Говоря о знаковой природе искусства, обычно имеют в виду, что художественное произведение является той каплей, в которой отражается мир или, по крайней мере, его часть. Капля – знак, мир – означаемое.

Когда сообщают, что автор хотел выразить своим фильмом определенные вещи, фильм автоматически становится знаком. Так учит нас семиотика, наука о знаках. Когда же спрашивают, чтó, собственно, автор хотел сказать своим фильмом, знáком становится не фильм, а вопрос. Он – знак того, что к автору (пауза) много претензий и его, автора (вздох), ждут непростые времена. В частности, этот вопрос задают создателям фильма «История одного назначения». Иногда сами же и отвечают.

Говорят, Толстого спросили, о чем «Анна Каренина», и он будто бы сказал, что для ответа ему понадобилось бы написать роман еще раз. Независимо от авторства, bon mot указывает на сцепление сюжета, героев, мотивов, диалогов, портретов, пейзажей и т. д. Вынь что-то одно – все остальное зашатается. Художественное произведение – будь то роман или фильм – это единое и неделимое высказывание, не распадающееся на темы измены, труда или, там, железных дорог.

Зачем, спрашивается, растаскивать на куски нашумевший фильм «История одного назначения»? Не буду перечислять все запомнившиеся эпизоды: многие эту картину видели или, на худой конец, знают ее сюжет. Любимая сцена большинства критиков – банная: солдат демократично отпустили для помывки, а они – пожалуйста – подожгли баню, чтобы, значит, голые девки выбегали. Знаковая для многих сцена. Для демократов – антидемократическая (несостоятельность русского либерализма), для патриотов – непатриотичная (русскый-то человек там каков…).

Знаком какой идеологии является эта сцена? Да никакой. Свойство знака – обобщать, а здесь нет обобщения. Да, мы такими бываем. И не такими – тоже бываем. Можно было, конечно, в противовес показать и второе, но художественное высказывание не предполагает ни баланса, ни статистики.

То, какие мы разные, хорошо понимал Лесков, написавший рассказ «Бесстыдник». В одной компании герой Крымской войны рассказывает, как по милости воров-интендантов не было у солдат ни сносного обмундирования, ни провизии, ни оружия. Узнав, что при беседе присутствует петербургский интендант, он перестает стесняться в выражениях. И тогда героя начинает успокаивать как раз-таки интендант. Он говорит, что русский человек – как кошка: всюду на четыре лапы приземляется. Что, если бы он, интендант, был в Крыму, то стал бы героем, а герой, окажись он интендантом, жировал бы в Петербурге. А если бы, между прочим, «Бесстыдника» экранизировали, то мгновенно нашлись бы актуальные параллели: и Крым, и торговля армейским имуществом, и многое другое, о чем Николай Семенович не подозревал.

В советское время нас так приучили к эзоповому языку, что до сих пор нет сил перейти на другой. Знаки видели даже там, где их не было. Если уж кто-то показывал кукиш в кармане, то обсуждалось (шепотом назывались фамилии) значение каждого пальца. Но не этим ведь искусство входит в вечность. Еще Набоков призывал не разбрасывать по роману шпильки, потому что никто их впоследствии не будет собирать.

Главная задача искусства – рассказывать о человеке. Не о политической системе, не о придворных интригах, даже, по большому счету, не об истории. Рассказывать нужно об истории души. Фильм Авдотьи Смирновой, как я его понимаю, – об истории души Григория Колокольцева, мечущегося между любовью к ближнему, представлениями о долге, ну и, конечно, мыслями об удачной карьере.

Настоящий Колокольцев не был генеральским сынком. Отца-генерала, великолепно сыгранного Андреем Смирновым, создатели фильма придумали для того, чтобы свести в кинофокусе все мотивы решения главного героя. Можно было обойтись и без отца (тогда возникла бы другая драматургия), но режиссер и сценаристы сделали другой выбор, и имели на это полное художественное право.

Здесь мы подходим еще к одной проблеме, решавшейся в «Истории одного назначения»: она ведь в буквальном смысле – история. Создание фильма по реально происходившим событиям – это такая шахматная партия, в которой все ходы записаны до начала. Можно, конечно, подставить пешку-другую, но в целом не разбежишься. Тем более удивительно, что все фигуры в этой партии безупречны. И это не фигуры уже – человеки.

Сила художественного взгляда Авдотьи Смирновой в том, что в блистательной книге Павла Басинского он сосредоточился на проходном, вроде бы, эпизоде, занимающем три с половиной страницы. Объем достаточно большой, чтобы развернуться в полноценный сценарий, и достаточно малый, чтобы обеспечить творческую свободу. Павел Басинский, Авдотья Смирнова и Анна Пармас на «Кинотавре» заслуженно получили приз за лучший сценарий.

Да, в жизни все было несколько иначе. Жизнь смягчает драматургию. Вскоре после заседания суда большинство участников событий (кроме Шабунина, естественно) были приглашены в имение Толстых на именины Софьи Андреевны. Несвойственный драматургии тайм-аут, словно все решили перевести дух, – и это закономерным образом в фильм не попало. Но спустя какое-то время Стасюлевич действительно утопился – именно так, в шинели, только надев ее задом наперед, чтобы предельно сковать движения рук.

Примечателен и эпилог этой истории, частично вошедший в фильм. Какой-то он очень наш. Вскоре после казни могилу расстрелянного приказано было сровнять с землей, потому что возле нее начались народные радения: народ жалостлив. В советское время они продолжились на иной манер – прах Шабунина, как жертвы царизма, был перенесен на кладбище города Щекино. Новой власти требовались новые святые.

У этой истории есть множество измерений: юридическое, политическое, общественное (тогдашнее и нынешнее), историческое. «История одного назначения» имеет дело с самым высоким – нравственным – измерением и является его знаком. Все остальные – существенно ниже.