За границей убеждены: русские любят, когда им задают масштабные вопросы. У меня, скажем, спрашивали, что лично я делаю для процветания моей страны. Я отвечал, что в сфере моей ответственности (история литературы) всё более или менее в порядке.

Кажется, мой ответ показался недостаточно масштабным, и следующий вопрос (нотки разочарования) был сужен до пределов литературы: правда ли, что Пушкин лучше всего отражает душу своих соотечественников, то есть нашу с вами душу? Чтобы не разочаровывать собеседников еще больше, я коротко ответил, что – да, отражает. Для обстоятельного ответа следовало бы еще разобраться с нашей душой, но в официальной обстановке делать это затруднительно.

Обдумывая после свои ответы (говорят, это лучше делать до), я нашел в них следы упрощенчества и некоторой даже однобокости. Так, несмотря на хорошее состояние литературоведения и литературы, есть в нашей жизни, прямо скажем, непушкинские сферы. Не достигает наша действительность высот русского слова, да и с идеей процветания не соотносится. Возникает подозрение, что есть на свете вещи, перефразируя писателя Данилова, поважнее литературоведения.

Да и в смысле отражения нашей души тоже есть подумать о чем. Душу Пушкин, конечно, отражает. А кто отражает то, чем эта душа окружена, – загаженные парадные, разбитые дороги, безумные ток-шоу и сериалы? Трудно в такой обстановке процвести. И душу, отраженную Пушкиным, сохранить трудно.

Есть ли надежда? Есть. Как ни странно, она связана опять-таки с Пушкиным – об этом говорит народная мудрость. Всякий раз, когда начинается выяснение того, кто именно должен выполнить ту или иную работу, возникает это имя. Кто будет мыть парадное – Пушкин? А кто чинить дорогу?

В этом состоит наше особое отношение к поэту. Кто-нибудь слышал, чтобы испанцы в таких случаях апеллировали к Сервантесу? Или англичане – к Байрону? Пропустил однажды вратарь Канн четыре мяча в Петербурге – что-то я не помню, чтобы на ворота «Баварии» (кто за вас, Оливер, будет играть?) предлагали поставить Гёте. А Пушкина – предлагают. Вместо каждого из 11 игроков нынешней сборной.

Нужно признать, что Пушкин известен за границей не всем. Есть немецкий анекдот о том, как беседуют два соседа – образованный Ганс и необразованный Курт.

– О чем тебе говорит имя Пушкин? – спрашивает Ганс.

– Это название водки, – отвечает Курт. – Она продается в нашем супермаркете.

Ганс хохочет.

– До чего же ты, Курт, серый. Пушкин – это великий русский поэт.

Курт обиженно сопит.

– Ганс, а что тебе говорит имя Майер? – спрашивает он после паузы.

Ганс удивлен.

– Ничего не говорит. А кто такой Майер?

– Майер – это человек, с которым тебе изменяет твоя жена.

Знать о Майере в данном случае вроде бы важнее, чем о Пушкине. Но ведь ревнуем же мы, по слову другого поэта, к Копернику, «его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником». Никакого Майера, только Пушкин. Мы слишком многим ему обязаны.

Когда встает вопрос о благодарности великим, дело обычно ограничивается вещами символическими. Я предлагаю вполне реальную, связанную с русским языком, поскольку в нынешнем своем виде наш язык был создан Пушкиным. Каждый год 6 июня я стараюсь придумывать слова, которых в нашем языке вроде как нет. Точнее, они есть, но имеют такой непривлекательный облик, что их и произносить не хочется. Чаще всего это касается аббревиатур и заимствований. Так, одним из моих приношений Александру Сергеевичу стала замена слову афтершок. Оно обозначает повторные толчки земной коры после землетрясения. В качестве замены афтершоку я предложил послетрясение.

Мое другое предложение коснулось слова, обозначающего то место в гостинице, где встречают постояльцев. Место это у нас неуверенно называется ресепшн. Неуверенность выражается в регулярной замене «с» на «ц», неоправданно долгом шипении и подавленном состоянии после произнесения.

Сложность замены слова «ресепшн» связана с тем, что все возможные кандидаты уже при деле, преимущественно больничном: приемная, регистратура и так далее. Существует обходной путь в виде выражения у портье, но самого места (а вдруг портье отлучится?) оно не называет.

6 июня, в день рождения Пушкина, я предложил неравнодушной к языку общественности подумать над заменой этого варваризма каким-нибудь более благополучным словом. К 9 сентября, дню рождения Льва Толстого, такое слово нашлось.

Подобно любой демократической процедуре, выбор этого слова оказался непрост. Начальным этапом стал сбор вариантов замены. Всего на конкурс было прислано 54 слова, из которых жюри (мои коллеги-пушкинодомцы и я) выбрало 10 лучших. Эта десятка была поставлена на голосование, в котором приняли участие 3 170 человек. Так определилась тройка финалистов:

– рецепция (17 %, вариант Левона Арустамяна),

– привечальня (16 %, вариант Елены Вайнбергер),

– гостевая (14 %, вариант Раиса Загидуллина).

На этом этапе, по условиям конкурса, вновь подключилось жюри, выбравшее слово-победитель.

По мысли организаторов, такой порядок конкурса позволял учесть мнения как носителей языка, так и его исследователей. Задачей конкурса не являлась обязательная замена иностранного слова русским. Многие слова иностранного происхождения прекрасно освоены нашим языком и давно получили русское гражданство.

В этом отношении поиск эквивалента не доходил до французского радикализма, предполагающего замену иностранных слов «родными». Напомню, что Закон Тубона во Франции предписывает СМИ использовать только французские слова. Если таких слов нет, в ход идут неологизмы.

В результате долгих дебатов жюри отдало предпочтение слову «гостевая». Оно – своего рода viamedia между уже использующимся в другом значении словом рецепция и словом привечальня, слишком, я бы сказал, ярким. Именно этот вариант – гостевая – можно было бы рекомендовать владельцам гостиниц и прессе для обозначения места регистрации в отеле.

Конкурс порадовал прежде всего тем, что подтвердил неравнодушие нашего общества к родному языку. Собственно, об этом же говорит невероятная популярность «Тотального диктанта» – одного из самых примечательных явлений последних лет. Приятно и то, что активное участие в конкурсе приняли люди, объединяющие в себе русскую культуру с иными. Их чувство языка отличается особой тонкостью и свежестью восприятия.

Не то чтобы организаторам конкурса хотелось непременно истребить английское слово ресепшн, да и вина его вовсе не в происхождении. Оно представляет большую группу слов – варваризмов, – пока русским языком не освоенных, и нет оснований полагать, что освоено оно будет быстро и безболезненно – хотя бы в силу его фонетического облика. Словарь определяет варваризм как «слово из чужого языка или оборот речи, построенный по образцу чужого языка, нарушающий чистоту речи носителя родного языка».

Часто варваризмы обозначают новые реалии. В оборот их вводят передовые, но очень занятые граждане, которым недосуг заниматься переводом. Вместе с инвестициями, технологиями, сценариями телепередач и другими полезными (и не очень) вещами они заимствуют обозначающие их слова. Подобно деревенской няне моей бабушки, глотают лекарство вместе с упаковкой. На выходе, так сказать, появляются изящные штучки вроде краудфандинга, стартапа, стендапа или мерчендайзера.

Считается, что язык – это самонастраивающаяся система. Это действительно так. Но в эпоху электронных СМИ эта система больше не настраивается сама. Точнее, настраивается как может, но против постоянной трансляции слов-пришельцев у нее не много шансов.

Я противник запретов, но если наравне с паркингом дикторам посоветуют произносить стоянка, у последней будет возможность побороться за место под солнцем. Многие иностранные слова не приживаются, как не приживаются некоторые русские неологизмы. Симпатичные вроде бы слова – земленебо (горизонт), мокроступы (калоши), а ведь не прижились. И это нормально. Но благодаря словотворческой активности мы имеем в современном языке самолет, пароход, паровоз, холодильник, пулемет и даже летчик, хотя лично мне больше нравится авиатор.

Иностранные заимствования – это лишь частный случай неласкового обращения с языком. Не менее опасно, на мой взгляд, забывать о придаточных предложениях, которые делают речь разнообразнее и глубже. Один мой коллега как-то сказал, что, если ночью его останавливают на улице и он слышит придаточное предложение, чувство опасности проходит. Человек, употребляющий сложные конструкции, уличную драку не начнет. Не знаю, во всех ли случаях это наблюдение действительно, но мой коллега, безусловно, прав в том, что сложноподчиненное предложение – это верный знак того, что человек обладает организованным сознанием и в его картине мира существуют полутона.

Особую проблему составляет непонимание значения слов – и вовсе не только иностранных. Так, в последнее время слово фактура всё чаще используется в значении совокупность фактов, хотя обозначает оно характер поверхности объекта. Можно вспомнить также о неразличении откровения и откровенности и о многом другом.

Мне представляется, что общественному обсуждению проблем языка можно было бы придать институциональный характер. Польза от этого состояла бы не столько в поиске замены отдельным словам, сколько в перемене отношения к языку вообще. Это заставляло бы нас думать об «экологии языка», если пользоваться термином Дмитрия Сергеевича Лихачева, который говорил об «экологии культуры».

Язык – это не просто система знаков, не набор кнопок, соответствующих тем или иным понятиям и явлениям. Это удивительный организм, живущий своей собственной жизнью. Мы его формируем, но в не меньшей степени и он формирует нас. При произнесении слова мерчендайзер не распухает язык и не меняется прикус. Такого рода лексика, вообще говоря, никакой медицинской опасности не представляет. Но, используя варваризмы, мы рискуем стать понятно кем. Пушкин бы этого не одобрил.