Глава 16. Привкус смерти
Несло кислым.
Вонь была липкая, тонкая, слоистая - плесневелое тесто. Она настойчиво лезла в нос, заполняла рот и окутывала чуткий язык. Проникала в носоглотку, всасывалась в кровь, стремясь добраться до мозга, чтобы обратить его внимание на себя, остановить, завлечь.
Но песня была сильней кислой вони. Неровная, построенная примитивно - рифмой. И звучала она тоже примитивно. Он ощущал её не языком, а… слышал. Почти отмерший слух вновь народился, пришлось потерпеть, пока множатся нервы, делятся клетки, рвутся ткани и строится из всего этого рудиментарные органы. Иначе за песней не последовать. Она слишком тиха и рождена всего лишь звуком.
Стены отзывались на прикосновения по-разному. Стекло - гладким, мёртвым молчанием. Холодная шершавая порода - пульсацией, поднимающейся из глубин. Тепло редких прожилин - несмелой болью. Последние притягивали к себе, были сотканы из одного света с уже поглощёнными яйцом и пирамидой, но в них не чувствовалось жизни. Тепла их, чтобы опять разжечь притушенный пожар голода, не хватало.
Песня вела. Едва она зазвучала, вновь зазвучал и он. Зашевелился, ожил, засуществовал! Песня разбудила его, застывшего возле мёртвого вместилища, залитого в поганое стекло, с чьих рук он принял последнюю пищу и возле которого замер, заснул, окаменел.
Окуклился.
Она вела коридорами, которыми он никогда не ходил. И он спешил, боясь упустить, вновь оглохнуть без неё, а значит застыть без надобности, без применения и смысла к существованию. Кислая вонь подпирала со спины. Нагоняла. И зацикленно смеялась. Она тянула назад, налипая на язык стальным привкусом, от которого никак не отделаться. Мешала ориентироваться, отвлекая на себя.
На пути не было преград. Он не знал, куда бежит, не мог знать, но неясным образом чувствовал. И даже сверхчувствительный язык тут не причём. Какая-то грань его самого - почти отмершая, необъяснимая - позволяла предугадать место, куда вела песня. Он доверился этому забытому чувству, и даже стал реже ощущать мир языком. Так было быстрее - не нужно стряхивать с него сталистую кислоту, чтобы настроиться.
Но вдруг он остановился. Снизу, пульсацией планеты доносился неустанный призыв, мольба. Клич.
Там мучался последний живой представитель Сопряжения, не пленённый стеклом. Страж Инкунабулы и главный исполнитель эксперимента на этой диковинной планете. Теперь он остался один. Соратник, с кем он находился долгое время взаперти, сошёлся в бою с заготовкой на поверхности и погиб, так и не донеся импульс до окованных часовых. Это была чистая случайность - фактор, который не подлежит просчёту даже Сопряжением.
Что-то мешало стражу напрямую влиять на Инкунабулу. Что-то было между ними, что-то вклинилось, втиснулось, влезло в соединительные каналы, встало фильтром, бессмысленным и наглым. Это была жизнь. Да, кто-то живой! Кто-то мыслящий, но одним своим присутствием мешающий довести величайший эксперимент по изучению Процесса до финала.
Страж не запустит Инкубатор без полноценного доступа к Инкунабуле.
Порченные уже близко... Этот их вероломный удар с орбиты только начало. Обычно они приходят к обработанным мирам Сопряжения: голодные, затаившие обиду глубоко в изменённых генах, но покорные. Инкунабула оказалась слишком лакомой добычей, и они пошли на разрушение симбиоза.
Но Инкунабула добыча не для них. И её плоть не станет пищей их богу, как обычные Ядра. Если Инкубатор запустят без катализаторов, Ясная станет его сестрой: богом-опухолью, богом-поглотителем. Сопряжение виновато в его появлении. И Сопряжение должно, обязано не допустить преображения Инкунабулы. Вторая такая ошибка будет фатальной для всей галактики.
Но Сопряжения теперь почти не осталось…
Песня вела не в Храм. И пела не Инкунабула - она пока не умела петь. Но слова всё равно оказывались сильнее призыва недвижимого стража.
И он вновь бросился вперёд, ведомый слухом. О да, он знал, куда идёт. Предугадывал.
Очень давно не удавалось привлечь внимания Инкунабулы. Максимум, которого достигало Сопряжение - появления пустотелых. Она лепила их причудливо, повторяя образы, посылаемые стражем, с большой погрешностью. Но только и всего. Настоящий успех был лишь однажды: предлагаемый вариант ожил, наполнился смыслом, заготовки обрели разум. Это был одновременно восторг и ужас для Сопряжения. Потому как Инкунабула выбрала их родной мир, наделила искрами существа, которыми Сопряжение являлось до того, как узнало о существовании Процесса и двинулось путём его изучения.
Второй раз они привлекли её внимание только перед самой атакой. За миг до орбитального удара, погрузившего всё и вся в жидкое стекло, один из скульпторов Сопряжения сумел сотворить город, на который она обратила-таки взор. Но люди, представители одного из разумных видов давно обработанной Сопряжением планеты, обрели искры ненадолго.
Оказавшись на месте, он остановился. Предчувствие - та самая странная, позабытая грань его самого - не подвело… Он угадал, куда вела его песня.
Он? А кто он?..
Что-то щёлкнуло. Мир накренился, запах иначе и словно бы погрузился в вату…
Из той же тьмы, откуда выволокла его песня, приходило и осознание себя - тащилось вслед, кровавой пуповиной по полу. Собственное “я” образовывалось медленно, болезненно, и в итоге окончательно пустило трансформацию вспять.
В груди развернулись девственно-чистые лёгкие, с жутким жжением народились голосовые связки. И уже после горло ободрал вопль.
Роберт трясся и стонал, стоя - ещё минуту назад вполне себе привычно - на четвереньках. Первой мыслью, его собственной, принадлежащей только ему одному, было что он уже слышал такой вопль. Так кричали люди из белой глины в его сне, когда попадали в тень двуединого паука. Это был крик насильно рождённого…
Роберт посмотрел на многорукое экзотело скульптора с надтреснутой, высохшей звездой. Сюда вела его песня. Для этого прорвала кокон и затормозила метаморфозы - чтобы он воспользовался нервом. Сколько же их, таких ваятелей?..
Но вдруг под пальцами потеплело. Ладонь закололо, вены натужно загудели, разнося знакомое и такое вожделенное тепло по уже почти остывшему телу. Роберт поднял руку и увидел, как рассыпается прахом вытянутый диск, похожий на плоский камешек из детства, что скакал по водной глади Лены…
Частица Инкунабулы! Нет! Опять! Опять будет голод!.. Отчаяние смешалось с наслаждением.
Голод… Лена… Инкунабула… Роберт… Сопряжение… - мысли схватились, вытесняя друг друга. В голове всё перепуталось, и было уже не понять, что лично его, а что принадлежит Сопряжению.
Его ломало, крутило и выворачивало. Вновь поглощённое тепло частицы, чем были и диск, и пирамида с яйцом, откатывало, отбрасывало к старту все изменения, произошедшие с ним. Разом, через боль. Через ад. И невозможно было потерять вновь обретённое сознание, хоть как-то забыться… Оставалось только выть, пуская на пол липкую пенистую слюну…
Когда всё кончилось, Роберт долго лежал надеясь, что умер. Но сердце - юный, не изношенный мотор! - крошило надежды громкими ударами.
Роберт прислушался. Ничего… Нет никакой песни. И не было никогда! Это морок! Это голод привёл его сюда! Голод постепенно заполнял собой всё его естество, вытеснял даже память. Заменял его. Он сам превращался в голод.
Успокоиться. Вспомнить. Вспомнить хоть что-то осознанно. Кто он? Откуда?
Ничего. Только имя, течение Лены перед глазами и умолкшее предчувствие - вот и всё, что от него осталось.
Зияющая рана в сознании сочилась тьмой. На её месте раньше был… было… что-то неживое, исскуственное. Роберт понимал его суть, знал даже откуда оно, но не мог вспомнить имя, которым это называл. Осталось только ощущение чужеродности и подлога. Это был какой-то… растворитель, общий знаменатель… Сосуд!..
Роберт поднялся и осмотрел себя. Руки, ноги, торс - вроде бы всё нормальное. Тело было горячим, он прямо-таки пылал. Только что усмирённый голод напоследок ворочался лениво, как медведь под снегом поздней осенью - грозный, но уже не опасный.
Роберт почмокал, смакуя привкус стали, расщепляя его на составляющие. Минута, и вот уже ясно, что причина его мучений - яд. Но как он попал в его организм? Каким образом? Кто хотел его убить? И почему не убил? Ведь так было бы проще, лучше! Он опять пытался что-то вспомнить, усердно тащил скользкую нить воспоминаний. Но вместо ответов на плеяду вопросов выудил какое-то понятие, которое даже не мог осмыслить, но отчего-то чувствовал к нему нежность вперемежку с гордостью.
Саха…
Роберт заплакал. Ему стало жаль себя - пустого, выпотрошенного. Зачем он? Казалось бы, вот только была цель, вот вела его песня - хоть какой-то смысл! Но она исчезла, едва он наткнулся на плоский камень из голубого тепла.
Перед глазами была сухая, растрескавшаяся звезда. Этому скульптору повезло ещё меньше. Пища лежала совсем рядом, буквально руку протянуть. Не так далеко, как у прошлого. Прошлый хотя бы не видел голубого света - колонна заслоняла ему вход, в котором навечно застыл собрат с вожделенной пирамидой. Этот же умирал куда мучительнее. Он видел то, что могло утолить его голод, но не мог добраться.
Или просто не хотел? Ведь дотянуться манипуляторами он был в состоянии! Легко! Но почему-то не сделал этого. Предпочёл смерть. Долгое, болезненное высыхание.
Роберт выпрямился, вздохнул - что ему оставалось? И коснулся небольшого трупа перед собой. Звезда распалась надвое и беззвучно вывалилась на пол. И следом же его пятерня разъехалась веером - один палец на один луч.
Едва манипуляторы пришли в движение, помещение заполнилось шуршанием и скрежетом. Но многорукое экзотело было не причём. Звук доносился откуда-то сзади. Оттуда же, откуда несло кислым. Но Роберт не обращал внимания.
Голод не скоро заявит о правах на это тело, принудительно запустит превращение. Пока ещё есть время. Но на что его потратить?..
Построить. Можно построить город. Ведь для этого он здесь. Или нет? Для чего он здесь? Для чего он вообще?
Вдруг он чётко и ясно увидел белый город: с башнями, изящными колоннадами и воздушными галереями, сказочный и цветущий, с множеством диковинных раскидистых деревьев, чьи витые спиралью бутоны издавали каркающие звуки, общаясь меж собой. И увидел людей: высоких, изящных, бледных. Острых лицом, чёрных взглядом. И кругом нитями, невесомой паутиной - туман. Люди соединялись с туманом, сообщались, были частью его, но частью самостоятельной. Равной.
И Роберт будто бы уже видел их, этих людей. Но не играющими на музыкальных инструментах и не поющих. Он видел их другими: голодными и озлобленными непроходящей болью.
Образ белого города пришёл к нему от экзотела. Он сохранился в нём ещё с тех далёких времён, когда был создан. Почему бы не повторить его? Почему бы не разбудить Инкунабулу, она ведь наверняка снова обратит на этот город внимание, а значит обитатели его оживут по-настоящему, не пустыми заготовками! Почему бы не побыть творцом? Почему бы не побыть хоть кем-то…
Со спины волнами напирала вонь, но Роберту было всё равно. Хоть и рябило смутное понимание, что источника той вони стоит бояться…
Манипуляторы, повинуясь воле новоявленного скульптора, принялись быстро бить в голубые “глазки” по потолку, стенам и полу. Роберт прекрасно понимал что и как делать, чтобы где-то там, в утробе исполинского конструктора начались изменения. Это было легко. Ведь это была игрушка. Огромная, в масштабах планеты забава. И ничего не надо было выдумывать. Образ города - подробный, чёткий - ждал воплощения внутри экзотела.
Механический город отозвался на вводные, и кости заломило. Ну вот и всё. Вот и город - остаётся ждать!
Когда-то, когда механический город остановился, залитый стеклом, Инкунабула создала свой. Вылепила из камня всё, что видела, что показывало ей Сопряжение в надежде заинтересовать. Роберт помнил это скопление всех возможных и невозможных архитектур. Но ещё лучше отчего-то помнил неуклюжую, бессмысленную надпись.
Кондоминиумы.
Что-то шевельнулось в памяти… Он затих, замер в ожидании чуда… Но зря. Память молчала.
Вонь сделалась просто невыносимой, и Роберт обернулся.
Входа в нерв не было, и совершенно неясно, как он туда попал. Но этот самый вход прямо сейчас кто-то яростно пытался проделать: в небольшую дыру в стене то и дело просовывались длинные подвижные усики, цепкие лапы с двойными крючками на конце с хрустом отламывали породу и стекло, иногда ломались сами, но на их месте оказывались новые, неповреждённые, словно бы за стеной их имелось великое множество.
Роберт не боялся, но так было не всегда. До того, как между ним и тем, что бешено крошит камень с той стороны, стало много общего, до его, Роберта, смерти и начала трансформации, страх умереть парализовывал, главенствовал, подчинял.
Он раскрыл рот и чуть высунул язык. Слишком короткий, слишком бессмысленный, почти не чувствительный - только ко вкусам. Но большего и не требовалось. Роберта интересовал привкус стали. Тот самый яд.
Да, это он! Этот яд отравил его! Вот что поможет ему! Нужно просто впустить смерть! Надо же, он всё это время ощущал привкус смерти! А ведь стоило просто остановиться, дождаться пока кисло воняющая и смеющаяся гибель нагонит его! Всего-то!
Воодушевлённый, он опять обратился к экзотелу, и почти уже развернул его, чтобы ударами манипуляторов раздробить стену, отделяющую его от забвения - в этом нерве они без труда дотягивались до выхода. Но вдруг увидел троих.
Они шли к построенному им городу. Медленно, почти крадучись, словно боялись его. Знакомые и незнакомые одновременно. Роберт сказал бы, что двое были людьми, но ведь это не совсем так. Людей там… одна целая, одна сотая… Или даже тысячная.
Третий был… не совсем живым. Точнее заготовкой, чей мозг оккупирован, захвачен. Роберт чувствовал: это существо, как и многие, рождено насильно. Но не по отношению к нему самому, а по отношению к Инкунабуле. Она смотрела на него, дарила своё бесценное внимание вынужденно, и оттого страдала.
Создавая город, Роберт хотел увидеть его обитателей. Недолго, но надеялся, что они, как и в первый раз, оживут. Но Инкунабула не обращала внимания на его старания. И только теперь он понял, почему.
Ей было больно…
Бессмертная заготовка-пиявка, насмерть присосавшаяся к ней… Закупоренный кем-то канал… Белые иглы, пронзающие её нервы… И страж, оглушительно кричащий на поверхность. Всё это причиняло Инкунабуле такую боль, один краткий миг которой убил бы сотни Робертов…
Что может её утолить? Есть ли хоть что-то, способное унять боль существа, подобного Инкунабуле?!
И внезапно она отозвалась. Роберт позабыл даже про рвущуюся к нему смерть, про вонь, про тех троих у города, про всё, решительно всё - он попал прямо под взор Инкунабулы!.. На один краткий миг он умер и снова воскрес. Завершился и возобновился. Осознал себя бесконечным.
Заодно оживал и его город. Из тумана поднимались высокие бледнокожие люди, и тут же возникли разговоры, послышалась музыка и… песня! Роберта пронзило - это она! она разбудила его! она вытащила из тьмы, и привела к частице Инкунабулы! она устроила всё так, чтобы Роберт вновь стал человеком!
Возвращалась утраченная память. Большими кусками, вперемежку со стыдом за собственную слабость и решимость во что бы то ни стало догнать ту, кто нуждается в его защите. Эти чувства были последними, что он испытывал перед оцепенением и началом метаморфоз.
Будучи на месте скульптора, под прямым взором Инкунабулы, трясущийся всем телом Роберт ощущал и осколки её внимания. Это было похоже на калейдоскоп, в котором не хватало двух цветов, где каждая смена ярких клякс сопровождалась нестерпимой болью и абсолютным блаженством одновременно, и разницы между ними не существовало. Он видел картины отражением. Даже отражением отражения - перевёрнутые, вывернутые, скомканные и растянутые, они, тем не менее, оставались узнаваемы.
Кто-то прямо сейчас стоял у неуклюжей надписи на здании Общего дома в каменном городе… Роберт увидел тени, что окружали плотно закрытый контейнер, изнутри которого сквозь толстое стекло бился свет. Инкунабула смотрела на него. А Робертово творение, белый город, как и он сам, ожили всего лишь по касательной, случайно.
Инкунабула почувствовала близкое избавление. Почувствовала Слово.
А в белый поющий город вошла Вика. Роберт радостно закричал, но услышала его только многоногая тварь. Он было отнял руку от экзотела, но остановился. Выхода нет. Куда ни глянь - камень. И смерть, чей привкус металлом лежал на языке постоянно, доламывала последние куски мешающей породы…
Но было что-то ещё… После всего, что он пережил, Роберт отказывался так вот взять и помереть. Не теперь. Сейчас это было бы слишком просто. Как когда-то слишком просто для скульптора в этом нерве было поднять светящийся голубым диск. Самое простое не всегда лучшее. И точно не всегда верное.
За миг до грохота проломленной стены Роберт понял, что смешивалось на языке с опостылевшим привкусом. Это была надежда - лёгкая, невесомая сладость.
Карина с визгом бросилась на добычу, но на пути её встали десятки могучих рук новоявленного скульптора.
