Наше семейное древо искривилось

Я просыпаюсь в полости дерева, укрытая листьями и мхом. Серогрудый ворон клюет и тянет к себе мое запястье, и я от изумления моргаю, когда обвивавший мою руку корень отпускает ее и, скользнув по земле, исчезает в дыре за моей спиной. Ворон освобождает и вторую мою руку, после чего, каркнув, улетает. Я сажусь, и у меня вырывается стон. Все болит: руки, ноги, голова. Из глубин моего сознания поднимаются образы: рваная мантия, топор, с которого капает кровь, пустая глазница… воспоминания из моего сна, которые я никак не могу связать воедино.

Что-то подпрыгивает в моем кармане, и я чувствую разряд энергии. Шнур – я должна воспользоваться им, чтобы вернуть в подземный мир Мормор и остальные души умерших. А затем я должна… я тру виски, пытаясь вспомнить. Топор… если я остановлю эту тварь, то, может быть…

Стиг.

У меня перехватывает дыхание, стоит мне только мысленно произнести его имя. Хель сказала, что еще не призвала его к себе. Если я верну души умерших на их законное место и убью драге, возможно, она оставит его в живых. Я с трудом встаю на ноги и выхожу из полости в стволе наружу. Пока есть хоть какая-то надежда, я должна попытаться.

Метель прекратилась, и снежный покров сверкает на солнце. Я морщусь от этого яркого сияния, затем прикрываю от него глаза рукой и внимательно смотрю во все стороны. Раньше мне нравилось то, как снег словно все обновляет, но теперь белый простор кажется мне зловещим, как будто он намеренно скрывает то, что происходило здесь некоторое время назад.

Мои зубы безостановочно стучат от холода; мне надо срочно идти в дом. Бревенчатый домик кажется маленьким и сиротливым на другом конце сада; окутанные снегом сорняки на крыше приняли странные формы и похожи сейчас на фигурно подстриженные кусты, которым садовник придал вид неких фантастических животных. Я бреду к дому, напрягая слух, чтобы услышать даже самый тихий звук. Я говорю себе, что драге не вернется – только не теперь, когда светит солнце. Прежде он появлялся только в темноте или когда свет был тускл: в сумерках, в тумане, в метель. Но мое тело все равно напрягается от страха.

Идя, я осматриваю землю вокруг в поисках Стига. Мне отчаянно хочется увидеть его лицо, но я бы не вынесла, если бы… Я отгоняю мысль о мертвых Олафе и Ише и заставляю себя шагать быстрее.

Дверь дома открыта. Я останавливаюсь с колотящимся сердцем. Может быть, Стиг сумел приползти назад. Возможно, он сейчас в доме и ждет меня.

Я торопливо иду по тропинке, потом останавливаюсь как вкопанная.

Открытая дверь подперта изнутри снежным наносом. Стиг не запер ее, когда побежал за мной. Снежный наст нетронут – на нем не видно ни следов, ни крови.

Топор стоит, прислоненный к крыльцу там, где его оставил Стиг. Я хватаю его и поднимаюсь по ступенькам к двери. Внутри холодно и уныло. Я ногой выгребаю из-под двери большую часть снега, затем закрываю ее и запираю на засов. Все здесь выглядит так же, как когда я выходила: кухонный стул лежит на полу, дневники женщин моего рода валяются у дивана. Мой взгляд падает на пустую корзину с подстилкой Гэндальфа, и внутри у меня что-то обрывается.

Пес был таким храбрым, пытаясь спасти меня, он отдал свою жизнь. Как же мне хочется, чтобы Гэндальд сейчас был здесь, чтобы я могла обнять его и сказать, какой он хороший. Чтобы он мог лизнуть меня в лицо.

Топор выпадает из моей руки, и все мое тело сотрясается от рыданий. Меня бьет дрожь, и я не могу… не могу ее остановить. Я вытираю слезы и приказываю себе глубоко дышать. Я обязана выжить, чтобы освободить Мормор и спасти Стига. Мне надо снова начать соображать. А для этого перво-наперво нужно согреться.

Я закутываюсь в одеяло, затем опускаюсь на колени перед печкой. Мои пальцы замерзли и стали неуклюжими, и я роняю спичечный коробок на пол. Наконец я все-таки чиркаю спичкой и поджигаю дрова в топке. Потом бросаю взгляд на окно, страшась снова услышать все тот же вой, но слышу только ветер, свистящий вокруг дома, словно пытаясь пробраться внутрь.

Скоро настанут сумерки. Мне надо быть го-товой.

Мой взгляд останавливается на топоре. В моем сне был символ, руна, что-то, что я должна буду сделать. Я подбираю с пола один из дневников. В нем много изображений рун, но слова, написанные рядом с каждой из них, мне не понятны. Я отбрасываю дневник и беру другой. Почему, почему я не выучила норвежский? Мормор хотела меня научить, так почему же я не стала учиться? Почему не задавала больше вопросов? Я должна была заставить маму рассказать мне правду. Я отшвыриваю и этот дневник, и он ударяется о стену.

Я начинаю ходить взад и вперед по комнате, грызя ноготь. Что там говорил Стиг? Что-то насчет того, что Хель заставляет тебя увидеть в себе и хорошее, и дурное… В глубине моего сознания возникает воспоминание – то, чего я не хочу чувствовать, то, чем я не хочу быть. Я была так переполнена жалостью к себе, так зациклена на переживаниях по поводу своей внешности – и из-за этого оттолкнула Стига.

Я не хотела смотреть в пустую глазницу Хель, потому что мне не хотелось видеть ту темную сторону в себе самой, которая там отражалась. Мормор говорила, что жизнь не может состоять из одних только летних дней, однако я приезжала на остров, только когда весь день было светло – и никогда в темноте. Мне не хотелось, чтобы мои счастливые деньки на острове омрачались ссорами мамы и Мормор, поэтому я и не заставила их рассказать мне правду; поэтому и не выучила норвежский. Я не желала знать, о чем они спорят, потому что чувствовала себя счастливее, притворяясь перед самой собой, что все хорошо.

Сейчас я мыслю так ясно, как не мыслила уже давно. Пусть я не могу читать по-норвежски, зато могу считывать информацию с одежды. Мои предки по женской линии могут говорить со мной с помощью тканей. Тряпичная кукла лежит передо мной на коврике. Я падаю на колени и хватаю ее. Ничего. И тут я вспоминаю. Вместе с дневниками в сундуке лежала какая-то ткань. Раньше я ею не интересовалась, потому что мое внимание было сосредоточено на дневниках.

Я подбираю с пола топор, потом иду в комнату Мормор и откидываю крышку сундука. Внутри лежит рулон пожелтевшей ткани, и я разворачиваю его на кровати, не обращая внимания на неприятный запах. Слева на ткани вышито дерево – ствол с десятками и десятками ветвей. Под каждой веткой – имя и дата. Внизу вышито «Фрида» – так звали Мормор, а под ним – ничего. Я дотрагиваюсь до места, на котором должно было бы быть вышито имя мамы, и чувствую стеснение в груди. Из-за нее наше семейное древо искривилось. И извратилась моя судьба.

Я поднимаю глаза, и меня пробирает дрожь. За гардеробом пульсирует сгусток тьмы, становясь то больше, то меньше, но неуклонно увеличиваясь в размерах. Он тянется ко мне, и я поспешно передвигаюсь на середину кровати.

Воздух наполняется жужжанием, и я говорю себе не бояться. Ведь прежде они не причиняли тебе зла…

Моих пальцев касаются другие пальцы – незримые, ледяные, – сжимают их, и я смотрю, как они двигают мою руку по вышитым именам. Рука останавливается на имени «Карина», и в моем сознании возникает ее образ, как будто она вышила на ткани частицу себя. Я подношу руку к шее, желая схватиться за амулет, и чувствую укол сожаления, но нить, которой вышито имя Карины, словно тянет к себе мой разум, требуя сконцентрировать на нем все внимание.

Из сгустка тьмы выступает тень. Мгновение она хмурит брови, потом улыбается. Мои напрягшиеся было плечи расслабляются от облегчения, я улыбаюсь ей в ответ, затем касаюсь следующего имени – Герд, – и появляется миниатюрная старушка с длинными развевающимися волосами. Я касаюсь имени за именем: Трина, Сольвейг, Астрид и Бритт. Мои пальцы следуют за вышитыми именами, словно пальцы слепого, читающего текст, напечатанный азбукой Брайля, и каждая вышивка рассказывает мне историю, одновременно знакомую и незнакомую.

Из тьмы появляется все больше и больше женщин, пока они не обступают меня со всех сторон. Я смотрю на их лица, и мое сердце переполняет благодарность. Они явились в мир живых ради меня!

Карина показывает рукой на кровать. Рядом с топором на ней лежит квадратный кусок материи. Я переворачиваю его и вижу вышитую вертикальную линию, перечеркнутую диагональной. Тот самый символ, который мне показала Хель.

– Карина, что это значит? Что я должна делать?

Она отвечает мне по-норвежски.

Я соскакиваю с кровати:

– Но я не понимаю!

Она дергает за ткань, которую я держу в руке, и каким-то образом я понимаю, что она вышила ее для меня, ради нынешнего момента. Сделав глубокий вдох, я кладу на руну ладонь.

Карина низким голосом нараспев произносит: «Нау-диззз». И я вспоминаю, что это слово уже звучало в моей голове прежде. Остальные женщины подхватывают его и напевно повторяют, окружая меня, повторяют все громче и громче, голосами, превращающимися в вихрь энергии. Я вдруг осознаю, что распеваю его вместе с ними. Мои ступни стоят твердо, словно прирастя к полу, и я чувствую, как во мне крепнет мужество, распрямляя мою спину и расширяя грудь. Я ощущаю в себе силу двадцати женщин.

Внезапно я понимаю, что надо делать.

На прикроватной тумбочке Мормор лежит незаконченное вышивание и пара маленьких ножниц. Я беру их и острием выцарапываю руну на лезвии топора. Вспомнив то, что показала мне Хель, я стискиваю зубы и провожу острой кромкой лезвия по своей ладони. Морщась от боли, я сжимаю руку в кулак и смотрю, как кровь капает из него на нацарапанную руну, и она начинает светиться белым светом.

Я перевожу взгляд на Карину, надеясь, что сделала уже достаточно, но ее образ вдруг начинает размываться. Черты лиц всех женщин стираются точно так же, как тогда, когда они образовали световой пузырь, чтобы спасти меня от драге. Карина качает головой, и я понимаю, что она больше не может здесь оставаться. Я оглядываю круг женщин и вижу, как они одна за другой начинают исчезать, словно гаснущие электролампы.