальной Галерее Ирландии в Дублине, был «Энергия покоя». Эта работа с большим луком и стрелой была предельным выражением доверия.

Я держала лук, Улай – натянутую тетеву с концом стрелы, нацеленной на мою грудь. Мы оба были в постоянном напряжения, мы тянули в разные стороны, и в любой момент его палец мог соскользнуть – я была бы застрелена в сердце. В это время у каждого под рубашкой к груди были прикреплены маленькие микрофоны, и публика могла слышать усиленный звук биения наших сердец.

А наши сердца бились все быстрее и быстрее! Эта работа длилась четыре минуты двадцать секунд, что казалась вечностью. Напряжение было невыносимым.

Третья работа называлась «Природа ума», и как раз из этой работы мы сделали фильм. Я стояла у доков в амстердамском порту; за пределами камеры над моей головой висел на кране Улай в красной рубашке. В фильме я стою с руками, поднятыми к небу, и ничего не происходит. И когда кажется, что уже прошла вечность, происходит красная вспышка – Улай стремительно падает в воду рядом со мной. И все, что вы видите – это красную вспышку длиной, наверное, четверть секунды. Это было похоже на то, как случились многие вещи в нашей жизни: яркая вспышка, которую невозможно ухватить.

И последний перформанс был «Вечная точка зрения». В отличие от других работ, придуманных вместе, этот перформанс был моей идеей. Он был основан на видении о том, как бы я хотела умереть, записанном во время одного из гипнотических сеансов. Мы снимали его на огромном озере Ийсельмейер в центральной части Голландии. Текст в каталоге к видео так описывал то, что вы видели:

«Далеко на заднем плане находится маленькая весельная лодка, но виден лишь ее силуэт на монохромном фоне. В лодке гребет Абрамович, Улай стоит на берегу и через наушники слушает звук ее гребли. Разрыв между картинкой и звуком вызывает раздражение: равномерный звук весла, опускающегося в воду, не согласуется с тем, что лодка становится все меньше и меньше, пока не исчезает с горизонта».

Моя работа и моя жизнь настолько связанны. На протяжении всей своей карьеры я делала работы, неосознаваемое значение которых приходило ко мне лишь спустя время. В «Точке контакта» мы были так близки, и все равно между нами оставалось расстояние, препятствующее полному слиянию наших душ, и оно было непреодолимым. В «Энергии покоя» у Улая буквально была власть разрушить меня, буквальным образом разбить мое сердце. В «Природе ума» Улай был коротким мгновением моей жизни, пронесшимся мимо как вспышка, потому что эмоции были очень сильными, и потом исчезнувшим неопределенным образом.

«Вечная точка зрения» была неизбежно связана с памятью о том, как отец учил меня плавать. Неважно, что в жизни он уплывал в Адриатическое море, исчезая, пока я боролась с водой в попытках достать до него. В работе я изменила прошлое, сделав себя сильной и независимой, роль Улая же была сведена к беспомощному наблюдателю, в то время как моя судьба разводила меня с ним.

Я поняла, что к этой теме я постоянно возвращаюсь – я постоянно пытаюсь доказать всем, что могу справиться, что могу выжить, и мне никто не нужен. И это становится своеобразным бичом – я всегда делаю так много, иногда слишком много, и часто остаюсь одна (в каком-то смысле по своему выбору) и без любви.