37

Диклан Линч знал, что он скучный.

Он всегда к этому стремился, в конце концов. Это был фокус, за который он не ожидал никакой награды, кроме выживания, когда смотрел на другие жизни и примерял их на себя. Он не питал иллюзий. Он знал, чтó ему позволено делать, желать и вкладывать в свою жизнь.

Он понял, что Джордан Хеннесси в нее не вписывается.

Но, тем не менее, вернувшись из Национальной художественной галереи в свой пустой дом, Диклан закрыл за собой дверь и на мгновение просто прислонился к ней, закрыв глаза и представляя… нет, даже не представляя. Он вообще ни о чем не думал. На секунду он позволил себе не перебирать вероятности, худшие варианты развития событий, возможности и последствия. На одну-единственную секунду он позволил себе чувствовать.

Вот оно.

Счастье.

Потом Диклан глубоко вздохнул, и все мысли вернулись обратно, и вместе с ними – все причины, по которым его романы, до сих пор и впредь, были обречены оставаться кратковременными.

Но радость – маленькое цепкое растение, особенно если попадает в изголодавшуюся почву, поэтому она не покидала Диклана, пока он смотрел на часы, чтобы понять, когда Мэтью вернется с футбольной тренировки, вешал пальто и ключи, снимал ботинки.

А затем он сделал нечто, на что у него не хватало смелости с тех пор, как эта вещь появилась в доме.

Диклан включил свет на кухне и цокнул языком, увидев, что Ронан и Мэтью натащили песка с заднего двора – неужели так трудно вытирать ноги о коврик, если лень разуваться? Диклан открыл дверь кладовки – и там была она, «Темная леди».

Раньше, когда он смотрел на «Темную леди», она пробуждала в нем самые разные непростые чувства, в основном мерзкие.

Но сегодня это была просто картина.

Он вытащил ее из кладовки и отнес в столовую. Диклан положил картину лицом вниз на стол и посмотрел на коричневую бумагу, которой была аккуратно заклеена задняя часть холста. Его взгляд упал на надпись «Mór Ó Corra». Потом он принес с кухни маленький острый ножик.

И помедлил.

«Ты не сможешь это развидеть», – сказал себе Диклан.

«В той жизни, которую ты ведешь, это непозволительно», – сказал себе Диклан.

«Я хочу большего», – сказал себе Диклан.

И аккуратно надрезал край коричневой бумаги. Поначалу он не торопился, ведя разрез прямо и хирургически ровно, но затем, по мере продолжения, линия сделалась энергичной и рваной. Наконец Диклан принялся обдирать бумагу руками, распевая: «Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя».

Потом его пальцы задрожали, и бумага сползла на стол, и он взглянул на заднюю часть холста.

Там не было ничего.

Там не было ничего.

Там не было ничего.

И еще раз: там не было ничего.