Концерт Елизарова во Владивостоке
Это страшный секрет, его знают только несколько человек в мире.
Писатель должен быть красивым.
Фото-, теле- и киногеничным.
Писателя ждёт слава тогда, и только тогда, когда писатель внешне прекрасен, элегантен, сексуален, и глаз его горит сквозь стекло монокля, как на знаменитом портрете Булгакова.
Внешность важна чрезвычайно; внешность работает.
Это я не придумал – прочитал, одновременно у двоих, очень разных: у Лимонова и у Брета Истона Эллиса.
Не люблю придумывать ничего, объективная реальность всё придумывает за меня и лучше меня.
Категория красоты не относится ни к успеху, ни к рынку, она существует сама по себе.
В русской литературе принято, чтобы писатель был красивым.
Талант писателя обнаруживается не сразу: сначала вы знакомитесь с фамилией и названием на лицевой стороне обложки, потом с портретом автора на задней стороне обложки.
Если автор – какой-нибудь лысый старик или неуверенный очкарик, – вы инстинктивно относитесь к нему с подозрением.
Если автор, наоборот, излишне ярок, напомажен, причёсан и сфотографирован постановочно, в выгодной позе и при выгодном освещении, – вы тоже ему не верите, подозревая манипуляцию. Вы верите только в природную, настоящую красоту и силу взгляда.
Красивый писатель и пишет красиво; всё вокруг него превращается в красоту и гармонию.
Елизаров всегда был одним из самых красивых русских писателей; его внешность легко описывалась словом «демоническая». Елизаров имел длинные чёрные волосы, большие тёмные глаза и рост под два метра.
Елизаров имел три громадных, неотменяемых достоинства: во-первых, он был мастером спорта по вольной борьбе, во-вторых, окончил музыкальную школу по классу оперного вокала, в-третьих, в возрасте 35 лет получил литературную премию «Букер».
Я таких всего двоих знал: древнегреческого философа Платона, чемпиона по кулачным боям, – и Елизарова.
Я страшно завидовал Елизарову: успешному, знаменитому, талантливому и двухметровому.
Может арию спеть, может шею свернуть, многогранный.
Нельзя сказать, что я прямо взял и повесил портрет Елизарова над письменным столом, – но всё же заинтересованно следил за ним несколько лет.
Однажды мы с ним познакомились – в Петербурге, вечером, перед церемонией вручения премии «Национальный бестселлер». Натуральный Елизаров оказался ещё красивее, чем на фотографиях. Я пожал огромную руку, слегка волнуясь.
Впрочем, мне тоже было чем гордиться в тот знаменательный день: я прибыл доискиваться литературной медали не один, а с женой, авиарейсом из Израиля, с Мёртвого моря, и жена повсюду, где появилась, произвела фурор своим загаром и своими длинными ногами.
Мы с Елизаровым поговорили коротко.
Писателям вообще не о чем говорить меж собой.
Ну, или наоборот: писатели могут говорить сутками напролёт, особенно если есть выпивка.
Но обычно они молчат; о чём говорить, и так всё понятно. Сиди, пиши.
Меж людьми столь странного и маргинального занятия есть подсознательное взаимопонимание, как между старыми супругами.
Мы вспомнили историю о том, как писатель Елизаров побил писателя Жукова.
– Да, побил, – признался Елизаров, – пару раз отвесил. Считаю, что за дело. Жуков сказал, что я – «харьковская бездарность, пишущая на суржике». Ну, за «бездарность» я не обиделся. И за «суржик» тоже не обиделся. А вот насчёт Харькова меня задело. Харьков – культурная столица, миллионный город. Харьков трогать не надо.
Мы посмеялись.
Знаменитый писатель Жуков тоже претендовал на премию, но не приехал, задержался то ли в Лондоне, то ли в Париже; он был очень занятой и беспредельно маститый.
Моей жене Елизаров понравился.
Вообще, тот «Национальный бестселлер» всем пришёлся по душе.
До последнего ждали Жукова, он так и не явился, и зря: ему дали главный приз, а прочие, включая меня и Елизарова, обломались.
Но не расстроились.
Помимо красивого Елизарова, в финал попал ещё более красивый и молодой писатель Боголюбов. После торжественной церемонии, где чествовали отсутствовавшего Жукова, прочие неудачники сбились в небольшую шоблу и под управлением моей загорелой и уверенной жены отправились завивать горе верёвочкой.
Впоследствии приехал товарищ моей жены, вызванный ею по телефону, петербуржский панк по имени Гриша, он привёз траву, и мы все, отыскав уединённый дворик, накурились.
Писателя Боголюбова, также накурившегося, срубила паническая атака, он побледнел, вышел из дворика на улицу и обратился к прохожим с просьбой вызвать «скорую помощь». Однако прохожие петербуржцы не удивились; на протяжении столетий, со времён Ломоносова и Хераскова, они привыкли наблюдать на улицах своего города встревоженных, лихорадочных литераторов: они со знанием дела успокоили писателя Боголюбова, «скорая помощь» так и не приехала. Остаток вечера Боголюбов провёл, сидя на лавочке, тихим и умиротворённым. Впоследствии он стал звездой литературы.
Впоследствии, через год после того прекрасного «Национального бестселлера», много чего произошло.
Издательский бизнес сотрясли два кризиса подряд, писатели вчетверо потеряли в тиражах и доходах. Кто имел пять тысяч долларов за книгу – стал получать тысячу; кто имел тысячу, стал получать двести или триста.
Многие просто бросили писать, и Елизаров в том числе.
Помимо книг, он сочинял ещё песни, под гитару, страшно матерные: что называется, «без берегов».
Героями его песен были нацистские офицеры, педофилы, маньяки, педерасты и свингеры. Елизаров вскрывал и дефлорировал все табу, для него не существовало запретных тем.
Интернет весь был переполнен видео с выступлениями Елизарова; я пытался смотреть, но мне не понравилось. Слишком много мата, издёвки, циничного хохмачества.
Его песни хорошо было слушать в аудиоформате, без картинки, – Елизаров звучал любопытно и стильно, как антисоветский, подпольный бард из семидесятых, он очень смутно походил на Аркадия Северного, или раннего Высоцкого, или, может быть, на группу «Одесситы».
У него был свой голос и своя мелодика, – музыкальное образование чувствовалось.
Пошли слухи, что Елизаров вообще забил на литературу и зарабатывает на хлеб концертами.
Это меня восхищало.
Он первым пришёл к пониманию своей миссии, Елизаров.
Я пришёл года на два позже.
А миссия наша такова: мы все одинаковы, мы все – артисты. Писатель, певец, поэт, актёр, музыкант, живописец, балетный танцор, цирковой клоун, – неважно.
В подземных переходах под московскими проспектами часто стоят молодые музыканты, они рвут струны гитар и поют дурными голосами песни Егора Летова или Виктора Цоя, у ног лежат кепочки, прохожий может бросить пару медяков.
Каждый из нас, от лауреата до начинающего, должен быть готов к тому, чтобы вот так же встать в переходе и утвердить нечто своё, под гитару или без неё, словами или без слов.
Станцевать, фокус показать.
Исполнить нечто.
Шекспир и Маяковский занимались тем же самым.
Не умеешь петь и танцевать – стих прочитай. С выражением.
Если в кепочку накидают рублей пятьдесят – отлично.
Ты – артист, ты должен однажды быть готовым пойти в тот подземный переход, встать у стены, исполнить нечто любопытное и собрать в кепочку медяки.
А если денег не дадут, а сунут сигарету и кусок хлеба – тоже ничего, нормально.
Ближе к пятидесяти годам я сообразил, что работать за пачку сигарет и кусок хлеба – единственно возможная для меня жизнь.
В начале лета 2018-го я оказался во Владивостоке.
Прибыл, зевая и влача баулы, писательский десант из Москвы: всесоюзно известные литераторы, они же – политики, музыканты и участники боевых действий, молодые, но уже многократно переизданные, экранизированные и переведённые на все мировые языки: Боголюбов, Перелехов, Демьяненко и Елизаров. А также несколько фигур сбоку, включая меня.
Во Владивосток я поехал из принципа, согласился мгновенно.
Мне было важно побывать на западном побережье Тихого океана.
Я должен был завершить свою личную кругосветку: я ездил в Европу, на её западное побережье, в Лиссабон, на Мадейру и Канары, я был в Америке, на обоих берегах, я был на острове Пасхи – забравшись, таким образом, максимально далеко на запад.
Далее, я ездил в противоположном направлении, добирался до Индонезии и Таиланда.
Писатели не всегда бывают голодранцами, в их жизни случаются – и не один раз – удачные периоды, и в такие периоды я выкроил денег и обогнул шарик по кругу.
Владивосток – один из крайних форпостов России – замыкал мой путь, выводя на другой берег Тихого океана.
Восемь с половиной часов полёта рейса Москва – Владивосток показались мне забавой; я не успел устать, как уже добрались.
Я втянул ноздрями солёный воздух и насладился.
Полная кругосветная ходка заняла больше десяти лет – но я её сделал.
Хорошее, здоровое ощущение путешественника, добравшегося до последнего привала, не покидало меня несколько дней.
Я стал человеком, который видел Тихий океан с обоих берегов.
В аэропорту писателей погрузили в автобус и повезли прочь от города, через длинный и красивый мост – на остров Русский, и заселили в гостиницу.
Писатели с изумлением обнаружили, что на территории острова Русский не продают никакого алкоголя, и даже запрещено курить.
– Режимный объект! – нервно крикнул писателям охранник, хмуря брови и прогоняя их, закуривших возле входа, прочь.
Охранник, конечно, не узнал писателей, – а они, бывало, закуривали на чеченских блокпостах, в окопах Донбасса, на авиабазах в Сирии, в Лефортовской тюрьме, на Манхэттене, в Париже, в Шанхае, в Пхеньяне, в Сиднее, на пляже в Лос-Анжелесе, на съёмках фильма «Ночной дозор», в бане у Никиты Михалкова, на кухне у Эмира Кустурицы, в бункере нацболов, в Государственной Думе, в бухте Ногаева и ещё чёрт знает где.
Писатели из Москвы были расстроены, почти оскорблены в тот первый день; раздражённые и трезвые, они разбрелись по номерам и уснули.
Впоследствии выяснилось, что остров Русский, включая Дальневосточный университет, студенческий кампус и гостиничный комплекс, действительно является зоной полного воздержания; ни единого окурочка не валялось на всей территории. Здесь был разрешён только кофе.
К счастью, на второй вечер к литераторам Москвы приехали в гости литераторы Владивостока, и привезли огромное количество выпивки, почему-то преимущественно сладкого шампанского и сладкого красного вина.
Очевидно, литераторы Владивостока представляли жизнь литераторов Москвы как нечто сладкое. Или, в крайнем случае, полусладкое.
Так или иначе, все литераторы Москвы обильно опохмелились и воспряли духом.
В следующие два дня на острове гремел литературный фестиваль.
Писатели из Москвы собрали тысячные аудитории; на выступлениях Боголюбова, Перелехова и Демьяненко публика толкалась локтями в дверях. Успех был абсолютный. Ни один прилетевший столичный гость не поленился, все дали жизни, все вывернулись наизнанку; многочисленная молодёжь Владивостока сверкала глазами и любила нас, а если не любила – то изучала заинтересованно; а мы любили её; в этом был весь смысл.
Я наслаждался вдвое, втрое против остальных. Я праздновал завершение личной кругосветки.
Пацанчик, рождённый в СССР, в фабричном городе Электросталь, проутюжил планету.
Я смотрел на других писателей – и понимал: они тоже кайфуют, им тоже понравился Владивосток, город на сопках, крайний порт страны, дальше только Сахалин и Япония.
Владивосток был хорош: туманный, свежий, романтический, русский Сан-Франциско; в него нельзя было не влюбиться.
Припомнив легенды о дальневосточном преступном мире, о здешних контрабандистах, о перегонщиках праворульных японских автомобилей, я взял с собой в поездку исключительно чёрную одежду, и даже потренировался дома перед зеркалом, освежил в памяти основные приёмы распальцовок, уже основательно забытые; мало ли, вдруг пригодится. Однако не пригодилось; столица Приморья совсем не походила на город грехов. Я не увидел ни одного мальчишки, сидящего «на кортах», не поймал ни одного подозрительного взгляда, не услышал ни одного грубого выкрика.
Не дежурили на углах проститутки, не валялись использованные шприцы.
Более всего походили на злодеев как раз писатели из Москвы: организатор фестиваля Слава Коновалов, стокилограммовый человек со шрамом на щеке, мастер спорта по тяжёлой атлетике, а также и Елизаров, одетый, как и я, в чёрное и не снимавший с головы капюшона.
Выступление Елизарова назначили на последний день фестиваля, и, разумеется, не на острове Русский, не на территории университета – а в центре города, в модном клубе «Водолей».
Прочие писатели тоже отправились на концерт, и я увязался следом.
Мы должны были составить фан-группу Елизарова, поддержать собрата.
Вдруг никто, кроме нас, не придёт слушать срамные баллады московского артиста?
Кому он тут нужен, Елизаров, в девяти тысячах вёрст от Москвы? А вдруг никому? А вдруг провалится дело?
К финалу фестиваля писатели из Москвы уже разобрались, кто кому нужен, а кто не очень нужен, как жить на острове Русский, как грамотно и вовремя запастись пивом и вином, и под каким кустом выкурить сигарету, вне бдящих глаз охранников.
В назначенный час писателей, уже малёхо поддатых и на всё готовых, привезли к дверям «Водолея».
Я увидел и изумился.
Возбуждённая цветная толпа из сотни молодых людей колыхалась у входа.
А за дверью, вниз по лестнице, в подвальном, прохладном, тёмном помещении – дышала азартом, восторгом и алкоголем ещё более тесная толпа.
Нас провела внутрь одна из организаторов концерта, большеглазая девушка Галя, возбуждённая и раскрасневшаяся: она сообщила, что площадка едва вместила всех желающих, продано больше трёхсот билетов, каждый ценой в 700 рублей, для Владивостока – большие деньги.
Находясь под впечатлением от этой информации, я нашёл свободное место в баре и успокоился.
Симпатичные мне молодые люди обоих полов обтекали барную стойку и все стремились к сцене.
Писатели сбились за столом в дальнем углу и принялись праздновать удачно свершившийся фестиваль.
Неустановленное количество местных литераторов присоединилось к мероприятию; гремели звонкие рукопожатия и хлопки по плечам, звенела посуда.
Всё шло как надо.
Были опасения, что некоторые местные писатели из Владивостока, обиженные невниманием федерального центра, презрительно игнорируют заезжих варягов, писателей из Москвы, но обошлось: спустя четверть часа после начала вечера те и другие побратались, а спустя ещё четверть часа побратались повторно.
А тут и концерт стартовал.
Большеглазая девушка Галя протиснулась мимо меня и крикнула, что отдельная группа поклонников певца специально приехала за тысячу километров из города Биробиджана.
Несколько юношей в панковских чёрных фуфайках, все из первого ряда, вздели руки с телефонами, намереваясь отснять видео и выложить его в социальные сети, но Елизаров сразу же, в паузе между первой и второй песнями, попросил прекратить съёмку.
– Ребята, – воззвал Елизаров, – в сети есть тысячи моих видео. Мне приятнее видеть ваши лица, а не ваши телефоны.
Публика вняла, руки опустились; гитара Елизарова снова загремела. Большеглазая Галя пробралась ближе к сцене, раздвигая вспотевшую молодёжь, – у кого серьга в ухе, у кого волосы крашены в малиновый либо зелёный, у кого, наоборот, бритая башка, у кого татуировки, у кого борода заплетена в косы, у кого в двух руках четыре пива, у кого драные штаны; всякие собрались.
Быстро стало понятно, что люди приехали из Биробиджана не зря: Елизаров был в ударе. Энергия била из него ключом.
Один его матерный злодейский хит сменялся другим, столь же матерным и злодейским.
Публика зашлась в пароксизме наслаждения: в ударных моментах подхватывала хором и поднимала над головами зажжённые зажигалки.
Атмосфера уплотнялась от хита к хиту.
Из трёхсот человек примерно полсотни оказались настоящими преданными фанатами Елизарова, они встречали одобрительными возгласами каждый новый аккорд, взятый их кумиром.
Хмельные девчонки подпрыгивали и визжали.
Сомлевшие выбегали покурить на свежий воздух.
В зале было едва несколько человек старше сорока лет.
Пиво было свежее, Елизаров – неутомим.
Прочие писатели, столичные и местные, сбившись за столом в углу, опрокидывая кто вино, кто водку, понимали, что сегодня герой вечера – один, который на сцене, и радовались за него.
Мы, короче говоря, в тот вечер не опозорились, писатели из Москвы. Михаил Елизаров был наш хедлайнер. Выдал за всех нас, отжёг.
Первую половину концерта я просидел у барной стойки, иногда пробираясь ближе к сцене, делая две-три фотографии и отползая назад.
Все кругом были свои, кто из Биробиджана, кто из Магадана, кто из Находки.
Все были счастливы.
В записях, на экране – матерная ругань Елизарова всегда казалась мне чрезмерной, слишком грубой. На концерте та же самая матерная, бранная лексика звучала ударно, валила с ног.
Когда Елизаров пел «а начальник у меня – пидор» – триста человек счастливо и яростно подхватывали:
– Пидор!!!
И воздевали вверх руки.
– Остановите свингер-пати! – пел Елизаров, и триста глоток синхронно ревели:
– Свингер-пати!
Во второй половине концерта люди охмелели, хотя все вели себя сравнительно мирно; Елизаров, наоборот, только распелся.
Я увидел троих молодых людей, лет, может быть, 28-ми – их шатало от эйфории, они держались друг за друга, и покачивались все трое, и выглядели как трёхголовый Змей Горыныч; они знали наизусть все песни Елизарова, они аккомпанировали ему воздетыми кулаками. Они были не пьяны – но восхищены, душевно удовлетворены; их настроение передавалось рядом стоящим.
Всех шатало, все хохотали.
Это была, разумеется, обыкновенная шаманская практика, и Елизаров был большой артист, то есть – шаман; накричаться, проораться всласть матом (а хоть и не матом, неважно), – хорошо, полезно для человека, в клубе или вне клуба, под музыку или без неё.
Елизаров хладнокровно выдавал один лютый боевик за другим, у него оказался громадный репертуар из множества вещей самых разных жанров, от лобовых агиток до пронзительных баллад, более провокационных и менее провокационных, более грубых и менее грубых; разных.
Народ тащился. Писатели в углу опрокидывали одну за другой и были совершенно довольны.
Я взял себе третье пиво.
Какая-то дама бросилась на шею писателю Перелехову, когда он вышел из туалета, – но Перелехов одной рукой умело отстранил даму, а другой рукой столь же умело налил себе ещё пятьдесят.
– Мужчина должен питаться водкой, – сказал он нам. – Водкой и изюмом.
Все кивнули. Спорить было глупо и незачем. Перелехов хлопнул по плечу Боголюбова.
У Перелехова на пальце правой руки была заметна мозоль от спускового крючка автомата.
Не далее как вчера оба они – самые знаменитые сочинители страны – участвовали в прямой линии с президентом, телефонировали из Владивостока в столицу, и оба задали неудобные, сенсационные вопросы; президент обоим писателям ответил.
А куда бы он делся.
Это был разговор на равных.
Писатели Перелехов и Боголюбов были умны, бесстрашны и широко известны – эту комбинацию не мог проигнорировать даже президент.
Писатели торжествовали.
Настроение было приподнятым, и продолжало приподниматься.
Елизаров жарил, его гитара гремела, а голос не осёкся ни единого раза.
«Хорошо, – думал я, завидуя и радуясь, – очень хорошо».
Всегда хорошо, когда есть неподалёку кто-то талантливый, бешеный, настоящий.
Когда есть такой, хотя бы один, хотя бы в малый конкретный момент времени, теперь и тут, в клубе на краю Тихого океана, в городе моряков и контрабандистов, – тогда не всё пропало, тогда все знают, зачем жить, что хорошо и что плохо, кто прав, кто неправ; кто пидор, а кто наоборот.
Я выходил покурить; на улице было темно, пахло большой водой, девичьим по́том и контрабандными корейскими сигаретами.
Со стороны Амурского залива ветер гнал белые клочья тумана.
Не помню, сколько прошло времени. Елизаров неутомимо уничтожал публику самыми убойными и неполиткорректными песняками, какие только можно вообразить. Публика признала себя уничтоженной.
Опустилась сырая ночь.
Расходились – оглушённые, обессиленные, вычерпанные, взвинченные.
Из громадной толпы, только что сходившей с ума и оравшей дикую брань, всего только двое упились в хлам, их тела бережно вынесли соратники; прочие, хоть и вспотевшие изрядно, покинули место на своих двоих.
Елизаров ещё около получаса фотографировался с поклонниками.
Когда всё стихло – на трёх такси поехали ужинать в город, в ресторан.
От шума все оглохли и первое время перекрикивались.
Елизаров выглядел бледным и измождённым.
Едва он вошёл в кабак, как две официантки попросили у него автографы. Елизаров кротко уточнил:
– Вы уверены, что я тот, кто вам нужен?
Девочки кивнули. Елизаров расписался и заказал салат и воду без газа.
Я ощущал себя членом свиты Майкла Джексона.
– Миша, – сказал я Елизарову, – ты пел три часа подряд. Зачем такие жертвы? Клубный концерт обычно длится пятьдесят минут.
– Знаю, – сказал Елизаров. – Я заранее так решил. Люди специально приехали. Многие – за тысячу километров. Надо было дать им всё. – Елизаров стеснительно пожал плечами. – Неизвестно, когда я ещё сюда доберусь. Может, вообще не доберусь.
– Доберёшься, – сказал я. – Девять часов – ерунда.
– Нет, – возразил Елизаров и признался: – У меня аэрофобия. Я летал на самолётах четыре раза в жизни. Это мой пятый перелёт.
– Миша, – спросил я, – зачем в твоих песнях так много мата?
– Не знаю, – ответил Елизаров, – я у них не спрашиваю. У песен. Они как-то сами собой выходят. Одни – с матом, другие – без мата. Я недавно посчитал – у меня двести песен. Из них примерно сто пятьдесят с матом, и примерно пятьдесят без мата. Я могу целый концерт собрать из песен без мата. Я пробовал. Но люди хотят с матом.
– Ясно, – сказал я. – В принципе, им виднее. Людям. Они хотят быть счастливыми. Сегодня я видел триста счастливых.
– В Москве приходит по четыреста, – сказал Елизаров.
– Тем более, – сказал я.
На следующий день улетели, уехали: кто в Москву, кто в Донецк, кто в Тулу, кто на остров Путятина, – и с тех пор не виделись.
Матерщинники, хулиганы, хамы, бездарности, певцы режима, автоматчики, уголовники, лютые циники, члены запрещённых партий, алкоголики, миллионеры, нищеброды, волки позорные, в высшей степени подозрительные личности с депутатскими ксивами и удостоверениями майоров непризнанных республик, лауреаты премий, кулачные бойцы, невротики, мужья шикарных жён, отцы семейств, опять и снова – хамы и грубияны, здоровяки – и страдающие от тяжёлых болезней, безвыходно умирающие – и до краёв переполненные физическими силами, проныры, ставленники Кремля, переведённые на все языки, опубликованные во всех журналах и газетах, экранизированные, поставленные в театрах, оплёванные и возвеличенные, сомнительные и бесспорные, объявленные бездарными и гениальными, неудобные, вредные, скверно одетые, иногда богатые, но чаще пустые, раскритикованные, неоднократно выведенные на чистую воду, жёсткие, угрюмые, то пьяные, то трезвые, все разные, кто с правой в челюсть вломит, кто на болевой возьмёт, кто нахер пошлёт, кто песню споёт – а кто, если нужно, и в лоб застрелит; абсолютно ненормальные, приговорённые, презираемые и боготворимые, гадкие и романтические, многодетные и бездетные, возлюбленные и растоптанные, вредные и полезные, битые и клятые, всякие, но все – настоящие, не совравшие ни в единой ноте, ни в единой букве, не сдавшие ни себя, ни свой язык, ни свою кровь, ни свою Родину, которая везде – разная, но всегда – единственная, одна на всех, от Калининграда до Шикотана, от Балтийского моря до Южно-Китайского, от Первого из Рязани до Последнего из Удэге.
На этой земле в это время у нас нет ничего и никого, кроме нас самих.
