Старинная музыка

Войдя в дом, Родни сразу же направился в музыкальную комнату. Он называл эту комнату музыкальной – вроде бы иронично, но и с робкой надеждой. Это была тесная изогнутая четвертая спаленка, которая образовалась, когда здание нарезали на квартиры. Музыкальной она называлась потому, что там жил его клавикорд.

Вот он, стоит на пыльном полу. Яблочно-зеленый с золотой каемкой. Если поднять крышку, откроется изображение геометрических аллей французского парка. Его модель повторяла клавикорды Бодехтеля конца восемнадцатого века, но Родни приобрел его три года назад в магазине «Старинная музыка» в Эдинбурге. Однако он возвышался в тусклом свете (за окном была чикагская зима) так величественно, словно дожидался Родни не девять с половиной часов с утра, а по меньшей мере пару веков.

Для клавикорда такая огромная комната не требовалась. Клавикорд – это вам не рояль. Спинеты, вирджиналы, фортепиано, клавикорды и даже клавесины – относительно небольшие инструменты. Музыканты, что играли на них в восемнадцатом веке, были маленькими. Родни, однако, довольно большой – шесть футов три дюйма. Он аккуратно присел на узкую табуретку, осторожно уместил колени под клавиатурой и начал с закрытыми глазами играть прелюдию Свелинка.

Старинная музыка крайне рассудочна, математически точна и немножко скованна – таков был и сам Родни. Он был таким задолго до того, как впервые увидел клавикорд или начал писать докторскую диссертацию (так и не законченную) о темперировании в период немецкой Реформации. Погружение в работы Баха-отца и сыновей только укрепило природные склонности Родни. Вторым предметом мебели в комнате был тиковый столик. В его ящичках и отделениях в идеальном порядке хранились бумаги Родни: страховые документы, различные инструкции в алфавитном порядке вместе с соответствующими гарантиями, записи о прививках близняшек, их свидетельства о рождении и карточки соцобеспечения, а кроме того, финансы: сумма месячных бюджетов за три года, включая расходы на содержание дома, с учетом, в том числе, максимально допустимой стоимости отопления. Родни поддерживал в квартире бодрящую температуру – четырнадцать с половиной градусов. Немного холода еще никому не повредило. Холод был подобен Баху: он очищал разум. Наверху лежала папка за этот месяц с надписью «Фев. 05». Там были три выписки с кредитной карты с пугающим остатком на счету и переписка с коллекторами, которые преследовали Родни за задержку ежемесячных платежей в магазин «Старинная музыка».

Он играл, выпрямив спину, и лицо его подергивалось. Глазные яблоки за опущенными веками подрагивали в такт звукам.

В этот момент дверь распахнулась, и шестилетняя Имо-джин рявкнула, словно портовый грузчик:

– Папа! Ужинать!

Выполнив поручение, она снова захлопнула дверь. Родни остановился. Глянув на часы, он увидел, что играл (занимался) ровно четыре минуты.

Родни вырос в доме, где соблюдали чистоту и порядок. Тогда было так заведено. Полагалось делать уборку. Матери полагалось, конечно. Выбитые ковры, сверкающие чистотой кухни, рубашки, которые чудесным образом сами исчезали с пола и появлялись свежевыглаженными в шкафу, – все это осталось в прошлом. Дома как хорошо отлаженного механизма более не существовало. Женщины променяли его на работу.

Да если даже и не променяли. Ребекка, жена Родни, работала дома, в маленькой спальне. Правда, она называла ее не спальней, а кабинетом. У Родни была музыкальная комната, в которой он понемножку занимался. У Ребекки был кабинет, в котором она понемножку работала. Но она проводила там много времени, дни напролет, а Родни работал в городе – в настоящем кабинете.

Покинув убежище музыкальной комнаты, Родни принялся огибать картонные коробки, рулоны пупырчатой пленки и разбросанные игрушки. Протиснувшись в гостиную мимо отряда зимних пальто, под которыми стояли грязные сапоги и валялись разрозненные варежки, он вдруг наступил на что-то, напоминавшее одну из них. Но оказалась, что это плюшевая мышь. Родни со вздохом поднял ее. Она была чуть больше настоящей, нежно-голубого окраса и в черном беретике. Судя по всему, у нее имелся врожденный дефект— волчья пасть.

– Тебе же полагается быть милой, – сказал Родни мыши. – Соберись уже.

Мышами Ребекка и занималась. Они составляли линейку «Мышки-пышки», в которую на данный момент входили четыре персонажа: Модернистская Мышь, Богемная Мышь, Мышь-Серфреалист и Мышь – Дитя Цветов. Все эти творческие грызуны были набиты ароматическими гранулами, и их было необычайно приятно тискать. Предполагалось, что покупатели (будущие) будут совать мышек в микроволновку и доставать их оттуда теплыми и ароматными.

Родни принес мышь на кухню в сложенных ладонях, словно раненого зверька.

– Беглянка, – сказал он вместо приветствия.

Ребекка стояла у раковины и сливала воду из-под макарон. Взглянув в его сторону, она нахмурилась:

– Выброси. Эта не удалась.

Близняшки за столом издали тревожный вопль. Им не нравилось, когда мыши заканчивали свой жизненный путь. Сорвавшись с мест, они бросились к отцу.

Родни поднял Богемную Мышь повыше.

Имми, которая унаследовала от матери острый подбородок и ясноглазую решительность, залезла на стул. Талула, более склонная поддаваться инстинктам, принялась карабкаться вверх по ноге отца.

Пока происходило это бесчинство, Родни обратился к Ребекке:

– Дай угадаю. Проблемы со ртом?

– Именно, – ответила Ребекка. – И с запахом. Понюхай ее.

Чтобы сделать это, Родни пришлось повернуться, сунуть мышь в микроволновку и нажать кнопку. Через двадцать секунд он вытащил теплую мышь и поднес ее к носу.

– Все не так плохо, – сказал он. – Но я понимаю, о чем ты. Многовато подмышечных нот.

– Это должен был быть мускус.

– С другой стороны, от богемы часто пованивает.

– У меня пять кило мускусных гранул, которые можно разве что выбросить, – простонала Ребекка.

Родни пересек кухню и поднял крышку, нажав на педаль мусорного ведра. Он бросил мышь внутрь и закрыл ведро. Это было приятно. Он с удовольствием выбросил бы ее снова.

Возможно, покупка клавикорда была не самым удачным шагом. Во-первых, он обошелся в небольшое состояние, которого у них не было. Кроме того, Родни уже десять лет как перестал играть профессионально. После рождения близнецов он вообще бросил музыку. Ради того, чтобы иметь возможность приехать к Гайд-парку от Логан-сквер, несколько раз обогнуть его в поисках места для автомобиля (как говорится, парк – это еще не парковка), вытащить из бумажника удостоверение Чикагского университета, прикрывая пальцем безнадежно устаревшую фотографию, и помахать им охраннику, который на час пустит его в комнату 113, где стоял потрепанный, но не вполне расстроенный университетский клавикорд, – ради этого, ради того, чтобы не терять формы, Родни готов был исполнять все эти бурре и пируэты, но с появлением детей это стало слишком сложно. В те дни, когда Родни и Ребекка еще писали диссертации (пока не появились дети, они были предельно сконцентрированы на цели и жили на йогурте и пивных дрожжах), Родни по три-четыре часа в день играл на факультетском клавикорде. Клавесин в соседней комнате пользовался огромным успехом, но клавикорд всегда был свободен. Дело в том, что клавикорд был педальный – редкий зверь, с которым никому не хотелось связываться. Это была очень приблизительная копия инструмента начала восемнадцатого века, и педальный механизм, изрядно оттоптанный каким-то толстопятым студентом, работал довольно своеобразно. Но Родни привык к нему, и с тех пор клавикорд стал вроде как его личным инструментом, пока он не ушел из университета, не стал отцом, не обзавелся работой к северу от Темзы в школе народной музыки, где давал уроки фортепиано.

Проблема со старинной музыкой заключалась в том, что никто не знал, как она звучала. Споры о том, как настроить клавесин или клавикорд составляли изрядную часть науки. Все задавались вопросом: как же сам Бах настраивал свой клавесин? Но этого никто не знал. Все спорили, что же он имел в виду, говоря о wohltemperirt клавире. Они настраивали свои инструменты на исторический манер и изучали нарисованные от руки схемки на титульных страницах сочинений Баха.

Родни собирался раз и навсегда решить этот вопрос в своей диссертации. Он хотел точно установить, как Бах настраивал клавесин, как звучала его музыка в то время, а значит, понять, как ее играть сейчас. Для этого он отправился бы в Германию, вернее, в Восточную Германию, в Лейпциг, чтобы исследовать тот самый клавесин, на котором играл Бах и на клавишах которого, по слухам, Мастер оставил пометки относительно настройки. Осенью 1987 года Родни на средства от докторского гранта отправился в Западный Берлин вместе с Ребеккой, которая как раз получила стипендию в Freie Universitat. Они сняли двухкомнатную квартирку вблизи Савиньи-плац с сидячим душем и типично немецким унитазом с плоским дном. Их арендодателем был некий Франк из Монтаны, который приехал в Берлин, чтобы строить декорации для экспериментальных спектаклей. Кроме того, эту квартиру использовал кто-то из женатых профессоров для встреч с девушками. Занимаясь сексом в постели, покрытой фланелевой простыней, Ребекка и Родни то и дело натыкались на чьи-то лобковые волосы. Бритвенные принадлежности профессор хранил в тесной вонючей ванной. Фекалии падали в немецкий унитаз и приземлялись на полочку в чаше. Все это было бы невыносимо, не будь они двадцатишестилетними, влюбленными и нищими. Родни и Ребекка постирали простыни и повесили их сушиться на балкон. Привыкли к грязной ванной. Унитаз тем не менее по-прежнему вызывал у них отвращение, и они не переставали жаловаться на него.

Западный Берлин оказался вовсе не таким, как представлял Родни. Он совершенно не походил на старинную музыку. Западный Берлин был иррациональным, вовсе не математичным и скорее расслабленным, чем скованным. Здесь повсюду были военные вдовы, уклонисты, анархисты. Родни не нравился табачный дым. От пива его пучило. Поэтому он при всякой возможности искал укрытия в филармонии или опере.

Ребекка справлялась получше. Она подружилась с жильцами Wohngemeinschaft этажом выше. Шесть юных немцев в мягких маоистских тапочках, ножных браслетах или ироничных моноклях жили вскладчину, менялись партнерами и до хрипоты спорили о кантовской этике применительно к проблемам дорожного движения. Каждые несколько месяцев один из них отправлялся куда-то в Тунис или Индию, либо же возвращался в Гамбург, чтобы заняться семейным экспортным бизнесом. По настоянию Ребекки Родни вежливо посещал их вечеринки, но неизменно чувствовал себя там чересчур лощеным, слишком аполитичным, вопиюще американским.

Когда Родни пришел в октябре в посольство ГДР за академической визой, там сообщили, что его запрос отклонен. Мелкий дипломат, который принес эту весть, ничем не напоминал функционера из Восточного блока – это был дружелюбный, нервный, лысеющий мужчина, который явно искренне сочувствовал Родни. Он рассказал, что сам родился в Лейпциге и в детстве посещал Томаскирхе, в которой Бах был дирижером. Родни обратился в американское посольство в Бонне, но они были бессильны. Он в панике позвонил в Чикаго своему наставнику, профессору Брескину, который в тот момент разводился и не слишком ему сочувствовал.

– А других идей для диссертации у вас нет? – спросил он язвительно.

Липы на Курфюрстендамм уронили листья. По мнению Родни, они недостаточно пожелтели и покраснели, чтобы умирать. Но такой уж была прусская осень. Зима тоже так до конца и не стала зимой – дождь, серое небо, мелкий снег, сырость, которая пробирала Родни до костей, пока он брел с одного церковного концерта на другой. Ему осталось шесть месяцев в Берлине, и он понятия не имел, чем заняться. А в начале весны случилось чудо. Лиза Тернер, культурный атташе американского посольства, пригласила Родни проехать по Германии с турне, исполняя произведения Баха в рамках программы американо-германской дружбы – Deutsche-Amerikanische Freundschaft. Полтора месяца Родни путешествовал по мелким городкам Швабии, Баварии, Северного Рейна и Вестфалии и выступал с концертами в местных залах. Он останавливался в гостиницах, напоминавших кукольные домики и украшенных совершенно кукольными финтифлюшками, почивал на односпальных кроватях под восхитительно мягкими одеялами. Лиза Тернер сопровождала его в пути и следила, чтобы он ни в чем не нуждался, а главное – заботилась о его компаньоне. Речь не о Ребекке – она осталась в Берлине и писала первый черновик своей работы. Компаньоном Родни был клавикорд, созданный мастером Гассом в 1761 году, – самый великолепный, выразительный и капризный инструмент, которого когда-либо касались дрожащие, восхищенные пальцы Родни.

Родни не был знаменит. А вот клавикорд Гасса – был, и в Мюнхене перед началом концерта в ратуше его сфотографировали для трех различных газет. Родни стоял сзади, как простой слуга.

Родни не тревожило, что зрителей собирается мало, что большинство из них уже вышли на пенсию, а лица их закостенели от многолетнего наслаждения высокой культурой, что через пятнадцать минут после начала пьесы Шейдемана треть аудитории засыпает с открытыми ртами, словно они подпевают или на что-то жалуются. Родни впервые в жизни платили. Лиза Тернер оптимистично бронировала залы на две-три сотни посетителей. Поскольку на концерты приходило то двадцать пять, то шестнадцать, то (в Гейдельберге) три человека, Родни казалось, что он один и играет самому себе. Он старался услышать ноты, которые Мастер играл более двухсот лет назад, подхватить их и воспроизвести. Он словно возрождал Баха и одновременно путешествовал в прошлое. Об этом он и думал, пока играл в просторных гулких залах.

Клавикорду это все нравилось куда меньше. Он часто жаловался. Ему не хотелось возвращаться в 1761 год. Он поработал на славу и хотел отдохнуть, уйти на пенсию, прямо как его слушатели. Его тангенты сломались и требовали ремонта. Каждый вечер умирала очередная клавиша.

Но старинная музыка продолжала звенеть, чопорно и хрупко, а Родни, ее проводник, балансировал на стуле, словно всадник на крылатом коне. Клавиатура вздымалась и опадала, и музыка неслась дальше.

Вернувшись в Берлин в конце мая, Родни обнаружил, что его интерес к чистому музыковедению поугас. Теперь он даже не был уверен, что хочет стать ученым. Он начал размышлять о том, чтобы вместо диссертации поступить в Королевскую академию музыки в Лондоне и выбрать карьеру исполнителя.

Тем временем Западный Берлин перекраивал Ребекку. Казалось, что в этом закрытом дотационном полугороде никто не работает. Камрады в Wohngemeinschaft убивали время, ухаживая за печальными апельсиновыми деревьями на цементном балконе. Ребекка устроилась волонтером в театр «Шварцфарер» и исполняла электронный аккомпанемент в духе «Крафтверка» и Курта Вайля для устаревших антиядерных постановок. Она засиживалась вечерами, поздно вставала и мало продвинулась в исследовании теоретических концептов потребления музыки в Германии восемнадцатого века в изложении «Allgemeine Theorie der schonen Kiinste» Иоганна Георга Зульцера. Если быть точным, за время отсутствия Родни Ребекка написала пять страниц.

Они провели замечательный год в Берлине. Но в процессе написания докторских диссертаций оба пришли к неизбежному выводу: им вовсе не хотелось становиться докторами чего бы то ни было.

Они вернулись в Чикаго, и жизнь поползла дальше. Родни вступил в музыкальную группу, игравшую на старинных клавишных и изредка дававшую концерты. Ребекка занялась рисованием. Они переехали в Бактаун, а оттуда – на Логан-сквер. Они едва сводили концы с концами. Жили, как Богемные Мыши.

Сороковой день рождения Родни встретил с простудой. С утра он обнаружил, что у него температура выше тридцати девяти, позвонил в школу, чтобы отменить занятия, и забрался обратно в кровать.

Днем Ребекка с девочками принесли ему очень странный торт. Сквозь распухшие веки Родни увидел кексовый корпус, марципановые клавиши и шоколадную крышку, поддерживаемую мятной палочкой.

Ребекка подарила ему билет в Эдинбург и первый взнос в магазин «Старинная музыка». Давай, сказала она. Решайся. Тебе это необходимо. Мы справимся. Мыши понемногу продаются.

Это было три года назад. Теперь же они собрались за колченогим кухонным столом, который купили в комиссионке.

– Не бери трубку, – предупредила Ребекка.

Близняшки, как обычно, ели макароны без ничего. Взрослые – гурманы! – поедали макароны с соусом.

– Они уже шесть раз сегодня звонили.

– Кто? – спросила Имми.

– Никто.

– Женщина? – уточнил Родни. – Дарлин?

– Нет. Новенький кто-то. Мужчина.

Плохой признак. Дарлин практически стала им родной. Учитывая, сколько писем она им написала (шрифт становился все больше), сколько раз позвонила, сначала вежливо напоминая про деньги, потом требуя и, наконец, угрожая, с учетом того, что они все-таки платили, – Дарлин стала для них кем-то вроде сестры-алкоголички или кузины с игровой зависимостью. Правда, в этом случае высшая справедливость была на ее стороне. Это не Дарлин задолжала двадцать семь тысяч долларов под восемнадцать процентов.

Дарлин звонила им из телефонного улья – было слышно, как жужжат бесчисленные трудовые пчелки. Их работа заключалась в том, чтобы собирать пыльцу. Для этого они усердно били крылышками, а при необходимости доставали жало. Родни был музыкантом и прекрасно все это слышал. Иногда он уходил в свои мысли и забывал о сердитой пчеле, которая преследовала его.

Дарлин умела напомнить о себе. В отличие от работников телемагазина, она не допускала ошибок. Она не путала имя или адрес Родни, она выучила их наизусть. Поскольку сопротивляться незнакомцу гораздо легче, она представилась во время первого же звонка. Она обрисовала свою задачу и дала понять, что никуда не денется, пока не выполнит ее.

И вот теперь ее нет.

– Мужчина? – переспросил Родни.

Ребекка кивнула:

– Не очень приятный.

Имми замахала вилкой:

– Ты же сказала, что никто не звонил! Мужчина – это не никто!

– Я имела в виду, что ты его не знаешь, милая. Не думай об этом.

В этот момент зазвонил беспроводной телефон, и Ребекка сказала:

– Не отвечай.

Родни взял салфетку (на самом деле это было бумажное полотенце) и сложил у себя на коленях.

– Звонить во время ужина очень невежливо! – пропищал он, чтобы повеселить девочек.

Первые два года Родни вносил платежи вовремя. Но потом он бросил преподавать в школе народной музыки и попытался открыть частную практику. Ученики приходили к нему домой, и он занимался с ними на том самом клавикорде (объясняя родителям, что это прекрасная подготовка к игре на пианино). Некоторое время Родни зарабатывал вдвое больше, чем раньше, но потом ученики начали исчезать. Клавикорд никому не нравился. У него странный звук, говорили дети. Девчоночий инструмент, сказал один мальчик. В панике Родни арендовал кабинет с пианино и стал проводить уроки там, но вскоре уже зарабатывал меньше, чем в школе. Тогда он бросил уроки музыки и устроился на нынешнюю работу – в регистратуре поликлиники.

К этому моменту он, конечно, уже просрочил платежи в магазин «Старинная музыка». Процентная ставка выросла, а потом (мелкий шрифт) взмыла до небес. После этого ему уже не удавалось поправить дело.

Дарлин грозила изъятием, но пока что этого не произошло, и Родни продолжал играть на клавикорде – пятнадцать минут утром, пятнадцать минут вечером.

– Но есть и хорошие новости, – сказала Ребекка, когда телефон утих. – Я нашла нового клиента.

– Отлично. Кто это?

– Канцелярский магазин в Дес-Плейнсе.

– И сколько мышей они хотят?

– Двадцать. Для начала.

Родни мог отличить квинты в строе баховского клавира, темперированные на ¹/₆ коммы (фа-до-соль-ре-ля-ми), от чистых (ми-си-фа-диез-до-диез) и от жутких квинт, темперированных на ¹/₁₂ коммы (до-диез-соль-диез-ре-диез-ля-диез), поэтому ему не составляло труда посчитать: каждая мышь стоила пятнадцать долларов, из которых Ребекка брала себе сорок процентов, то есть шесть долларов за мышь. Поскольку на производство одной мыши уходило около трех с половиной долларов, то прибыли оставалось два с половиной доллара. Умножить на двадцать – получается пятьдесят баксов.

Он произвел еще один расчет: двадцать семь тысяч долларов поделить на два с половиной – получалось десять восемьсот. Для начала канцелярскому магазину требовалось двадцать мышей. Чтобы заплатить за клавикорд, Ребекке надо было бы продать больше десяти тысяч мышей.

Родни посмотрел на жену тусклым взглядом.

На свете было множество женщин с настоящими работами. Просто Ребекка не входила в их число. В наши дни любое женское занятие называется работой. Если мужчина шьет мышей, его в лучшем случае назовут неудачником, а в худшем – лентяем. Но если женщина, закончившая магистратуру и почти получившая степень по музыковедению, занимается изготовлением ароматизированных грызунов для микроволновки, принято говорить, что у нее свое дело (особенно среди ее замужних подружек).

Разумеется, из-за своей «работы» Ребекка не могла полноценно заботиться о близнецах, и им пришлось нанять няню, недельный заработок которой превышал доход от продажи мышей (поэтому они выплачивали лишь минимальные платежи по кредиткам, все глубже и глубже утопая в долгах). Ребекка много раз порывалась отказаться от мышей и найти работу со стабильной зарплатой. Но Родни хорошо знал, что такое бессмысленная любовь, и всегда говорил: «Давай подождем еще несколько лет».

Почему же считалось, что у Родни есть работа, а у Ребекки нет? Во-первых, он зарабатывал. Во-вторых, ему приходилось совершать насилие над собой, чтобы угодить работодателю. И в-третьих, ему это все не нравилось. Это самый верный признак того, что у вас есть работа.

– Пятьдесят долларов, – сказал он.

– Что?

– Это прибыль с двадцати мышей. До налогов.

– Пятьдесят долларов! – воскликнула Талула. – Ого!

– Это всего один счет, – сказала Ребекка.

Родни захотелось спросить, сколько у нее вообще этих счетов. Ему хотелось потребовать ежемесячный отчет, в котором указывались бы задолженности и поступления. Он был уверен, что у Ребекки есть все данные – они нацарапаны на обороте какого-нибудь конверта. Но он ничего не сказал, так как за столом сидели девочки. Он просто встал и начал убирать со стола.

– Уберу посуду, – произнес он, словно занялся этим впервые.

Ребекка загнала девочек в гостиную и усадила перед взятым в прокат DVD. Обычно полчаса после ужина уходили у нее на то, чтобы позвонить китайским поставщикам (у них как раз наступало завтрашнее утро) или матери, которая страдала ишиасом. Стоя в одиночестве у раковины, Родни оттирал тарелки и покрытые кефиром стаканы, кормил драконоподобный измельчитель отходов, таящийся где-то в глубине. У настоящего музыканта были бы застрахованы руки. Но даже если Родни и сунул бы пальцы прямо во вращающиеся ножи – что с того?

Логично было бы оформить страховку и только потом сунуть руку в измельчитель. Тогда он расплатился бы за клавикорд и смог бы каждый вечер играть на нем перебинтованной культей.

Может быть, если бы он остался в Берлине, если бы поступил в Королевскую академию, не женился бы, не обзавелся детьми, – может быть, тогда он не бросил бы музыку. Возможно, прославился бы на весь мир, как Менно ван Делфт или Пьер Гуа.

Открыв посудомойку, Родни увидел, что в ней стоит вода. Сливная труба была установлена неправильно: хозяин квартиры обещал починить ее, но так этого и не сделал. Некоторое время Родни пялился на ржавую воду, словно был сантехником и понимал, что с этим делать, но в итоге просто-напросто залил моющее средство, закрыл дверцу и включил машину.

Когда он вышел в гостиную, там уже было пусто. На экране телевизора под повторяющуюся музыку светилось меню управления DVD. Родни выключил телевизор и направился к спальням. В ванной бежала вода, и он слышал, как Ребекка пытается утихомирить близняшек. Он прислушался к голосам дочерей. Это была новая музыка, и ему хотелось еще немного ее послушать, но вода шумела слишком громко.

В те вечера, когда Ребекка купала девочек, Родни должен был читать им перед сном. Он шел по коридору к детской мимо кабинета Ребекки и вдруг сделал то, чего обычно не делал: остановился. Родни завел привычку опускать взгляд, минуя кабинет Ребекки. Так было лучше для его эмоционального равновесия – пусть там творится что угодно, только не у него на глазах. Но сегодня он повернулся и посмотрел на дверь. А потом толкнул ее своей незастрахованной правой рукой.

Масса рулонов пастельной ткани, напоминавших бревна, толпилась вокруг длинных рабочих столов, теснила швейную машину, стекала по полу. В этом потоке сталкивались между собой катушки с лентами, пробитые мешки парфю-мированных гранул, булавки, пуговицы. На этих бревнах по комнате плыли четыре вида мышек-пышек – некоторые залихватски балансировали, словно заправские дровосеки, другие в ужасе цеплялись за ткань, точно жертвы потопа.

Родни уставился на их личики, глядевшие снизу вверх – кто с мольбой, кто с апломбом. Он рассматривал их, пока это не стало невыносимым, – то есть в течение примерно десяти секунд. Потом повернулся и, тяжело ступая, вышел в коридор. Проследовал мимо ванной, не остановившись, чтобы послушать голоса Имми и Лулы, вошел в музыкальную комнату и захлопнул за собой дверь. Усевшись за кла-викорд, он набрал в грудь воздуха и начал играть одну из партий ми-бемольного дуэта Мютеля.

Это была сложная пьеса. Иоганн Готтфрид Мютель, последний ученик Баха, был сложным композитором. Он всего три месяца учился у Баха. После этого уехал в Ригу и растворился в балтийских сумерках своего гения. Теперь уже мало кто знал, кто такой Мютель. Только те, кто играл на клавикорде. Для них сыграть Мютеля было наивысшим достижением.

Родни хорошо начал.

Десять минут спустя Ребекка сунула голову в дверь.

– Девочки уже готовы, – сообщила она.

Родни продолжал играть.

Ребекка повторила то же громче, и Родни остановился.

– Сама почитай им, – ответил он.

– Мне надо позвонить.

Родни сыграл ми-бемольную гамму правой рукой.

– Я занимаюсь, – сказал он и посмотрел на свою руку, словно ученик, впервые сыгравший гамму, и не отрывал от нее взгляда, пока Ребекка не исчезла. Тогда он встал и едва ли не с яростью хлопнул дверью. Вернувшись за клавикорд, он начал пьесу с самого начала.

Мютель написал немного. Он сочинял, только если у него было настроение. Прямо как Родни. Родни играл, только если у него было настроение.

Сегодня вечером оно было. Следующие два часа Родни снова и снова играл дуэт Мютеля.

Он играл хорошо, с большим чувством. Но делал ошибки. Он не сдавался. Чтобы немного утешиться, сыграл напоследок французскую сюиту Баха в ре-миноре – он играл ее много лет и знал наизусть.

Вскоре он раскраснелся и вспотел. Хорошо было снова играть так самоотверженно и пылко. Когда он наконец закончил, колокольные ноты все еще звенели у него в ушах и отражались от низкого потолка. Родни опустил голову и закрыл глаза. Он вспоминал те полтора месяца, когда ему было двадцать шесть, когда он самозабвенно и незримо играл в пустых концертных залах ФРГ. На столе за ним зазвонил телефон, Родни повернулся и взял трубку:

– Алло.

– Добрый вечер, это Родни Веббер?

Родни осознал свою ошибку, но ответил:

– Он самый.

– Меня зовут Джеймс Норрис, я представляю компанию «Ривз коллекшен». Мне известно, что вы уже знакомы с нашей организацией.

Если повесить трубку, они позвонят снова. Если сменить номер, они найдут новый. Единственный путь – попытаться договориться, приостановить их, наобещать с три короба и выиграть немного времени.

– Боюсь, что очень хорошо знаком. – Родни пытался нащупать нужный тон – легкий, но не безразличный или неуважительный.

– Насколько я понимаю, ранее вы общались с мисс Дарлин Джексон. Она занималась вашим делом. До настоящего момента. Теперь им занимаюсь я, и мне хочется верить, что мы с вами что-нибудь придумаем.

– Я тоже на это надеюсь, – сказал Родни.

– Мистер Веббер, я берусь за дело, если оно запутывается, и пытаюсь распутать. Как я вижу, мисс Джексон предлагала вам различные планы выплат.

– В декабре я перевел вам тысячу долларов.

– Это так. И это было хорошее начало. Согласно записям, вы договорились перевести две тысячи долларов.

– Мне не удалось собрать так много денег. Было Рождество.

– Мистер Веббер, давайте не будем усложнять дело. Вы перестали вносить платежи нашему клиенту, магазину «Старинная музыка», больше года назад. Так что Рождество тут ни при чем, не так ли?

Родни не особо нравилось беседовать с Дарлин. Но теперь он понял, что Дарлин вела себя разумно и с ней можно было договориться – в отличие от этого Джеймса. В голосе Джеймса было нечто не столько угрожающее, сколько непреклонное – эдакая каменная стена.

– Вы задолжали за музыкальный инструмент, верно? За какой именно?

– За клавикорд.

– Не слышал о таком.

– Это неудивительно.

Мужчина снисходительно хохотнул:

– К счастью, мне по работе не положено разбираться в старинных инструментах.

– Клавикорд – это предшественник пианино, – сказал Родни. – Только в нем играют тангенты, а не молоточки. Мой клавикорд…

– Видите ли, мистер Веббер, вот тут вы ошибаетесь. Он не ваш. Этот инструмент по-прежнему принадлежит магазину «Старинная музыка» в Эдинбурге. Вы взяли его взаймы у магазина, пока не погасите долг.

– Я думал, вам захочется узнать, что это за инструмент, – сказал Родни.

Когда это его голос поднялся на такие высоты? Все просто: ему всего лишь хотелось поставить на место Джеймса Норриса из компании «Ривз коллекшен». В следующий момент он услышал, как говорит:

– Это копия, выполненная Диком Вервольфом, в духе клавикорда, сделанного мастером Бодехтелем в 1790 году.

– Давайте перейдем к делу, – сказал Джеймс.

Но Родни не позволил ему перейти к делу:

– Я этим занимаюсь, – продолжил он, и голос его звучал натужно, напряженно, перекрученно. – Я этим занимаюсь. Я играю на клавикорде. Мне нужен инструмент, чтобы зарабатывать на жизнь. Если вы его заберете, я не смогу заплатить вам. Или магазину «Старинная музыка».

– Можете оставить клавикорд себе. Буду только рад. Вам просто надо выплатить его полную стоимость к пяти часам завтрашнего дня посредством подтвержденного чека или денежного перевода из банка, и можете играть на своем клавикорде, сколько вашей душе угодно.

Родни горько рассмеялся:

– Очевидно, что это невозможно.

– Тогда, к сожалению, нам придется забрать у вас инструмент завтра в пять часов дня.

– Я не смогу собрать так много к завтрашнему дню.

– Это последнее предложение.

– Должен быть какой-то выход…

– Выход только один, Родни. Полная стоимость.

Родни неловко, яростно грохнул трубкой – рука его была словно кирпич, которым он пытался бросить кирпич.

Несколько мгновений он не двигался. Потом повернулся и положил руки на клавиатуру.

Он будто бы искал пульс. Пробежал пальцами по золотому орнаменту, по верхушкам застывших клавиш. Ему доводилось играть на клавикордах покрасивее и поизысканнее. Этот инструмент нельзя было сравнить с клавикордом мастера Хасса. Однако он принадлежал ему – ранее принадлежал, если быть точным, – и был достаточно хорош и выразителен. Родни никогда не приобрел бы его, если бы Ребекка не послала его в Эдинбург. Он и не узнал бы, как сильно страдает от депрессии и каким счастливым на некоторое время его делает клавикорд.

Его правая рука снова начала играть Мютеля.

Родни понимал, что никогда не был первоклассным музыковедом. В лучшем случае он был очень средним исполнителем – хотя играл всегда от души. Пятнадцатиминутные занятия по утрам и вечерам не позволят ему продвинуться дальше.

В профессии клавикордиста всегда было что-то жалкое. Родни прекрасно это понимал. Тем не менее, Мютель все равно звучал великолепно, когда он его играл, несмотря на ошибки, – возможно, отчасти благодаря старомодности этой музыки. Он поиграл еще минуту. Потом положил руки на теплое дерево клавикорда, нагнулся и уставился на нарисованный на крышке сад.

Он покинул музыкальную комнату в одиннадцатом часу вечера. В квартире было темно и тихо. Он не стал включать свет, чтобы не будить Ребекку, и разделся в темноте, нащупав в шкафу вешалку.

Оставшись в одном белье, он дошаркал до своей стороны кровати и заполз под одеяло, после чего привстал на локте, чтобы проверить, спит ли Ребекка. Но тут он понял, что ее сторона кровати пуста. Она все еще работала у себя в кабинете.

Родни рухнул на спину и застыл. Подушка под ним лежала неправильно, но у него не хватало сил приподняться и передвинуть ее.

Его ситуация не так уж и отличалась от других. Он просто чуть раньше уперся в тупик. Но ведь то же самое происходило с рок-звездами и джазовыми музыкантами, писателями и поэтами (с поэтами уж точно), с бизнесменами, биологами, программистами, бухгалтерами и флористами. Творцы, ученые и все остальные, Менно ван Делфт и Родни Веббер, даже Дарлин и Джеймс из «Ривз коллекшен» – разницы никакой. Никто не знал, как звучала музыка на самом деле. Приходилось действовать наугад и делать все что можешь. Что бы вы ни играли, у вас не было заведомо верного строя или написанной от руки схемы, а чтобы увидеть клавиатуру самого Мастера, требовалась виза, в которой вам неизменно отказывали. Порой вам казалось, что вы слышите музыку, – особенно в молодости, – а потом вы тратили остаток жизни на попытки воспроизвести ее.

Вся жизнь – это старинная музыка.

Спустя полчаса в комнату вошла Ребекка. Он еще не спал.

– Можно включить свет? – спросила она.

– Нет.

– Ты долго занимался, – сказала она после паузы.

– Повторение – мать учения.

– Кто звонил? Кто-то же звонил.

Родни промолчал.

– Ты же не ответил? Они стали звонить все позже и позже.

– Я занимался. Не стал отвечать.

Ребекка села на краю кровати и бросила что-то Родни. Он поднял предмет и прищурился. Берет, волчья пасть. Богемная Мышь.

– Брошу это все, – сказала Ребекка.

– Что?

– Мышей. Я сдаюсь. – Она встала и начала раздеваться, роняя одежду на пол. – Стоило закончить диссертацию. Тогда я была бы профессором. А теперь я просто мам, мам, мам, мам. Мамочка, которая шьет плюшевые игрушки.

Она ушла в ванную. Родни слышал, как она чистит зубы, умывается. Она вернулась и забралась в постель.

– Не сдавайся, – сказал Родни после долгой паузы.

– Почему? Ты же хотел, чтобы я бросила.

– Я передумал.

– Почему?

Родни сглотнул:

– Эти мыши – наша единственная надежда.

– Знаешь, чем я сегодня занималась? Сначала я вытащила мышь из мусорки. Потом распорола шов и высыпала мускусные гранулы. После этого засыпала туда коричные и зашила мышь. Так прошел мой вечер.

Родни поднес мышь к носу.

– Хорошо пахнет, – сказал он. – Эти мыши обречены на успех. Ты нам еще миллион заработаешь.

– Если я заработаю миллион, – произнесла Ребекка, – заплачу за твой клавикорд.

– Договорились, – ответил Родни.

– И ты сможешь уволиться и заниматься только музыкой.

Она повернулась к нему и поцеловала в щеку, потом отвернулась и уложила подушки поудобнее.

Родни держал мышь у носа, вдыхая ее пряный запах. Он продолжал нюхать и после того, как Ребекка уснула. Если бы под рукой была микроволновка, Родни разогрел бы Богемную Мышь, чтобы оживить ее букет. Но микроволновка была далеко, в облезлой кухне, поэтому он продолжил лежать и нюхать мышь – она уже остыла и почти не пахла.