Лорен Оливер
Сломанные вещи

Lauren Oliver

BROKEN THINGS

* * *

До того, как мы превратились в чудовищ с Брикхаус-лейн.

До того, как все от Калифорнии до Коннектикута узнали нас под этим страшным прозвищем и в блогах появились наши лица, а поиск наших имен привел к сайтам, которые обрушились из-за невероятного трафика, мы были обыкновенными девочками, и нас было только две.

БРИНН

Наши дни

Пять лет назад, когда мне только исполнилось тринадцать лет, я убила лучшую подругу.

Я погналась за ней и ударила ее по голове камнем. Затем я выволокла тело из леса в поле и положила его в центре круга из камней, которые разложила заранее вместе с другой моей подругой, Мией. Затем мы вонзили в плоть нож, два раза в горло и пять раз в грудь. Миа собиралась облить тело бензином и поджечь, но что-то пошло не так, и вместо этого мы сбежали.

Вот как все узнали, что виновны именно мы: более или менее точно мы описали наше преступление в фанфике к книге, которой были одержимы и которая называлась «Путь в Лавлорн».

После этого Миа и я разошлись. Она пошла домой и продремала весь вечер перед телевизором, даже не потрудившись отстирать свои джинсовые шорты от пропитавшего их бензина. Я же повела себя осторожно. Я отнесла свои вещи в местную прачечную, поскольку в доме не было стиральной машины. Но полиции все равно удалось найти остатки крови на моей футболке, правда, не Саммер, а животного, поскольку до убийства мы ножом совершили ритуальное жертвоприношение кота, тело которого впоследствии нашли на том же поле.

Оуэн Уолдмэн, предполагаемый бойфренд Саммер, после убийства исчез и вернулся только через сутки, после чего заявил, что ничего о случившемся не знает. Он так и не объяснил, где пропадал.

Ясное дело, он лгал. Это он все придумал. Он ревновал, поскольку Саммер проводила время с парнями постарше, такими, как Джейк Гински, игрок школьной команды по американскому футболу. В тот год Саммер стремительно начала взрослеть, опередив всех нас и поменяв правила игры.

Возможно, мы все ей немного завидовали.

Я набросилась на Саммер, когда она попыталась убежать, ударила ее по голове камнем, а потом отволокла обратно к Мие, чтобы мы могли по очереди наносить ей удары ножом. Канистру с бензином принес Оуэн, и именно он оказался настолько туп, что не догадался избавиться от нее после того, как мы совершили преступление. Она была найдена позже возле гаража, за газонокосилкой отца Оуэна.

Оуэн, Миа и я, Бринн.

Чудовища с Брикхаус-лейн.

Дети-убийцы.

По крайней мере, так рассказывают эту историю все остальные, и она повторилась уже столько раз и столькими людьми, что превратилась в общеизвестный факт. И никому нет дела до того, что обвинение против Мии и меня даже не вышло за пределы суда по семейным делам. Как копы ни старались, они не смогли выкрутить улики так, чтобы свести концы с концами. Ну и половина информации, которую мы им рассказали, была получена незаконно, поскольку нам так и не зачитали наши права. Не важно также и то, что в уголовном суде Оуэна оправдали – он был признан невиновным и отпущен на все четыре стороны.

И никому нет дела до того, что мы этого не совершали.

«Чтобы попасть в тайные миры в книгах, нужно использовать двери, ключи и другие материальные предметы. Но Лавлорн был миром иного толка, он открывался по собственному усмотрению и только тогда, когда ему этого хотелось, что сопровождалось едва заметным изменением обстановки, таким, например, как медленное превращение дня в вечер.

И вот как-то раз трем лучшим подругам – Одри, Эшли и Эйве – стало жарко и скучно, и они решили обследовать лес за домом Эйвы, хотя, по правде говоря, там было мало такого, чего они еще не видели.

Однако, когда они отправились в лес в тот день, случилось нечто странное.

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

БРИНН

Наше время

– Данные медосмотра, похоже, в порядке. – Поли склоняется над моим личным делом, почесывая пальцем нос. Над ее правой ноздрей разрастается крупный прыщ. – Кровяное давление отличное, печень работает исправно. И сердечный ритм в норме. Я бы сказала, что ты в хорошей форме.

– Спасибо, – говорю я.

– Но главное не это, а то, как ты себя чувствуешь. – Когда она откидывается на спинку стула, ее блузка вокруг пуговиц натягивается до предела. Бедная Поли. Она директор-резидент «Перекрестка» и всегда имеет растерянный и ошалелый вид человека, который только что попал в небольшое ДТП. И одевается как чучело. Впечатление создается такое, будто она все время покупает одежду для другой женщины – слишком обтягивающие блузки с лайкрой, слишком просторные юбки, мужская обувь. Может быть, она добывает свой гардероб, роясь в мусорных баках?

Саммер поступала примерно так же: она забирала одежду у Армии спасения или просто крала ее. Но она всему умела придать классный вид. Например, могла взять очень старую, чересчур большую футболку с постером рок-группы и превратить ее в платье, подпоясав велосипедной цепью и добавив к этому ансамблю старые кеды. Она называла это мусорной модой.

Она собиралась уехать в Нью-Йорк и стать моделью, когда ей исполнится шестнадцать, а затем создать линию модной одежды. Она мечтала стать знаменитой актрисой и написать мемуары.

Она собиралась столько всего сделать.

– Я чувствую себя хорошо, – притворяюсь я. – Чувствую себя сильной.

Поли поправляет очки – привычка, выдающая нервозность.

– После восьмого класса ты побывала уже в восьми реабилитационных центрах. Мне хочется верить, что ты готова изменить свое поведение.

– «Перекресток» не похож на другие такие центры, – говорю я, уходя от вопроса, который, как мне известно, она хочет задать. Из всех реабилитационных учреждений, в которых я побывала, а также из всех отделений детоксикации в больницах, домов трезвости и транзитных центров «Перекресток» самый приятный. У меня здесь есть собственная комната, которая просторнее моей комнаты дома. Тут есть бассейн и сауна. Есть даже волейбольная площадка на небольшой неухоженной лужайке, а в комнате для отдыха – телевизор с плоским экраном. Кормят тут хорошо – в твоем распоряжении салатный бар, различные смузи и машина, делающая капучино (но только без кофеина, поскольку в «Четырех углах» кофеин находится под запретом). Если бы не все эти сеансы психотерапии, это было бы похоже на проживание в хорошем отеле.

Во всяком случае, мне так кажется. Сама я никогда не останавливалась в отеле.

– Рада это слышать, – признается Поли. Глаза у нее за стеклами очков большие и выпученные, как у рыбы, взгляд искренний. – Я не хочу видеть, как через полгода ты попадешь сюда опять.

– И не увидишь, – заявляю я, и в каком-то смысле это правда. Я не собираюсь возвращаться в «Перекресток». Я вообще не собираюсь отсюда уходить.

* * *

Мне нравятся реабилитационные центры. Мне нравятся и чистые комнаты, и персонал, одетый в одинаковые тенниски, с одинаковым желанием помочь, написанным на их лицах, как у хорошо выдрессированных собак. Нравятся мне и развешанные везде слоганы, выведенные на цветном картоне: Иди сам или тебя потащат насильно; живи и давай жить другим; помни, что надо быть благодарным. Жизнь в виде крохотных порций на один зуб. Миниатюрные «сникерсы» житейской мудрости.

Я давно поняла, что после того, как ты попадаешь в реабилитационный центр в первый раз, продлить твое пребывание в нем проще простого. Достаточно всего-навсего сделать так, чтобы в анализе мочи перед выпиской оказались наркотики или алкоголь. Тогда вызывают их всех: психотерапевтов, сотрудников страховых компаний, социальных работников, связываются с твоими родственниками, и очень скоро тебя оставляют в этом реабилитационном центре еще на какое-то время. Даже теперь, когда мне уже исполнилось восемнадцать и с юридической точки зрения я могу покинуть центр под мое собственное поручительство, обеспечить себе дальнейшее пребывание здесь будет нетрудно: вы удивитесь, узнав, как быстро эти люди объединяют усилия, когда появляется подозрение, что их пациентка, возможно, совершила убийство еще до того, как у нее начался менструальный цикл.

Мне совсем не нравится лгать, особенно таким людям, как Поли. Но я продолжаю держаться простой и довольно примитивной версии – колеса и алкоголь. Что до колес – таблеток, то их я крала у мамы, и если не считать повторения самого утверждения «Я наркоманка», – мне не приходится тратить слишком уж много усилий, чтобы продолжать притворяться, что я страдаю от патологической зависимости.

Моей маме приходилось принимать обезболивающее, когда я приезжала домой в последний раз, поскольку какой-то идиот на внедорожнике врезался в ее машину сзади, когда она возвращалась с ночной смены в больнице, и сломал ей позвоночник в двух местах.

Мне снятся кошмары, у меня бывают панические атаки. Я внезапно просыпаюсь по ночам, и даже спустя столько лет чудится, будто я вижу яркую вспышку света за своим окном. Иногда я слышу, как кто-то шепотом бросает мне гадкое: психопатка, дьяволица, убийца. Иногда я вижу Саммер, красавицу Саммер с длинными белыми волосами, лежащую на земле в середине круга из камней, и лицо ее искажено ужасом – а может быть, на нем застыла безмятежная улыбка, потому что история, которую она так долго писала, наконец-то воплотилась в жизнь.

Вот об этом я никогда никому здесь не говорю, как бы упорно на меня ни наседали Триш или Поли, или кто-то из других психотерапевтов. Я не говорю ни о Мии, ни о Саммер, ни об Оуэне, ни о Лавлорне, ни о том, что там происходило, ни о том, как мы в это верили, ни о том, как это стало реальностью.

В реабилитационном центре я могу быть такой, какой хочется. Иными словами, здесь мне наконец-то не надо притворяться чудовищем.

В Лавлорне стоит собственная погода, точно так же и время здесь течет по-иному. Иногда девочки приходили в Лавлорн ровно в полдень, а потом, снова оказываясь в лесу Тэрэлин, обнаруживали, что небо расцвечено розовым и багрянцем, что тени стали длинными, что стрекочут сверчки, а край солнца уже целует горизонт. Столь же часто, когда в их мире бывало холодно и дождливо, в Лавлорне ярко светило летнее солнце и он был полон пчел и жирных комаров. То одна, то другая из трех девочек вечно забывала здесь толстовку, шарф или шапку и потом получала за это нагоняй.

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

МИА

Наши дни

– Ничего себе. – Моя лучшая подруга, Эбби, держит двумя затянутыми в белую перчатку пальцами кусок сгнившей материи. – Что это такое?

Чем бы это когда-то ни было – курткой? одеялом? небольшим ковриком? – теперь эта штука совсем черна, жестка от скопившихся и высохших на ней за много лет пятен и вся изрешечена дырками там, где ее проели насекомые. И она ужасно воняет. Несмотря на то что от Эбби меня отделяет половина комнаты, где громоздятся горы из книг, давнишних газет, ламп, старых кондиционеров и картонных коробок с сотней так и не распакованных и так и не использованных покупок из числа тех, что обычно заказывают в полночь в телевизионных магазинах – блендеров, универсальных ножей, мягких игрушек и даже одной духовки с грилем, – от этого зловония все равно начинают слезиться глаза.

– Не спрашивай, – произношу я. – Просто засунь это в пакет.

Она качает головой.

– Твоя мама, что, хранила здесь труп? – говорит она, а затем, осознав, что сболтнула лишнее, засовывает тряпку в большой пластиковый пакет. – Прости…

– Ничего страшного, – отвечаю я. Это одна из тех вещей, которые так нравятся мне в Эбби: она просто-напросто забывает все важное. Она реально никак не может запомнить, что, когда мне было двенадцать лет, меня обвинили в умышленном убийстве лучшей подруги. Если погуглить Миа Фергюсон, первым делом выскакивает пост, размещенный в популярном блоге по вопросам воспитания детей, озаглавленный: «Как дети становятся чудовищами? Кто виноват?»

Отчасти то, что Эбби об этом все время забывает, объясняется просто: она переехала в наш городок всего два года назад. Само собой, она слышала об убийстве – о нем слышали все, – но когда ты получаешь подобную информацию из вторых рук, это воспринимается совсем по-другому. Для тех, кто живет за пределами нашего городка, гибель Саммер стала трагедией, а то, что главными (ладно, не главными, а единственными) подозреваемыми стали трое детей, явилось ужасом, ужасом невообразимым.

Но у нас, в Твин-Лейкс, это приобрело личную окраску. Даже теперь, пять лет спустя, я все еще не могу ходить по городу, не ловя на себе злобных взглядов всех и каждого и не слыша произносимых шепотом оскорблений. Как-то раз несколько лет назад, когда я стояла перед витриной магазина, торгующего пряжей и принадлежностями для вязания, разглядывая выставленные в ней корзины, полные разноцветных мотков пушистой шерсти и табличку, гласящую: «Занимайся вязанием, а не войной», ко мне подошла женщина, сжав губы так, будто она собиралась меня поцеловать, и плюнула мне в лицо.

Даже мою мать оскорбляют всякий раз, когда ей приходится выходить за покупками, в прачечную или на почту. Думаю, окружающие винят ее в том, что она воспитала чудовище. В конце концов, ей стало проще не выходить из дома. К счастью – а может быть, к несчастью, – у нее есть собственный бизнес по интернет-маркетингу. И поскольку она может заказывать по Интернету все – от туалетной бумаги и носков до молока – у нее есть возможность сидеть дома по полгода, ни разу не выходя за дверь. Когда несколько дней назад она объявила, что уезжает погостить к сестре, со мной чуть не случился сердечный приступ. После убийства она впервые покинула наше убежище более чем на час.

Правда, надо признаться, выбора у нее не было. После того как ее так называемые «коллекции» начали появляться сначала на нашем заднем дворе, потом на крыльце, а затем заполонили весь двор, соседи начали кампанию за то, чтобы нас с мамой вышвырнули из города. Вроде бы наше присутствие среди них уже само по себе оказывало на район пагубное влияние и самим фактом лишало их шансов когда-либо продать свои дома. Хотя городские власти и не стали подавать на нас в суд, они дали нам две недели на то, чтобы мы избавились от мусора, пригрозив штрафами за вредное воздействие на окружающую среду и создание антисанитарных условий. И мама отправилась погостить к тете, чтобы не мешать мне, принимаясь рыдать всякий раз, когда я буду выбрасывать использованную столовую салфетку, и чтобы я таким образом смогла без помех разобрать весь хлам, скопившийся за пять лет.

– Миа, выброси их. – Эбби достает из-под сломанного торшера пачку рваных газет. – Теперь мы знаем, какие новости были главными, – она щурится, – в 2014 году.

Я поднимаю с пола картонную коробку, чувствуя легкое удовлетворение, когда под ней открывается небольшой участок ковра. Надпись на боку коробки гласит: «С этой удивительной овощерезкой готовить проще простого!»

– Может быть, тебе лучше ее продать. Ведь она все еще не распакована, верно? – Эбби с трудом поднимается на ноги, опираясь на подставку для телевизора. Эбби толстая и очень красивая. У нее светлые глаза, темные волосы, губы, увидев которые так и хочется поцеловать, и идеально прямой нос с чуть-чуть вздернутым кончиком.

Когда ей было десять лет, она завела собственный канал на YouTube, посвященный моде, а также красоте и уходу за лицом и телом. Когда ей исполнилось пятнадцать, у нее уже было два миллиона подписчиков, спонсорами ее канала являлись крупнейшие косметологические бренды, а денег к ней в банк приходило столько, что ее семья смогла переехать из Гаррисона, Айова, обратно в Вермонт, где живут ее дедушка и бабушка.

Эбби ездит на такое количество Бьютиконов, ВидКонов и недель моды, что ей приходится обучаться на дому – так мы с ней и встретились и сошлись, поэтому, когда она не находится в отъезде, мы занимаемся вместе по пять дней в неделю, по четыре часа в день, слушая, как мисс Пиннер бубнит, рассказывая нам обо всем – от повествовательных приемов, которые Хемингуэй использовал в своем романе «И восходит солнце», до природы ковалентной связи. Мы встречаемся в доме Эбби, находящемся в трех кварталах от моего, и причина этого вполне очевидна – в моем доме негде сидеть и почти нечем дышать.

Об этом позаботились Кучи. Они неумолимы. Они размножаются. Они все множатся и множатся.

– Ну да, как же, – отвечаю я. – Если тебе нравится, нарезая овощи, добавлять к ним черную плесень. – Я беру коробку под мышку и пробираюсь к парадной двери, ступая по тропе, осторожно проложенной среди Куч, по каньону, между наваленными вещами: сплющенными, перевязанными шпагатом картонными ящиками, бесчисленными рулонами просроченных купонов на скидки в продовольственных магазинах, упаковочной ленты, ржавых ножниц, старых кроссовок, проколотых автомобильных камер и вышедших из строя ламп – и другого барахла, который моя мать по каким-то причинам считает необходимым не выбрасывать, а хранить.

Выйдя на улицу, я вижу, что у неба жуткий цвет – тошнотворно-зеленоватый, как у лица человека, которого вот-вот начнет выворачивать наизнанку. Нам пообещали несколько дней сильных бурь – может быть, даже торнадо, – хотя этому никто по-настоящему не верит. У нас в Вермонте не бывает торнадо – во всяком случае, не бывает часто, к тому же в половине случаев в новостях предсказывают торнадо только для того, чтобы поднять собственные рейтинги.

Я закидываю коробку в мусорный контейнер, который сгрузили на подъездной дороге к дому. Это один из самых крупных контейнеров для отходов, которые ставят там, где ремонтируется дом или идет строительство, и после всего лишь двух дней расчистки завалов в нашем доме он уже наполовину заполнен.

Вернувшись в дом, я вижу, что у Эбби покраснело лицо, она кашляет и закрывает рот рукой.

– Что случилось? – спрашиваю я. – В чем дело?

– Не знаю. – Она произносит это, задыхаясь, со слезящимися глазами. – По-моему, это старая пицца или что-то в этом духе.

– Закругляйся, – быстро говорю я, стараясь не обращать внимание на то, что у меня в желудке словно начинают вращаться лопасти спаренного винта. – Я не шучу. У теба вид такой, будто ты сейчас начнешь блевать.

– Ты уверена? – Эбби явно неловко оттого, что неловко мне. И становится еще страшнее, поскольку Эбби не из тех людей, которых легко заставить почувствовать неловкость. Она из тех, кто вместо того чтобы одеваться в толстовки большого размера или спортивные брюки и всячески пытаться казаться незаметной, носит украшенные перьями юбки и пестрые легинсы, красит волосы в разные цвета, а потом тратит четыре часа на фотосессию со своей мальтийской болонкой по кличке Коржик. – Мы же еще почти ничего не успели сделать.

Это не вполне соответствует действительности. Я уже вижу на ковре несколько свободных участков. В гостиной стали видны и подставка для телевизора, и сам телевизор. Интересно, думаю я, есть ли у нас еще кабельные каналы?

– Ну и что? – Я выдавливаю из себя улыбку. – Значит, завтра сделаем больше. Может быть, мы даже найдем какие-нибудь погребенные под всем этим хламом сокровища.

– Или отыщем Атлантиду, – говорит Эбби, стягивая с рук перчатки и бросая их в один из открытых пакетов для мусора. Прежде чем уйти, она хватает меня за плечи. – Ты совсем-совсем уверена? Мне не придется найти тебя задохнувшейся под горой грязной одежды и старых газет?

Я вновь заставляю себя улыбнуться. Ужасное ощущение, будто в желудке вращается спаренный несущий винт, никуда не ушло, и мне кажется, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Но Эбби хочет уйти. И я ее не виню.

Я и сама хотела убраться из этого дома, сколько себя помню.

– Иди, – говорю я, обходя ее. – Я серьезно. Прежде чем торнадо унесет тебя куда-нибудь далеко-далеко за радугу.

Она хлопает себя по животу.

– Хотела бы я увидеть, как торнадо будет пытаться хотя бы оторвать меня от земли.

– Ты красавица, – говорю я ей вслед, когда она пробирается к двери.

– Я знаю, – отвечает она.

После ухода Эбби я с минуту стою неподвижно, стараясь дышать медленно и неглубоко. Мы с нею пооткрывали все окна – во всяком случае, те из них, до которых смогли добраться, – но в гостиной все равно продолжает вонять грязной обивкой, плесенью и чем-то еще похуже. Занавески, рваные и сальные от пятен, развеваются на ветру. Для четырех часов дня на улице темновато и с каждой секундой становится все темнее и темнее. Но я колеблюсь, не решаясь включить верхний свет.

Разумеется, Кучи выглядят паршиво и в темноте. Но они хотя бы представляются контролируемыми. Они кажутся бесформенными, мягкими и странными. Как будто я нахожусь посреди какого-то фантастического инопланетного ландшафта с целыми горными хребтами из картона и медного лома, между которыми медленно текут пластиковые реки. Если же включить свет, притворяться уже не получится.

Моя мать сумасшедшая. Она не способна что-либо выбросить. Она плачет, если я пытаюсь заставить ее выкинуть какой-нибудь каталог, даже такой, который ей не нравится. Она упрямо хранит пустые спичечные коробки, пакеты из-под сэндвичей, сломанные садовые грабли и пустые цветочные горшки.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы от нас не ушел отец. Она и до этого была не совсем нормальной, но вконец все-таки еще не спятила. Но отец ушел, и мама окончательно рехнулась.

И во всем этом была виновата я.

* * *

Эбби оказалась права – среди мусора действительно есть коробка с остатками того, что когда-то, должно быть, являлось пиццей. (Мисс Пиннер могла бы с удовольствием целый день распинаться, объясняя происходившую с нею серию химических реакций.) Коробка была засунута под старую обитую кожей тахту. Я работаю несколько часов и заполняю еще десять больших пластиковых пакетов для мусора, один за другим оттаскивая их к контейнеру для отходов. Небо между тем приобретает все более и более жуткий вид, цвет у него уже не тошнотворно-зеленоватый, как у физиономии человека, который собрался блевать, а темный, как кровоподтек.

Я с минуту стою на выходящем на улицу крыльце, вдыхая запах мокрой травы. Когда я была маленькой, я, случалось, точно так же стояла здесь, глядя, как другие дети колесят вокруг на велосипедах или пинают футбольный мяч, гоняя его по траве, громко смеясь и крича.

– Иди поиграй с ними, – почти кричал отец, и от раздражения его голос становился колючим. – Ради бога, просто поговори с ними. Неужели сказать «привет» так трудно? Пара слов тебя не убьет.

Я не могла разговаривать. То есть я, конечно, умела говорить, но на людях мое горло словно зашивала какая-то невидимая рука, зашивала до самого рта, так что иногда, пытаясь заговорить, я вместо этого начинала давиться. Я уже тогда знала, что мой отец ошибается – слова могут тебя убить, причем тысячью различных способов. Слова – это ловушки, в которые ты можешь попасть, и веревки, на которых тебя могут повесить, и вихревые бури, которые могут сбить с пути и направить не туда. В пятом классе я даже начала составлять список всех тех способов, с помощью которых слова могут привести к пагубным последствиям, могут предать тебя и запутать.

№ 1. Вопросы, которые, по сути, вовсе и не вопросы. Например, «Как дела?» Когда единственный правильный ответ это «Хорошо». № 2. Утверждения, которые на самом деле представляют собой вопросы. Например, «Я вижу, ты еще не закончила делать уроки». В конце концов, я добралась до способа № 48. Слова, которые ты можешь кричать, но они будут встречены молчанием, и их так и не услышат:

Я невиновна.

Когда я была маленькой девочкой, то открыла для себя способ говорить без слов. Ночами я тайком выходила из дома и босиком исполняла балетные номера на нашей лужайке, простирая руки к небу, совершая прыжки на траве, кружась и таким образом превращая свое тело в один долгий крик:

– Послушайте, послушайте, послушайте.

Ветер усилился и теперь мчит по улице старый каталог. Может быть, у нас все-таки случится торнадо. Может быть, ураган накинется на старые клены и кедры, унеся с собой отломанные ветки, машины и даже крыши домов (как выпускники старшей школы бросают в воздух свои квадратные академические шапочки), промчавшись по Олд Фордж-роуд, пронесясь сквозь весь наш дом, всосав в себя все Кучи и плохие воспоминания и обратив все это в прах.

Когда я вхожу обратно в дом, мне все-таки приходится зажечь свет в прихожей, включив один из тех немногих торшеров, которые еще не погребены под горами барахла, и при его свете я пробираюсь в глубь дома, стараясь ни на что не наткнуться в полутемной гостиной. Ветер стал еще сильнее. По гостиной со свистом летают старые газеты и словно перекати-поле катятся пустые раздутые пластиковые пакеты.

Косой проливной дождь начинается внезапно, стуча по противомоскитным сеткам на окнах и прогибая их внутрь, молотя по крыше и стенам, точно кулаки какого-то разгневанного сказочного существа. Небо раскалывает молния, и гремит гром, гремит так оглушительно, что я пугаюсь, и от моего невольного резкого движения опрокидывается корзина для грязной одежды, полная старых журналов, и рассыпаются две Кучи, в результате чего образуется лавина из тостеразонтовсвернутыххолстовкнигвбумажныхобложках.

– Класс, – произношу я, ни к кому не обращаясь.

Мама любит говорить, что собирает вещи, потому что не хочет ничего забывать. Однажды она пошутила, сказав, что Кучи – это персональный лес: по их размеру можно определить ее возраст. И действительно, они отражают историю нашей маленькой семьи из двух человек: покоробившиеся от воды открытки, надписи на которых уже невозможно разобрать и которые были получены нами примерно тогда же, когда мои родители разошлись; журналы, напечатанные пять лет назад; даже один из моих учебников по естественным наукам за седьмой класс – раньше я обучалась в стенах государственной школы.

Но это не просто история одной семьи – это история семьи, у которой все пошло не так. Это книга, состоящая из пауз, поскольку слова были заглушены, задавлены огромными грудами из картона и тряпок.

Я сажусь на корточки, чтобы продолжить разбирать и выкидывать весь этот хлам, отодвигаю пачку рассыпающейся бумаги для принтера – и мое сердце замирает.

На покрытом пятнами квадрате ковра лежит одна-единственная книга в мягком переплете. На испещренной пятнами плесени обложке изображены три девочки, стоящие, держась за руки, перед светящейся дверью, вырезанной в стволе дерева. И внезапно мои глаза почему-то начинает жечь, и я понимаю – эта маленькая стопка переплетенных вместе страниц и есть корень всего этого зла, его семя, та самая причина, по которой моя мать многие годы возводила стены, горы и башенки из вещей. Чтобы не выпустить ее из-под гнета. Чтобы заблокировать выход.

Как будто она живая и опасная и может когда-нибудь вновь ворваться в нашу жизнь.

Эта книга кажется одновременно притягательной и такой непрочной, словно она готова рассыпаться от одного моего прикосновения. На обороте передней стороны обложки по-прежнему видна аккуратная надпись, сделанная синей ручкой:

«Собственность Саммер Маркс».

А под нею слова, написанные красной ручкой, поскольку на этом настояла Бринн: «а также Мии и Бринн». Несмотря на то что Саммер даже не позволяла нам с Бринн читать эту книгу, если ее самой не было рядом, чтобы читать вместе с нами. Книга принадлежала ей – это был ее подарок нам и проклятие. Понятия не имею, как она оказалась в моем доме. Должно быть, здесь ее оставила Саммер.

Последняя строчка четко выведена моей собственной рукой:

«Лучшие подруги навсегда».

Я сижу долго, чувствуя головокружение, и меня захлестывает поток воспоминаний. Я вспоминаю все: сюжет, трех подруг, ландшафт самого Лавлорна. Те дни, которые мы провели в лесу, играя понарошку в воображаемый мир под резным пологом из солнечных лучей и листвы. Я вспоминаю, как вечерами мы возвращались домой, запыхавшиеся, покрытые царапинами и следами от укусов насекомых. И как в тот год все изменилось, как начало искажаться и принимать новые формы. И то, что мы видели, и то, чего не замечали. И как потом никто нам не верил.

Как Лавлорн перестал быть просто выдумкой и превратился в реальность.

Медленно, осторожно, как будто, если действовать слишком быстро, я каким-то образом выпущу эту историю со страниц книги на волю, я начинаю листать ее, замечая, что у некоторых страниц загнуты углы, что некоторые пассажи обведены розовыми и фиолетовыми угловатыми линиями. Бумага покоробилась от сырости и от того, что книга стара. Я успеваю отметить про себя знакомые куски текста и слова – Река Справедливости, Гном Грегор, Красная Война – и разрываюсь между желанием плюхнуться на ковер и начать снова читать эту книгу от корки до корки, как мы, должно быть, сделали раз восемьдесят, и желанием выбежать из дома и швырнуть ее в контейнер для мусора или же просто поджечь и посмотреть, как она будет гореть. Поразительно, что даже после стольких лет я помню некоторые отрывки почти наизусть – так, я до сих помню, что происходит после того как Эшли падает в каньон и попадает в плен к завистливым Ничтожествам и что случается после того, как Эйва своим пением заставляет Фантома поддаться искушению. Я помню, как мы часами спорили о последней строчке книги и о том, что она все-таки может значить, ища в Интернете других фанатов Лавлорна, строя различные теории о том, почему Джорджия Уэллс не закончила свою книгу и почему ее все равно опубликовали.

Между обложкой и последней страницей засунута узкая полоска бумаги. Когда я разворачиваю ее, оказывается, что это обертка от жевательной резинки «Стиморол» со вкусом персика и манго – любимой жвачки Саммер, – которая выпадает из моей руки и медленно опускается на пол. На секунду я даже ощущаю запах Саммер – смесь аромата жвачки и яблочного шампуня, который ее патронатная мать покупала огромными бутылями в магазине, где все товары продавались по цене в девяносто девять центов. В упаковке этот шампунь пах ужасно, но на волосах Саммер почему-то приобретал вполне пристойный аромат.

Мое сердце лихорадочно бьется. Быть может, я рассчитываю найти в этой книге какую-нибудь старую записку, написанную Саммер и адресованную одной из нас; быть может, надеюсь, что она захочет связаться с нами из могилы, чтобы напугать. И я не знаю, что чувствовать: разочарование или облегчение – когда оказывается, что листок, который я обнаруживаю в книге, – это всего лишь состоящая из трех вопросов внеплановая контрольная работа по предмету «навыки безопасной жизнедеятельности», должно быть, написанная Саммер, когда мы учились в шестом классе. Листок испещрен красными учительскими пометками, указывающими на ошибки в ответах, орфографии и еще каких-то вещах. Внизу страницы учительница даже вызывает Саммер к себе: «Пожалуйста, зайди ко мне после урока. – Мисс Грей».

Мисс Грей. Я уже сто лет о ней не вспоминала. Она была одной из по-настоящему серьезно настроенных училок и, похоже, считала, что изучение ее предмета должно в самом деле улучшить качество жизни всех учеников. Как будто умение надеть презерватив на банан или найти на анатомической таблице нёбный язычок могли помочь нам успешно отучиться в средней школе.

Я уже собираюсь положить проваленную контрольную обратно в книгу, а книгу окончательно выбросить, когда у меня вдруг возникает смутное ощущение, что здесь что-то не так – что-то вроде камешка, вдруг попавшего в туфлю или комариного укуса на коленке, нечто такое, на что никак нельзя не обратить внимания. Здесь точно есть какая-то нестыковка.

Я хватаю книгу и контрольную Саммер и возвращаюсь в прихожую, где освещение лучше. Температура упала по меньшей мере градусов на пятнадцать, и когда мои ноги ступают на линолеум, от холода пробирает дрожь. Дождь все еще барабанит по окнам, словно пытаясь пробраться внутрь.

Саммер никогда не была хорошей ученицей – написание «Возвращения в Лавлорн» было ей куда интереснее, чем выполнение домашних заданий, и патронатный отец мистер Болл вечно грозился начать запирать ее после школы в комнате, пока она не улучшит свои оценки. Ей было просто не до школы. Она до последнего верила, что ее ждет нечто большее, чем окончание старшей школы, нечто большее, чем колледж, и намного, намного большее, чем какой-то Твин-Лейкс.

Но она была писательницей. Настоящим талантом. Это она настояла на том, чтобы мы собирались вместе по меньшей мере два раза в неделю, чтобы работать над «Возвращением в Лавлорн», фанфиком, который мы сочиняли вместе, продолжением книги «Путь в Лавлорн», которое разрешит все вопросы, возникающие из-за ее ужасной, непонятной, незавершенной концовки. Она садилась по-турецки на кровать Бринн и, сидя так, говорила нам, как надо изменить ту или иную сцену и какие добавить детали. Потом она, бывало, пропадала на неделю и возвращалась с шестьюдесятью или около того страницами текста, в котором героинями оказывались мы, а не Эшли, Эйва и Одри. И всякий раз эти главы были великолепны, подробны, удивительны и написаны так блестяще, что мы просили ее попробовать их опубликовать.

Однако ответы Саммер на вопросы контрольной никуда не годятся. Она глупо меняет местами самые простые слова, делает дурацкие орфографические ошибки, пишет половину букв задом наперед, использует слова, которые звучат похоже на те, которые надо было бы использовать, но имеют совершенно другой смысл.

И меня обдает жаром догадка – внезапно доходит, что Саммер никак не могла написать те безупречные страницы «Возвращения в Лавлорн», которые она приносила после своих отлучек.

Значит, в этом участвовал кто-то еще.

Солнечный свет сделался ярче, а тени – темнее, деревья стали в разы выше, зелень их листьев чуть изменила оттенок, и все девочки, не говоря друг другу не слова, поняли, что происходит нечто чрезвычайно интересное и важное и что они оказались в таком месте леса, которое было им еще не знакомо.

– Я не помню никакой реки, – сказала Одри, сморщив нос, как она часто делала, когда приходила в замешательство.

– И никакой конкретики – добавила Эйва, вслух прочитав прибитый к высокому дубу указательный знак, на котором аккуратными буквами были выведены слова: «Добро пожаловать в Лавлорн».

– Лавлорн, – презрительно сказала Одри, потому что она часто с презрением относилась к вещам, которых не понимала. – Это еще что такое?

Эшли покачала головой.

– Может быть, нам лучше вернуться назад? – нерешительно спросили она.

– Ни за что, – отрезала Эйва. А поскольку Эйва была самой хорошенькой и самой категоричной из трех девочек и остальные всегда делали то, что она говорила, они вместо возвращения назад продолжили идти вперед.

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

БРИНН

Наши дни

Вечер среды в «Перекрестке» – это вечер просмотра фильмов, и после ужина все девушки собираются в комнате отдыха, причем половина их уже облачена в пижамы. Здешнее собрание фильмов на DVD убого донельзя и делится всего на две категории: так называемые «драмы об исцелении», то есть плохие телефильмы о закоренелых наркоманах или алкоголиках, оказывающихся на самом дне жизни, после чего к ним приходит прозрение и они уезжают в Коста-Рику, чтобы найти там любовь и посвятить себя благотворительной деятельности, или немногочисленные нормальные кинофильмы, соответствующие требованиям «Перекрестка» об отсутствии бранных слов, изображения секса, насилия, алкоголя и наркотиков, иными словами, почти всего того, из-за чего фильм хотелось бы посмотреть, если тебе больше шести лет. Старый фильм с участием Тома Хэнкса «Большой» прошел отбор, и «Холодное сердце» – тоже, вроде бы потому, что в этом мультике отдается дань идее принятия самого себя. Но я почти уверена, что «Холодное сердце» находится в нашем собрании фильмов только потому, что одной из местных психотерапевтов, Триш, нравится звучащая в нем музыка.

Сегодня все голосуют за то, чтобы послушать местные новости. Предполагают, ураган, продвигающийся по северо-востоку страны, доберется до нас в полночь, и все паникуют из-за угрозы перебоев с подачей электроэнергии и воды и перспективы остаться без электричества на несколько дней.

– А я и не знала, что у нас есть телевизор, – говорит девушка, которую, кажется, зовут Элиссой. Она немного напоминает куклу-маппет из «Улицы Сезам» или «Маппет-шоу». У нее даже кожа имеет неестественный, слегка оранжевый цвет, поэтому одно из двух: либо она фанатка соляриев, либо выросла рядом с атомной электростанцией и теперь радиоактивна.

– А у нас тут есть Showtime? – спрашивает другая девушка, Монро. – Или HBO?

Монро находится здесь вроде бы потому, что опиатная наркоманка (каковой считаюсь и я), но я почти уверена, что ко всему прочему она еще и самый докучливый человек на Земле. Всякий раз, когда она берется о чем-нибудь рассказывать, она непременно вворачивает ссылку на какой-нибудь дурацкий телесериал. «Я чувствовала себя так же, как Арианна во втором сезоне «Романтических врачей», когда в последний момент ее обошли, хотя все думали, что она победит».

– Здесь есть только местные новости, – говорит Джослин, одна из моих любимых психотерапевтов. Она нажимает кнопку на пульте дистанционного управления, и на экране появляется надпись: «Ошибка ввода/вывода».

– А как насчет общенациональных новостных каналов? – спрашивает Монро, и в голосе ее звучит нарастающее отчаяние, как будто это вопрос жизни и смерти, как будто мы все застряли посреди пустыни и речь идет о том, сколько остается времени до того, как мы начнем поедать друг друга.

– Только местные новости, Монро, – повторяет Джослин, и девушка откидывается на спинку дивана.

Джослин нажимает еще несколько кнопок на пульте, и телевизор оживает – на экране появляется репортерша, в одной руке держащая микрофон, а другой придерживающая капюшон дождевика. За ее спиной сильный ветер клонит к земле деревья; с одного из ближайших магазинов сносит навес, и он, кувыркаясь, летит по улице.

Через пару секунд к изображению прибавляется и звук.

– …стою здесь, на Главной улице Уэст-Веллингтона, – говорит репортерша, стараясь перекричать шум ветра. – Как вы видите по картине за моей спиной, сюда добрался тропический циклон «Саманта»…

Уэст-Веллингтон – это городок, в котором живет Уэйд. Он находится недалеко от Твин-Лейкс, между ними расположены всего два города. Почему-то мне на ум приходят не мать и сестра, а Миа – Миа, сидящая взаперти в своем большом доме, слушая, как ветер стучит в ставни. Несмотря на то что я не разговаривала с ней уже пять лет и, наверное, уже три года как не видела ее, у меня вдруг возникает желание позвонить ей и спросить, все ли с ней в порядке.

– Тропический циклон? – Элисса протягивает руку за попкорном. – А я думала, что речь идет об урагане.

– Тише, – говорит ей одна из других девушек.

– А какая между ними разница? – спрашивает кто-то еще.

– Тише! – одновременно вопят уже несколько девушек.

– …По словам метеорологов, порывы ветра пока достигают только сорока миль в час, так что этой буре была присвоена категория ниже по сравнению с более ранними прогнозами, предсказывавшими небывалый ураган, – говорит репортерша. – Однако специалисты предупреждают, что это еще только начало и ожидается, что буря усилится, когда столкнется с холодным атмосферным фронтом, идущим с Атлантики. Все еще остается возможность, что нас все-таки ждет ураган с рекордным по силе ветром, отключениями электричества и закрытием проезда по дорогам. В общем, крупные неприятности.

На экране появляется другой телерепортер, на этот раз вещающий, сидя за столом в студии. Он одет в плохо сидящий на нем костюм, и зубы у него слишком белые и слишком квадратные, чтобы быть его собственными.

– Берегите себя, сидите по домам…

– Ну все, приемный день отменяется. – Рейчел скорчивает гримасу. Ее поместили сюда из-за депрессии и расстройства настроения – в эту группу включают всех, у кого имеются серьезные суицидальные наклонности – то есть всех тех, кто проделывал нечто более серьезное, чем просто вогнать в руку канцелярскую кнопку, чтобы проверить, больно ли это (это и впрямь больно). У Рейчел приятное узкое лицо, напоминающее беличью мордочку, и на первый взгляд кажется, что она похожа на девчонку, у которой хочется списать контрольную по математике – но это впечатление тут же проходит, когда она закатывает рукава, и ты видишь на ее руках многочисленные следы от инъекций наркотиков.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю ее я.

Она указывает подбородком на экран.

– Мы отрезаны от внешнего мира. Видишь? Мы находимся в зоне, в первую очередь подверженной затоплению.

Теперь на экране показывают карту, на которой изображены различные районы Вермонта с указаниями, какого поступления воды можно ожидать в каждом из этих районов. Округ Эдисон закрашен на карте ярко-красным.

– В метеорологических прогнозах всегда преувеличивают опасность, – поспешно говорю я. – Телеканалы просто стараются поднять свои рейтинги.

Рейчел пожимает плечами.

– Может быть, и так.

– Когда в Вермонте последний раз наблюдался торнадо?

– Года четыре назад, – отвечает она. – Да тебе-то что? К тебе все равно никто не приедет.

Как это ни глупо, когда я слышу, как кто-то произносит нечто подобное вслух, у меня в груди что-то происходит, как будто в дыхательное горло попал попкорн.

– Ко мне приезжает мой кузен, – говорю я, что в основном соответствует действительности. На самом деле Уэйд Тернер – сын двоюродной сестры моей матери, то есть мне он вроде бы приходится троюродным братом. Последние пять лет он является администратором конспирологического веб-сайта, посвященного убийству Саммер, известному как «убийство на Брикхаус-лейн». По причинам, которые я не совсем понимаю, он убежден, что сможет докопаться до правды и восстановить мое доброе имя. За двадцать долларов на бензин, которые составляют половину тех сорока долларов, что мать дает мне в месяц на карманные расходы вроде покупки шоколадных батончиков, толстовок с постерами, призывающими к переработке и повторному использованию отходов, и открыток, он регулярно проезжает полтора часа от Уэст-Веллингтона до «Перекрестка», привозя мне бутылки с мочой, содержащей наркотики. Вероятно, он бы делал это, даже если бы я не платила ему, просто для того, чтобы получить возможность еще раз подробно расспросить меня о том, что же случилось в тот день – несмотря на то, что я все равно не могу рассказать ничего нового.

Уэйд еще тот чудик, но он, по крайней мере, какой-никакой посетитель. Моя мать ни разу не приезжала в «Перекресток», а старшая сестра приехала лишь однажды, не сняв своей больничной униформы, с лицом, выражающим крайнее неодобрение, чтобы привезти мне пачку журналов, которых я не просила, и сказать, что я – источник разочарования для всех. Что касается моего отца, то его вообще никогда не было, что меня особо не беспокоило, но на что то и дело обращают внимание психотерапевты и блогеры и чем воспользовался назначенный государством адвокат, добившийся решения не передавать мое дело в уголовный суд, объясняя этим обстоятельством все – от моего мнимого преступления до моей нелюбви к математике.

Наша с Уэйдом система проста. Каждые десять дней он проезжает семьдесят четыре мили из Уэст-Веллингтона до «Перекрестка» якобы с бутылочкой желтого изотонического напитка компании «Пепсико», катающейся по полу его старенького пикапа, которая на самом деле содержит мочу, украденную им из финансируемой штатом клиники для наркоманов и алкоголиков, где он работает в будние дни. Доехав до «Перекрестка», он регистрируется в приемной в качестве посетителя, затем, делая вид, что ему срочно требуется сходить по-маленькому после долгой дороги, заходит в туалет для посетителей и опускает бутылочку в бачок унитаза, который только время от времени проверяют на наличие там спрятанных пакетиков с наркотическими таблетками или бутылок водки.

После нашей с Уэйдом обязательной беседы – для меня это самая трудная часть визита, поскольку мне приходится притворяться, будто я и впрямь рада его видеть, а он просто сидит с тупой улыбкой на лице, похожий на ребенка, который увидел в торговом центре Санта-Клауса, – я выхожу в фойе вместе с ним, чтобы попрощаться, неся в руке пустой пластиковый стаканчик из-под купленной в кафетерии газировки, снабженный крышкой и соломинкой. В приемной всегда так много народу: посетителей, регистрирующихся пациентов, проходящих через пост охраны, пока их родные разговаривают с психотерапевтами, что мне совсем нетрудно, оставшись незамеченной, зайти в туалет для посетителей. Я переливаю мочу в пластиковый стаканчик, а из него в маленькие стеклянные контейнеры с моим написанным фломастером именем на этикетке, которые мне выдают психотерапевты. Таким образом, перед самой выпиской тест на наркотики оказывается положительным, и я зарабатываю продление моего пребывания в реабилитационном центре.

Может быть, на этот раз мне удастся пробыть здесь еще девяносто дней.

– Спасибо, Эллен, – говорит толстый телеведущий в плохо сидящем костюме, затем переходит на тон, которым надо сообщать плохие новости. – Переходим к другим новостям. Город Твин-Лейкс готовится отметить пятилетнюю годовщину трагедии на Брикхаус-лейн…

Из комнаты словно выкачивают весь воздух. Половина девушек поворачивается, чтобы уставиться на меня, остальные замирают, словно боятся, что малейшее движение с их стороны вызовет сход снежной лавины.

– …в которой в казавшийся совершенно обыкновенным день, во вторник, была зверски убита тринадцатилетняя Саммер Маркс.

На экране ненадолго появляется фотография Саммер, и у меня сжимается сердце. Она выглядит такой юной. Она и в самом деле была юной: мой и ее тринадцатые дни рождения, между которыми прошло всего три дня, были отпразднованы за две недели до того, как ее убили. И тем не менее, когда я представляю ее себе или когда Саммер ненадолго приходит ко мне в снах или воспоминаниях, в которых она по-прежнему бежит, как бегала при жизни по лесу, то вдруг наполняющемуся светом, то погружающемуся в тень, ей всегда столько же лет, сколько и мне. А может быть, это мне столько же лет, сколько было ей, когда она стала для меня всем.

– Подозрение очень скоро пало на бойфренда Саммер и ее двух лучших подруг, которые оказались одержимы одной малоизвестной и содержащей особенно много насилия детской книгой…

Пожалуйста, не показывайте эту фотографию. Из моих легких словно выкачали весь воздух. Пожалуйста, не показывайте эту фотографию.

– Выключите телевизор, – резко говорит одна из психотерапевтов. Джослин начинает искать на ковре пульт, но не может его найти среди многочисленных ног, одеял и стаканчиков из-под газировки. К тому же уже слишком поздно. В следующую секунду эта фотография уже заполняет собой весь экран, та самая печально известная фотография.

На ней Миа и я в честь Хеллоуина нарядились в костюмы Жнецов, на нас черные капюшоны и темная подводка на глазах, которую Саммер украла в сетевой аптеке, а в руках мы держим самодельные косы, сделанные из фольги и ручек от метл. А между нами стоит Саммер, облаченная в костюм Спасительницы: вся в белом, с волосами, заколотыми и завитыми, с губами, подкрашенными кроваво-красной помадой и сложенными в улыбку и с такой же кроваво-красной линией вокруг шеи. На фотографии, показанной в выпуске новостей, мое лицо и лицо Миа специально стерты как будто ластиком, но лицо Саммер показано совершенно ясно, и она торжествующе улыбается.

Мне даже не хотелось выступать в роли Жнеца. Я полагала, что нам всем надо одеться, как одевались героини книги – Эйва, Эшли и Одри, но Саммер сказала, что это скучно. Одеться так, как мы оделись в конце концов, было идеей Саммер.

– Погодите. Кто из них ты? – спрашивает Зоуи, повернувшись ко мне. Зоуи у нас новенькая. Она лишь несколько дней назад вышла из отделения детоксикации и с тех пор только и делала, что угрюмо сидела в составе какой-то группы, жуя рукав своей толстовки с капюшоном или уставясь на потолочный вентилятор, как будто это самая потрясающая вещь на свете.

– Найдите пульт. – Психотерапевты волнуются все больше и больше. Джослин расталкивает зрительниц, отталкивая их ноги, пытаясь найти потерянный пульт.

– Обвинения против двух девочек были очень скоро сняты, а бойфренда Саммер в конце концов оправдали в основном благодаря протестам защиты, утверждавшей, что полицейское расследование провели из рук вон плохо. – Ведущий делает минутную паузу, чтобы дать зрителям переварить услышанное, печально глядя в объектив камеры и словно давая понять, что это – неспособность властей посадить нас в тюрьму пожизненно – есть совершенная насмешка над правосудием.

Он ничего не говорит о том, что полиция даже не объяснила нам наши права до того, как потащить нас в полицейский участок, так что ничего из того, что мы им выдали, нельзя было использовать в суде. Не говорит он ничего и о том, что защита Оуэна предоставила суду доказательства неимоверной некомпетентности полиции – образец ДНК, который вроде бы должен был подтвердить, что на месте преступления его кровь была перемешана с кровью Саммер, провалялся на заднем сиденье полицейской машины в течение сорока восьми часов и настолько разложился под действием жары, что судья отказался принять его в качестве доказательства.

– Это же ты, да? – не унимается Зоуи, явно обижаясь на то, что я не обращаю на нее внимания.

– Пять лет спустя эту маленькую сплоченную общину все еще потрясает немыслимый, невообразимый ужас этого преступления, и в воскресенье город планирует открыть мемориал в честь…

Телевизор выключается. Джослин наконец-то отыскала пульт и сидит на полу, тяжело дыша, словно собака, которая перетрудилась, разыскивая кость. В комнате стоит напряженная тишина, в каком-то смысле спасительная. Все либо глазеют на меня, либо нарочно избегают смотреть в мою сторону, как будто боятся, что я сейчас закричу, или что-то швырну, или просто начну плакать.

А может быть, им просто страшно.

– Ну все. – Триш вскакивает на ноги, с наигранной веселостью хлопая в ладоши. – Итак, какой фильм мы будем смотреть сегодня? На прошлой неделе вы проголосовали за «Рапунцель: Запутанная история». Посмотрим это кино?

Никто не отвечает. В комнате все еще висит напряженная тишина. Я вскакиваю, чувствуя легкое головокружение и не заботясь о том, что от этого все станет только хуже. Никто не произносит ни слова, пока я выбираюсь в холл, топча попкорн и пластиковые стаканчики и наступая на руку кого-то. Девушка взвизгивает, но тут же замолкает.

В холле пусто и прохладно, где-то в глубине стен гудит электрический ток. Как только я оказываюсь в одиночестве, мои глаза начинает щипать от слез, и мне приходится часто моргать. Я даже не уверена, почему плачу – может быть, оттого, что увидела по телевизору лицо Саммер, это безумно красивое лицо в форме сердечка с большими глазами и густыми ресницами, на котором играет улыбка, словно говорящая о том, что у нее всегда был какой-то секрет.

Платный телефон, находящийся в конце холла, испещрен инициалами пациенток прежних лет. Телефонная трубка пахнет жвачкой и покрыта тонким слоем из пота и лосьона. Стараясь держать ее подальше от щеки, я вынимаю телефонную карту, купленную мною в магазине «Перекрестка», где продаются также мягкие игрушки и мотивационные футболки, и набираю номер Уэйда.

Он берет трубку после первого же гудка.

– Это Бринн, – начинаю я, инстинктивно понижая голос, хотя холл пуст и здесь некому подслушать наш разговор. – Ты ведь приедешь завтра, правда? Не будешь верить во всю эту брехню про ураган?

– Бринн! Привет! – Уэйд всегда говорит восклицаниями. – Я еще… – Звук его голоса затихает, и мне приходится отвести трубку еще дальше от уха, чтобы не слышать взрыва помех на линии.

– Что? – Я бью по трубке костяшками пальцев. – Я тебя не слышу.

– Извини! – В трубке опять раздается треск, как будто кто-то сминает фольгу. – Я тебя не слышу. – Ветер все крепчает. Говорят, у нас будет около трех футов осадков. Говорят, река… – Его голос снова пропадает.

– Послушай, Уэйд, – кричу я. Я все еще слышу, как он что-то говорит, но помехи безнадежно искажают его слова. – Уэйд, я тебя не понимаю. Просто скажи мне, что наша завтрашняя встреча не отменяется. Обещай, что приедешь, ладно?

– Я не могу контролировать погоду, Бринн, – заявляет он. В Уэйде раздражает еще и то, что он имеет склонность говорить совершенно очевидные вещи, изрекая их с таким видом, словно вещает что-то высокомудрое.

– Послушай. – К этому моменту я уже дошла до отчаяния. Уэйд нужен мне, как никогда. Я не собираюсь покидать «Перекресток». Не собираюсь возвращаться в тот мир, в котором люди или пялятся на меня, или, что еще хуже, предпочитают делать вид, будто меня вообще нет – отталкивают в сторону на тротуаре, отказываются обслуживать в кафе, смотрят сквозь, словно я не существую. – Просто скажи, что ты приедешь, хорошо? У меня есть нечто такое, что надо тебе сообщить. Это важно. – Все это, разумеется, туфта, хотя я, как уже говорила, по натуре вовсе не люблю лгать. Но я научилась заботиться о себе сама. Мне пришлось этому научиться, ведь у меня просто не было другого выхода.

– Что именно? – В его голосе звучит сомнение, но в то же время и надежда.

– Я кое-что вспомнила, – говорю я, придумывая на ходу и стараясь не вдаваться в детали.

– Это касается Саммер, – быстро добавляю я, когда он продолжает молчать. – Ты же еще хочешь мне помочь, верно?

Повисает длительное молчание, прерываемое только помехами на линии.

– Уэйд? – Я сжимаю трубку так крепко, что начинают болеть суставы пальцев.

– Если дороги будут открыты, – бубнит он. Это звучит так, словно он говорит, используя неисправный динамик. – Тогда я приеду.

– Они будут открыты, – отвечаю я. И вешаю трубку, даже не попрощавшись.

* * *

Дождь добирается до нас незадолго до отбоя и начинает барабанить по крыше так громко, словно по ней в панике проносится огромное стадо. Когда небо раскалывает молния, половина девушек разражается визгом, а в следующую секунду все затихает.

Монро приходит ко мне сразу после того, как я заканчиваю чистить зубы, и перекрывает выход из ванной, так что поневоле приходится остановиться.

– Послушай. – Она откидывает челку с глаз. – Мне жаль, что все так получилось. Я имею в виду весь этот выпуск новостей. Никто не знал, что… – Она замолкает и вздыхает. – Слушай, лично я думаю, что это было клево, ты меня понимаешь?

– Что именно ты считаешь клевым? – машинально спрашиваю я, но сразу же начинаю жалеть, что задала этот вопрос.

Она моргает.

– То, что ты кого-то убила.

В «Перекрестке», прежде чем говорить, ты должна увериться в том, что то, что ты собираешься сказать, правдиво, честно, важно, необходимо и добросердечно. В принципе, это хорошая мысль. Но принципы – это одно, а практика – совершенно другое.

– Ты идиотка, – выпаливаю я. – И ты мешаешь мне пройти.

* * *

Ветер шумит так громко, что я не могу заснуть несколько часов. Он воет, как чья-то погибшая, неприкаянная, отчаявшаяся душа. Но в конце концов я все-таки засыпаю. И впервые за много лет мне снится Лавлорн.

Миа казалась самой милой из трех, но она была стеснительной. Саммер могла понравиться любому и не боялась незнакомых людей. А Бринн вечно с кем-то ссорилась, хотя в глубине души она, возможно, была самой мягкой из них всех. (Но она никогда бы в этом не призналась.)

Из «Возвращения в Лавлорн» Саммер Маркс, Бринн МакНэлли и Миа Фергюсон

БРИНН

Наши дни

– Все идет хорошо, очень хорошо. Ты чувствуешь себя хорошо? Ну и хорошо. – Нервы Поли явно на пределе. Ее мозг словно заклинило. Офисы администрации залило во время бури. Хотя вода уже сошла, ковровые покрытия все еще мокрые, и их, вероятно, придется снять. – Я знаю, что теперь ты уже достаточно взрослая, чтобы самой расписаться под согласием на выписку. Правда, как я вижу, ты не назвала нам имени человека, который приедет сегодня, чтобы забрать тебя, но это ничего… Тут была такая круговерть… – Она чуть заметно улыбается. – Я вовсе не хотела сказать каламбур.

Сейчас утро воскресенья, но вместо того, чтобы благодаря бутылочке Уэйда спокойно расслабляться в отделении детоксикации, я сижу в кафетерии напротив Поли, и на столе передо мной лежит большая стопка бумаг, которые надо подписать для скорой выписки. Впервые после второй половины дня в пятницу на небе показалось солнце, и хорошо видно, что лужайка усыпана ветками деревьев и мусором, принесенным откуда-то ветром, и покрыта лужами. По лужайке ходят мужчины в одинаковых зеленых футболках и резиновых перчатках и разгребают эти завалы.

Я как за соломинку хватаюсь за мысль, что произошла какая-то ошибка. Может быть, мне удастся выторговать себе еще день или два в «Перекрестке».

– За мной никто не сможет приехать, – говорю я, и мне совсем нетрудно придать своему голосу разочарованный тон. Уэйд действительно не смог приехать. Ветровое стекло его машины насквозь пробил упавший сук. – Из-за бури, – поясняю я, когда на лице Поли появляется выражение удивления.

На этот раз буря оказалась именно такой, о которой нам и говорили метеорологи. В округе в самом деле было зафиксировано несколько торнадо. Половина городков от Миддлбери до Уайтинга сидят без электричества. Оттер-Крик затопило, и потоки воды унесли с собой машины, садовые сараи и даже целую ветряную мельницу восемнадцатого века – просто проглотили ее целиком, потом выплюнули несколько брусьев и все, поминай как звали, большое спасибо, до новых встреч.

Судя по новостям – как только утром в субботу у нас заработали автономные электрогенераторы, в комнате отдыха включился телевизор, и мы опять смогли смотреть новости, – стихия сильно потрепала Твин-Лейкс. На кадрах, запечатлевших город, было видно, что у старого кинотеатра снесено полкрыши, а в местной кофейне разбиты окна, и ее старинную кофейную мельницу до половины затопило водой. Провода телефонных линий над улицами искрили, а между припаркованными машинами медленно текла вода.

Когда я попробовала позвонить по домашнему телефону своей матери, то услышала только короткие гудки. А когда позвонила на сотовый сестры, она оборвала разговор, не дав мне договорить.

– Мы здесь в полном дерьме, – сказала она, и я услышала, как где-то неподалеку наша мать обеспокоенным визгливым голосом говорит ей, чтобы она не употребляла бранных слов. – Послушай, я не могу трепаться. Наш цокольный этаж затоплен. Мама совсем распсиховалась. Оставайся в больнице, ладно? – И она отключилась.

Разумеется, если честно, я ни разу не звонила ни матери, ни сестре, чтобы попросить забрать меня после выписки из «Перекрестка» по той простой причине, что не говорила им, что покидаю реабилитационный центр. Ведь я вообще не собиралась когда-либо его покинуть.

– О. – Поли, хмурясь, поправляет очки. – А как же насчет этой молодой женщины внизу?

Я, ничего не понимая, уставляюсь на нее:

– Что?

– Она зарегистрировалась в приемной полчаса назад. – Поли перебирает свои бумаги. – Одри Оджелло. Она сказала, что приехала повидаться с тобой. Вот я и решила, что она собирается забрать тебя.

На секунду мой мозг отключается. Потом мне приходит в голову, что это, должно быть, чья-то шутка. Какая-то девушка решила разыграть меня после того, как посмотрела новости. Но я почти сразу же понимаю, что это невозможно – в новостях ни разу не упоминались ни название «Лавлорн», ни имя какого-либо персонажа книги. Это может значить только одно – должно быть, меня разыскал кто-то из тех, кто в курсе нашей тайны.

Это была игра, в которую мы играли втроем, делая вид, что мы и есть те девочки, о которых говорилось в книге. Саммер, самая красивая из нас, всегда игравшая роль предводительницы, той, кто принимал все решения, была Эйвой; Миа, милая маленькая Миа с огромными глазами, которая кусала ногти, когда нервничала, и двигалась, как балерина, даже когда мы играли в школьном спортзале в футбол, была Одри; а я была Эшли, бесцеремонная, язвительная, забавная и чуточку вредная.

Мы использовали эти наши вторые имена, когда писали друг другу записки в школе. Миа даже заказала в Интернете набор особой почтовой бумаги, на каждом листке которой наверху имелось напечатанное розовыми буквами имя – Одри Оджелло, и когда приходила ее очередь писать часть фанфика, она делала это от руки на своей сделанной по заказу бумаге. А у Саммер был секретный электронный адрес – [email protected]. Предполагалось, что мы будем пользоваться им, когда станем писать что-то про Лавлорн. Но затем патронатный отец Саммер мистер Болл прознал, что дочка каталась на машине вместе с Джейком Гински и его старшим братом, и настоял на том, чтобы она назвала ему все свои пароли, чтобы он мог проверять электронную почту и аккаунты в Инстаграм и Снэпчат и вообще все в ее жизни. (Саммер была уверена, что он даже выдрессировал их старого кота по кличке Бандит шпионить за ней и начинать орать всякий раз, когда она пыталась тайком улизнуть из дома.) Так что в конце концов мы стали использовать ее секретную электронную почту, о которой мистер Болл так ничего и не узнал, чтобы писать обо всем, что мы хотели сообщить друг другу, так, чтобы никто об этом не прознал: об увлечении Саммер Джейком Гински, о том, станет ли Оуэн Уолдмэн серийным убийцей, когда повзрослеет, и о том, что Анна Майнор уже успела сделать минет не одному, а целым двум парням, причем оба они учатся в восьмом классе. Влюбленности, секреты и признания. Шутки, понятные только нам трем, видео с YouTube и песни, которые нам непременно нужно было прослушать вместе и которые мы пели хором до хрипоты.

– А, ну да. Одри. – Мой голос звучит неестественно и напряженно. Не знаю, замечает ли это Поли. – Я пойду и поговорю с ней.

– Не забудь, тебе надо будет еще заполнить некоторые бумаги! – кричит мне вслед Поли, когда я направляюсь в сторону приемной. Ну конечно. Такие заведения, как «Перекресток», строятся не из кирпичей или бетона, а из бланков анкет, которые надо заполнить, доверенностей, правовых оговорок, запросов о выдаче бланков анкет, а также запросов по поводу будущих запросов о выдаче бланков анкет.

Я прохожу мимо нескольких комнат для групповой психотерапии, в большинстве своем пустых, мимо маленькой молельни и уголка для отдыха. Кто-то не выключил телевизор, и по нему по-прежнему идут местные новости. Приемная находится в конце коридора за вращающимися дверями, в которых проделаны круглые окна, похожие на корабельные иллюминаторы.

Она сидит на диване, находящемся ближе всего к выходу, словно ей нужно гарантировать себе возможность быстро сбежать. В новостях меня поразило то, какой юной на той фотографии выглядела Саммер. Но хотя я не разговаривала с Миа уже целых пять лет, с тех самых пор, как это произошло, и несмотря на то, что мы обе повзрослели и она больше не закручивает волосы в узел, как делают балерины, она выглядит точно так же, как и тогда: большие глаза в окружении густых темных ресниц, маленький вздернутый носик и такой узкий и острый подбородок, что кажется, будто об него можно уколоться.

Долгое время мы смотрим друг на друга молча. Мое сердце так колотится, что я боюсь, как бы оно не выпрыгнуло из груди.

Наконец она начинает говорить.

– Привет, – произносит она, затем быстро закрывает рот, словно прикусив язык, чтобы не сболтнуть лишнего.

– Что ты тут делаешь? – говорю я. Ясное дело, я сто раз представляла себе, как снова увижусь с Миа. Я также представляла себе, как снова увижусь и с Саммер, представляла себе, как она, быть может, вдруг оживет и появится передо мной в одном из своих немыслимых прикидов, которые только она могла заставить смотреться классно, смеясь, как будто все произошедшее было шуткой.

«У-у. Фокус-покус. Ты скучала?»

Но мне никогда не приходило в голову, что я окажусь лицом к лицу с Миа в таком месте, как «Перекресток».

И мне никогда не приходило в голову, что я к тому же еще и испугаюсь.

– Нам надо поговорить. – Она произносит это так тихо, что мне приходится невольно сделать шаг вперед, просто чтобы расслышать ее. Она скашивает глаза на женщину, сидящую за стойкой регистрации. – С глазу на глаз.

Может быть, Миа тоже побывала в реабилитационном центре и сейчас собирается сделать Шаг № 9. (Шаг № 8: Мы составили список всех тех, кому причинили зло, и решили загладить свою вину перед ними; Шаг № 9: Мы лично загладили свою вину перед этими людьми во всех случаях, когда это было возможно, исключая те, когда это причинило бы ущерб либо им самим, либо другим людям.) Может быть, она хочет попросить прощения за то, что сдала меня копам, за то, что одним махом разрушила нашу дружбу.

Меня там даже не было… Я оставила Саммер и Бринн одних… Я не знаю, что произошло… Спросите у Бринн…

Но что бы, черт возьми, ни привело ее сюда после стольких лет, я на это не куплюсь. И не прощу, даже если она будет умолять.

– Как ты меня нашла? – спрашиваю я.

На секунду на ее лице появляется выражение легкого раздражения, как на лице той Миа, которая выговаривала нам с Саммер, когда полагалось делать уроки, а мы вместо этого лежали на диване, положив друг на друга ноги, и, пользуясь одним и тем же ноутбуком, соревновались в том, кто из нас найдет на YouTube самые чумовые клипы.

– А ты сама как думаешь? – говорит она. – Гугл. – Когда Миа видит, что я ее не понимаю, у нее кривятся губы, как будто она проглотила что-то по-настоящему мерзкое. – В честь пятой годовщины какой-то блогер выложил в Сеть полную информацию о том, «где они сейчас».

– Да ладно! – воплю я. – Это капец.

На долю секунды мы снова оказываемся в одной команде. «Чудовища с Брикхаус-лейн». Принесите вилы и разожгите костер.

Но затем она все портит.

– Послушай, – говорит она и снова понижает голос. – Кажется, я кое-что раскопала… Я знаю, после стольких лет это звучит дико…

– О чем ты толкуешь? – спрашиваю я.

Она отводит взгляд.

– О том, чтобы вернуться. – Теперь она уже почти шепчет. – Мы должны вернуться.

– Вернуться куда? – говорю я, хотя и без того знаю ответ. Возможно, в глубине души я всегда этого ждала. Ждала ее.

Я замечаю, что она держит в руках какой-то предмет, положив его в целлофановый пакет из супермаркета и обернув им этот предмет еще раз, как будто это сырая курица и Миа боится, что она может загрязнить все, чего коснется. И даже до того, как Миа полностью вынимает из пакета эту книгу, я узнаю ее – сине-зеленая обложка, три девочки, стоящие, прижавшись друг к другу, перед деревом, в стволе которого находится светящаяся дверь.

Она смотрит на меня и произносит только два слова:

– В Лавлорн.

Больше всего Мие нравились в Лавлорне принцессы, живущие в высоких башнях и поющие печальные песни о принцах, которые должны спасти их. Бринн больше всего нравились турниры и возможность увидеть, как всем, кто был ей не по вкусу, отрубают головы.

А Саммер больше всего нравилось то, что здесь не было кошек и особенно – старых злобных полосатых котов по кличке Бандит, потому никто не мог мочиться в ее обувь и драть когтями любимые джинсы.

Ладно, возможно это и не было тем, что нравилось ей больше всего, но это же классно.

Из «Возвращения в Лавлорн» Саммер Маркс, Бринн МакНэлли и Миа Фергюсон

МИА

Наши дни

Бринн упаковывает большую спортивную сумку и захлопывает багажник – захлопывает резче и громче, чем это необходимо, садится на пассажирское сиденье и сразу же, не спрашивая разрешения, закидывает ноги на приборную панель, так что ее колени оказываются на уровне груди. Если бы она была танцовщицей, то исполняла бы какие-нибудь современные танцы, в которых надо быть все время напряженной, сжатой, как пружина, и готовой взорваться в любой момент. Она исполняла бы свой танец на коленях, но так, чтобы можно было в любую минуту вскочить, начать бить кулаками и вообще обрушить весь театр.

№ 18. Слова, которые хотят, чтобы их истошно прокричали.

– Ты собираешься вести машину или нет?

Когда Бринн только вышла в приемную, я едва поверила своим глазам – и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что выглядела так же. Она была точно такой же, какой я себе ее и представляла – на несколько лет старше, в другой правда обстановке, но с теми же спутанными темными волосами, массивной челюстью, и даже ее походка осталась такой же – почти сердитой, с опущенными руками, сжатыми в кулаки.

Но сейчас я замечаю в ней некоторые изменения: она перестала грызть ногти, которые прежде сгрызала почти до крови, в ее левом ухе блестят три сережки-гвоздика, хотя прежде она не прокалывала уши, и на внутренней стороне ее правого запястья виднеется маленькая татуировка – знак бесконечности. Она видит, что я смотрю на эту татуировку, и дергает рукав вниз.

Она превратилась в незнакомку.

Следы бури видны везде – дороги то и дело оказываются перекрыты из-за упавших деревьев или порванных проводов ЛЭП, мужчины и женщины в болотных сапогах и пластиковых касках, направляющие машины к обочинам, объездные дороги, идущие кругами и даже назад, так что я начинаю опасаться, что в конце концов мы опять окажемся в «Перекрестке». Мне не терпится задать Бринн тысячу вопросов, хочется рассказать ей тысячу вещей, но чем дольше длится молчание, тем труднее становится придумать, как начать разговор. Она сидит отвернувшись, почти прижав нос к боковому окну и подняв колени до уровня груди. Когда я включаю радио, она тотчас же бьет по кнопке кулаком и выключает его.

Наконец я не выдерживаю.

– Ты, по крайней мере, могла бы что-нибудь сказать. Я ведь не твой личный шофер. – И слишком поздно осознаю, что разговариваю точь-в-точь, как раздраженная поведением своей дочери мать.

– Хочешь, чтобы я что-нибудь сказала? – Она наконец поворачивается ко мне и прищуривается. – Ладно. Я скажу. Ты не в своем уме.

Это так неожиданно, что я на мгновение теряю дар речи.

– Что?

– Ты не в своем уме, – повторяет она. – Появляешься из ниоткуда – и заводишь речь о Лавлорне. – Она скорчивает гримасу, как будто само это слово смердит. – О чем ты вообще думала?

Я чуть не выпаливаю:

– Извини, но разве я только что не забрала тебя из реабилитационного центра?

И чуть не добавляю:

– Так кто же из нас действительно не в своем уме? – Но ничего этого я не говорю.

№ 19. Слова, которые застревают в твоем горле, раня его шипами, словно артишоки.

Вместо этого я признаюсь:

– Я думала, что, может быть, тебе не все равно, что случилось в тот день. Я думала, что ты, возможно, захочешь помочь.

– Помочь в чем? – Она наконец опускает ноги на пол. Она оставила следы ног на приборной доске и не делает никаких попыток стереть их. – Не все ли равно, что случилось в тот день. Неужели ты до сих пор этого не поняла? Она погибла. Все думают, что ее убили мы, и никогда не перестанут так думать, вот и все. Оставь прошлое позади. Смени имя. Начни новую жизнь.

– А, ну да, ведь именно так поступила ты? – Я представляю себе, как танцовщица ломает строй. Исполняет серию ударов ногой по полу. Один, два, три, четыре, пять. – Ты что, оставляла прошлое позади, когда попадала в дурные компании? Когда один за другим прошла шесть реабилитационных центров? – Эти слова вырываются у меня прежде, чем я начинаю сожалеть, что произнесла их.

Она бормочет что-то, но говорит слишком тихо, чтобы я могла это расслышать.

– Что? – спрашиваю я.

Она выдыхает, закатывая глаза.

– Я сказала, что именно это я и делала. – Она опять отворачивается к окну. – Это называется выживанием сильнейшего.

– Ах, вот оно что, – язвительно говорю я. – А я-то думала, что в седьмом классе ты на уроках естествознания спала.

Она не снисходит до того, чтобы ответить.

Меня так и подмывает остановить машину и сказать, чтобы она убиралась, чтобы посмотреть, как ей понравится преодолеть расстояние до Твин-Лейкс пешком, шлепая по грязи и наносам мусора. Как глупо было воображать, что она захочет помочь, что ей будет не все равно. Она не задала мне ни единого вопроса про Лавлорн, даже не спросила, что именно мне удалось выяснить, почему я проехала два часа по дорогам, заваленным обломками после бури, которая случается раз в столетие, лишь бы поговорить с ней. Она просто уставилась на меня в своем «Перекрестке» с таким видом, будто я была какой-то вонючей мягкой игрушкой, которую она выбросила в мусорный бак, и ей было непонятно, каким образом я снова вернулась в ее жизнь. «Убери эту штуку, – злобно сказала она, когда я показала ей книгу, поморщившись, как будто ее вид причинял ей боль. А затем продолжила: – Не знаю, зачем ты здесь, но через пять минут мне надо будет отсюда свинтить. Так что тебе придется меня подвезти».

И больше ничего. Просто велела мне сесть в машину и подождать, как будто я была из службы проката автомобиля с шофером, которую она наняла, чтобы отправиться домой.

Глупо, глупо, глупо. Почему-то мне казалось, что стоит отыскать Бринн – и она сумеет все сделать лучше или хотя бы будет знать, что надо делать. Я воображала, что прежняя магия вернется, вернется та особая сила, которая связывала нас воедино и отбрасывала в сторону весь остальной мир. В то время я действительно думала, что Бринн может справиться со всем, чем угодно. Я действительно думала, что Саммер сможет стать знаменитой.

Я и правда думала, что мы особенные. Но, может быть, в действительности этой магии никогда не существовало, как не существовало и Лавлорна. Может, это было просто еще одним воспоминанием, которое нужно оставить позади.

Когда мы подъезжаем к Твин-Лейкс, нам приходится встать в очередь из машин, которые ждут, чтобы перестроиться в один ряд. Половина дороги заблокирована полицейской патрульной машиной, огни которой мигают, обозначая дерево, вырванное с корнями, похожими на торчащие вверх спицы огромного колеса.

Мы, следуя указаниям полицейского, который машет вперед, заезжаем в левый ряд. У меня захватывает дух, когда на Миэрз-лейн я вижу ряд домиков, сдававшихся по минимальной арендной плате, вернее, то, что от них осталось. Целые веранды смыло водой, и трава усеяна мусором. Я вижу, что у одного из домов – того самого, в котором жила Пиа, моя старая няня – смыло кусок стены, и я могу видеть часть ее гостиной.

– Ничего себе. – Бринн выпрямляется на своем сиденье. – Вроде бы здесь жила твоя старая няня, да? Как ее звали – Пита?

– Пиа, – поправляю я. Но то, что Миа вспомнила – то, что она все еще помнит, – вызывает во мне внезапное и глупое чувство радости. Стало быть, она забыла не все.

– Да, Пиа. – Похоже, теперь Бринн начинает вспоминать. Она подается вперед. Я еду в сторону исторического центра – я никогда не понимала, почему это место носит такое название, ведь именно здесь расположены все самые новые магазины – тут 9А поворачивает на Главную улицу, и ряд прачечных самообслуживания и обшитых тонкими досками домов сменяется собранием опрятных кафе, ресторанов с органической едой, ювелирных магазинов и художественных галерей. На перекрестке Главной улицы и Кленовой, в самом центре Твин-Лейкс, Бринн присвистывает. – Черт возьми. Посмотри, что там случилось у Луиджи. Похоже, что-то взорвалось.

Мое сердце снова сжимается. Заведение Луиджи превратилось в фирму «Питы и Компания» еще тогда, когда мы все учились в пятом классе. Теперь его большие выступающие на улицу окна разбиты вдребезги, их снес ветер. Один из столов выбросило на улицу, где он и остался лежать ножками вверх, словно какое-то выброшенное из воды и утонувшее насекомое.

– Я не знала, что все обернется так ужасно, – говорю я. Эбби сказала, что Твин-Лейксу очень сильно досталось – как члену студенческого братства, которого избили вечером в пятницу, как она выразилась, – но одно дело слышать обо всех этих разрушениях и совсем другое – видеть своими глазами.

– Значит, в то время тебя здесь не было?

– По большей части я это пропустила.

Светофор на углу Главной улицы и Кленовой улицы рухнул. На перекрестке стоит еще один коп, регулирующий движение, и длинная вереница машин, ожидающих возможности свернуть направо. Часть Главной улицы полностью перекрыта, и нам приходится свернуть на Кленовую и затем на Кинг-стрит. Расположенная напротив книжного магазина парковка все еще залита водой. Посреди нее в куче густой грязи стоит «Тойота приус». – Я выехала из города вечером в субботу еще до того, как усилился ветер, – говорю я Бринн. И не упоминаю, что ночь я провела в нескольких милях от «Перекрестка» в мотеле, где постельное белье пахло выкуренными сигаретами. Я не говорю ей, что сегодня утром у меня ушло несколько часов только на то, чтобы собраться с духом, дабы проехать последние 3,6 мили до «Перекрестка».

– Поверить не могу, что ты смогла вести машину по такой непогоде. – Она пялится на меня. – Неужели твоя мать позволила тебе ехать в такое ненастье? Неужели тебе не было страшно?

– А, ну да, было. – Я не отвечаю на ее вопрос насчет матери. Откуда ей знать, что моя мать сейчас в 110 милях отсюда и что она, вероятно, запихивает в сумку грязные столовые салфетки, а также почту из дома тети Джесс и думает, будто на протяжении всей бури я просидела в безопасности в своей спальне. – Но ведь это было важно.

Бринн смотрит на меня искоса, как будто никогда не видела прежде.

– Мы все это придумали, – тихо говорит она. – Лавлорн никогда не существовал. Его не было. Мы просто сошли с ума.

– Я это знаю, – огрызаюсь я.

– Сошли с ума, – повторяет она со странным выражением на лице. – И к тому же были наполовину влюблены друг в друга.

– Ты не была влюблена в меня, – поправляю я. – Ты была влюблена в Саммер.

Я начинаю жалеть об этих словах, как только они срываются с моих уст. № 31. Слова, похожие на шрапнель: сначала они попадают в тело и только потом взрываются. На долю секунды Бринн отшатывается, словно я ударила ее по лицу. Я сразу представляю подругу на сцене в свете прожектора – она стоит на коленях, маленькая, сжавшаяся в комок пружина ярости.

Затем она выскакивает вон. Она оказывается на улице еще прежде, чем я успеваю остановить машину. Открывает багажник. Выхватывает свою спортивную сумку. И к тому времени, когда я опускаю окно и зову ее, она исчезает из виду.

МИА

Тогда

Когда мы впервые попали в Лавлорн, шел дождь.

Был конец июня, прошло несколько недель с тех пор, как закончилась наша учеба в шестом классе, и, по идее, я к тому времени должна была уже уехать из дома. Предполагалось, что я буду пребывать в балетном лагере в Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, ночуя в одной спальне вместе с другими фанатками балета, проводя каждое утро за совершенствованием па-де-бурре и находясь как можно дальше от обоих своих родителей, которые все последние четыре месяца соревновались в том, кто из них может больше рассердиться.

Но двумя неделями раньше во время нашей дурацкой посвященной окончанию школьных занятий игры в футбол Ной Ли толкнул меня сзади, и, упав, я сильно растянула левую лодыжку. Впоследствии Саммер сказала мне, что даже мое падение было эффектным и грациозным, а Бринн посетовала, что она не засняла его, чтобы выложить в YouTube.

Таким образом у меня оказалась растянута лодыжка и не было никаких планов на лето.

Мы уже много раз играли в Лавлорн, начиная с сентября шестого класса, когда Саммер отдали под патронат мистеру и миссис Болл, семейной паре, у которой было уже четверо взрослых детей и которые решили на склоне жизни стать семьей для еще одного ребенка – как считала Саммер, в основном из-за денег, которые им за это платило правительство.

А еще потому, что мистеру Боллу или, как его называла Саммер, мистеру Боллзу хотелось снова получить возможность кем-то помыкать.

До появления Саммер мы с Бринн даже не были подругами. Саммер как-то вдруг и без малейших усилий втянула нас на свою орбиту, став центром отдельной маленькой солнечной системы, вокруг которого стали вращаться и мы.

Мы ездили в школу на одном и том же автобусе, и можно сказать, что вся наша дружба и все, что случилось потом, уходят корнями в этот дурацкий желтый автобус, салон которого всегда был пропитан запахом чипсов. Водитель автобуса, мистер Хэггард, скрывал свою лысину с помощью нелепого зачеса и вечно распевал арии из мюзиклов, шутя при этом, что ему следовало бы выступать на Бродвее. Бринн любила повторять, что школа – это один большой тест на нормальность, цель которого – выяснить, кто сломается первым, и во время поездок на школьном автобусе в это легко было поверить.

Много лет мы с Бринн по дороге в школу сидели на задних рядах, иногда оставляя между собой по несколько пустых мест, иногда садились друг напротив друга по разные стороны прохода, но никогда друг с другом не заговаривали. А потом в один прекрасный день в автобусе появилась Саммер, одетая в джинсовые шорты с бахромой, мужские подтяжки и тонкую футболку с рекламой кока-колы, и села между нами, прямо рядом со мной, уперевшись ногами в спинку переднего сиденья, так что стали видны редкие светлые волоски, росшие на ее коленях, и заговорила с нами двумя так, словно мы сидели там нарочно, а не для того, чтобы быть подальше от всех остальных. Словно мы были подругами.

И с тех пор мы ими стали.

Это Саммер познакомила нас с «Путем в Лавлорн». Она помнила книгу практически наизусть. Иногда кто-то из нас исполнял роль гнома Грегора или одной из Грустных Принцесс, которые жили в Башнях. Бринн любила играть роль Ферта, вора-кентавра, который украл сердце одной из принцесс, а затем выменял его на собственную свободу, лишь затем осознав, что тем самым обрек себя на жизнь, в которой не будет места любви. Саммер часто во время одной игры меняла роли, играя то одного персонажа, то другого, она могла объявить, что сейчас одновременно и Одри, и нимфа, которой Фантом отдал приказ похитить Одри, и мы никогда с ней не спорили, потому что она знала книгу лучше нас и потому что она так хорошо играла роли всех персонажей, пусть переигрывая, играя с нажимом, но все равно заставляя нас верить. Это было одной из тех вещей, которые мне в ней нравились больше всего – она не боялась выглядеть как идиотка.

Она вообще ничего не боялась.

В тот день в конце июня, когда Лавлорн превратился из выдумки в реальность, нам пришлось идти медленнее из-за моей поврежденной лодыжки. Саммер и Бринн перепрыгнули через ручей, а потом помогли перебраться через него и мне, и мы все вместе сделали вид, будто перешли вброд реку Черного Оленя. Затем мы начали пробираться по длинному полю, поросшему хвощом и триостренницей тройчатой, делая вид, что держим путь в деревню гномов в Таралинском лесу.

Может быть, причиной этого явилось то, что случилось потом, но я ясно помню, как на меня в какой-то момент вдруг повеяло волшебством. Деревья подняли и опустили свои огромные зеленые руки, а затем замерли. Птицы затихли. Саммер и Бринн успели отойти далеко от меня и над чем-то смеялись, а я вдруг остановилась, пораженная странностью и необычностью всего вокруг: неба, движения золотого солнца и темных туч и наступившей во всем мире тишиной, как будто он чего-то ждал.

Лавлорн, подумала я тогда – и до сих пор помню, как мне пришла в голову эта мысль. И, хотя это казалось не имеющим смысла, меня пронизал трепет и охватила такая уверенность, что стало трудно дышать. Это Лавлорн. Мы и вправду здесь.

И тут полил дождь, казалось, пришедший ниоткуда, внезапный, как бывает с летними грозами, и ветви деревьев снова заходили ходуном. Ближе всего стоял дом Саммер, но мистеру Боллу не нравилось, когда она приглашала гостей – и к тому же там всегда было темно и стоял запах несвежего дыхания.

За несколько секунд мы промокли до нитки, и джинсы облепили мои ноги так туго, словно хотели впитать в себя саму кожу.

– Сарай! – крикнула Саммер, хватая Бринн за руку. Тогда все казалось нам таким срочным. – Бежим к сараю!

Весной мы наткнулись на старый сарай для хранения инвентаря – когда-то он принадлежал здешнему фермеру, чей дом снесли, чтобы построить на его месте кучу передвижных домов и сдающихся внаем коттеджей вроде того, в котором жила Саммер вместе с Боллами, своей патронатной семьей. Мы бывали в этом сарае уже много раз, хотя я слишком боялась пауков, чтобы оставаться внутри более нескольких минут. Здесь лежал дощатый пол, и стоял запах гниющего дерева, а единственное окошко было покрыто таким густым слоем пыли, что даже в полдень в сарае стояла почти кромешная тьма, к тому же там лежали груды ржавых сельскохозяйственных орудий и инструментов, похожих на части человеческих тел – руки, пальцы и зубы.

Бринн и Саммер бросились бежать, и я помню, как увидела очертания бюстгальтеров сквозь их мокрые футболки и почувствовала зависть, потому что у меня еще ничего не выросло, а были только крошечные соски. Мне также стало досадно, поскольку догнать их я не могла, и, несмотря на то, что я кричала им, чтобы они подождали меня, они продолжали бежать как ни в чем не бывало. Они вечно вели себя так – запирались в ванной и шептались, оставляя меня за дверью, или вскидывали брови, когда я сетовала, что мистер Андерсон слишком тверд, прямо как кремень, а затем разражались смехом.

– Не бери в голову, Миа, – говорила Саммер, гладя меня по голове, как будто она была на тысячу лет старше. – Когда ты станешь взрослее, то поймешь…

Они исчезли в сарае. К тому времени, когда к нему приковыляла и я, его дверь уже захлопнулась. От влажности и старости дерево перекосило, и я не сразу смогла ее открыть. На секунду мне показалось, что они собираются в шутку оставить меня мокнуть под дождем. Я начала долбить по двери кулаками и кричать, и наконец она распахнулась.

Они даже не слышали моего стука. Они стояли посреди сарая, и я увидела, что вокруг их ног образовались лужи, натекшие с одежды и волос. Я помню, как вокруг было тихо, когда я закрыла дверь и дождь превратился всего лишь в глухой стук капель, бьющих в стены и крышу сарая.

Сам сарай был чисто убран и пах ароматизированными свечами с ванилью. Все старые инструменты куда-то исчезли. И вся паутина.

Его стены были теперь оклеены старомодными обоями в цветочек – кремового цвета с миленькими букетами роз, а наши шаги приглушал зеленый коврик из лоскутков. В одном углу стояла узкая кровать, накрытая узорчатым лоскутным одеялом, рядом с ней деревянная прикроватная тумбочка, на которой разместился работающий от батарейки фонарь, похожий на лампу со свечой. Оконная рама была вычищена, хотя в ее углах еще оставались кусочки плесени, смешанной с паутиной. На тумбочке даже стояла стеклянная банка, полная диких фиалок.

А над кроватью была прибита маленькая деревянная табличка, на которой кто-то красивыми буквами написал строчку: «Добро пожаловать в Лавлорн».

– Это твоя работа? – Я повернулась к Саммер, хотя по выражению ее лица сама видела, что она тут ни при чем.

В книге первоначальная троица девочек никогда не испытывала ничего, кроме восторга, когда вокруг них появлялся Лавлорн, когда он начинал изменять знакомые им предметы, подобно сливочному маслу, меняющему свои очертания: вот дерево превращается в башню, вот старая каменная стена обращается в грот, где живут гремлины. И затем, позднее, нам начало ужасно нравиться помещение клуба, которое сейчас вдруг возникло перед нами посреди дождя, и тепло лоскутного одеяла, которое обнимало наши плечи, и мигающий свет фонаря.

Но в тот раз я не почувствовала восторга. Я ощутила только страх.

– Это волшебство, – сказала Саммер. Она подошла к стенам и ощупала обои, как будто опасалась, что они расползутся под пальцами. Когда она снова повернулась к нам, ее глаза сияли. Это был единственный раз, когда я видела, что она близка к истерике. – Это Лавлорн. Мы отыскали Лавлорн.

– Лавлорна не существует. – Бринн так и не сдвинулась с места. Вид у нее был сердитый, что означало, что она тоже испытывает страх. – Ты сама все это устроила, Саммер. Признайся, что это твоих рук дело.

Но Саммер не слушала ее.

– Это Лавлорн, – сказала она. И начала кружиться по комнате, дотрагиваясь до всего – до лоскутного одеяла, до кровати, до фонаря – повышая голос, пока он не превратился в крик. – Это Лавлорн!

В ящике тумбочки она обнаружила коробку шоколадных печений и открыла ее с помощью зубов. Я помню, что печенья были старыми и крошились, как замазка.

Вероятно, входов в Лавлорн было великое множество, возможно, они находились внутри старинных буфетов, или под кроватями, или в таких местах, где никому не приходило в голову их искать, вроде старых кладовок. Но проще всего было попасть туда через лес, куда Саммер, Бринн и Миа и отправились, когда решили увидеть Лавлорн своими глазами.

Из «Возвращения в Лавлорн» Саммер Маркс, Бринн МакНэлли и Миа Фергюсон

БРИНН

Наши дни

Пока я иду по Харрисон-стрит, слова Миа продолжают вертеться у меня в голове, как надоедливая песня.

– Ты была влюблена в Саммер.

Влюблена в Саммер.

В Саммер.

Какая-то часть меня продолжает жалеть о том, что вообще вылезла из машины Миа. Вместо этого мне следовало наброситься на нее за то, что она все истолковала превратно, за то, что она всегда истолковывала это превратно. За то, что она вечно следовала за нами как хвостик, за то, что она струсила и рассказала копам про Лавлорн.

Но в то же время другая часть меня – крошечное порочное существо, маленький монстр, затаившийся где-то в глубине моего мозга – знает, что она не ошибается, во всяком случае, не в этом отношении.

Действительно ли я была влюблена в Саммер?

Была ли она у меня первой?

И единственной настоящей?

С тех пор появились и другие. Я лесбиянка. Или гейгерл, лизунья, фемка, сафо, если прочитать надписи, которые появлялись в моем шкафчике в раздевалке с тех пор, как погибла Саммер. Вермонт в основном либеральный штат – директор Объединенной школы Твин-Лейкс мистер Стайгер приводит своего мужа на каждую выпускную церемонию – но это может продолжаться только до тех пор, пока люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией стараются оставаться невидимыми. Безвредными. Пока они не причиняют беспокойства, пока их руки остаются на виду и все дети находятся в безопасности.

Я точно не знаю, когда осознала, что лесбиянка, просто я никогда не чувствовала себя натуралкой. А если вы считаете, что секс – это как цветная капуста и вы никогда точно не узнаете, что вам по нутру, пока не попробуете, то я пробовала всё. Я имела отношения с тремя девушками – действительно серьезные отношения – и трахалась еще с полудюжиной. В реабилитационных центрах больше почти нечем заниматься.

Среди них была Марго, наполовину француженка, наполовину нигерийка, с кучей проколов на лице, выросшая в Огайо. Каждый раз, когда мы с ней целовались, у нее из носа выпадало кольцо. Саша – русская из Брайтон-Бич, Нью-Йорк, говорившая с таким акцентом, что мне всякий раз казалось, что она мурлычет. Элли, с которой я оставалась несколько месяцев: смеясь, она всегда прикрывала рот рукой, а ее волосы напоминали мне иглы дикобраза.

Но Саммер была не такой. Особенной. В каком-то смысле чистой. Наверно, потому, что я не могла ее поиметь – наверно, потому, что в то время я даже не была уверена в том, что мне этого хочется.

Может быть, потому, что я любила ее так сильно.

Может быть, потому, что она разбила мне сердце.

Я помню, как мы вместе попали под ливень по дороге из Лавлорна осенью в седьмом классе. Саммер не захотела рассказывать об этом Миа, и я тогда чувствовала себя виноватой и одновременно охваченной упоением. А потом в доме мы забрались в тесный душ, не сняв футболок и белья, оказавшись так близко друг от друга, что просто не могли не соприкасаться, и ее белокурые волосы запутались, тушь расплылась по щекам, а дыхание пахло земляникой, и мы все смеялись и смеялись, выталкивая друг друга из-под струй горячей воды, и всякий раз, когда Саммер касалась меня, у меня под кожей словно загорались огни. А потом она сказала, что решила сбежать из дома и провела три ночи в сарае, превращенном в клуб, и как-то вечером она попросила меня остаться с ней, и мы проспали ночь в одном спальном мешке, касаясь друг друга коленями, и запах ее пота пропитывал воздух, и у меня от него кружилась голова. Она была принцессой. А я собиралась стать ее рыцарем.

Я собиралась защищать и оберегать ее.

А еще был поцелуй. А потом последовали слухи, ходившие по школе, то, как ученики шикали мне вслед и все девочки отказывались раздеваться в моем присутствии в раздевалке спортзала. То, как Саммер отказывалась смотреть в мою сторону, и то, как, видя ее на другом конце коридора, я чувствовала себя, словно ведьма в «Волшебнике из страны Оз», так, будто я растворяюсь, растекаюсь наподобие пузырящейся лужи.

Но, как всегда, когда это воспоминание оказывается слишком близко, мой разум делает крутой поворот и уходит на обходной путь. Впереди опасность.

Я возвращаюсь на Главную улицу, молясь о том, чтобы нас никто не заметил, и жалея о том, что у меня на голове нет шляпы. К счастью, люди на улицах слишком заняты, осматривая свои дома и выясняя, насколько сильно они пострадали, или разбирая обломки. Мне кажется, что все это должно сопровождаться громким шумом – миганием огней, воем сирен, урчанием оборудования, – но пик чрезвычайной ситуации уже позади, и вокруг стоит мертвая тишина.

Достаточно свернуть на дорогу местного значения 15А, и, отъехав несколько миль от города, можно добраться до Объединенной школы Твин-Лейкс, состоящей из начальной и промежуточной школ, а на противоположной стороне улицы стоит старшая школа, где мне так и не довелось учиться, поскольку меня слишком жестоко травили. Вместо этого я сворачиваю направо – там самый дешевый муниципальный район, в одном из домов которого живет теперь моя мать – наверное, я должна бы считать его и своим домом, однако я всячески старалась туда не возвращаться. Все дома стоят на месте когда-то находившейся здесь фермы, которую разделили на отдельные участки. Можно пройти дальше, и тогда расстояние между домами становится все больше и больше, пока все вокруг не окрашивается всего в два цвета – коричневый и зеленый – и не начинаются леса, среди которых изредка попадаются фермы, маленькие островки цивилизации, похожие скорее на оплошности, совершенные при нанесении красок. В конце концов, дорога местного значения 15А превращается в узкую проселочную дорогу, проходящую мимо улиц с такими названиями, как Холм яблоневого сада и Кольцевая развязка Одуванчик, и мимо моей старой улицы Бор-лейн. Дом Саммер находился через переулок от моего, на Сканк-Хилл-роуд. Дальше расположена Брикхаус-лейн, названная так в честь полуразрушенного кирпичного домика в конце этого переулка, домика, расписанного граффити с нанесенными несмываемыми маркерами инициалами, перед которым на шлакоблоках все еще стоит проржавевший «Додж».

Перкинс-роуд перекрыта пожарной машиной. Большая сосна, свалившись, порвала провода ЛЭП, и теперь здесь со скучающим видом толпятся рабочие, похожие на людей, ожидающих своей очереди на почте.

Напротив я замечаю открытую дверь дома Марси Дэвис. Хотя в ее жилище слишком темно, я готова была бы поспорить на что угодно, что она сидит там в шезлонге напротив кондиционера, наблюдая за творящейся снаружи кутерьмой. Марси и есть тот неназванный «источник», который цитировали пять десятков газет и по словам которого о моих психопатических тенденциях стало известно еще с тех пор, когда я была ребенком. Несколько лет она рассказывала людям, будто я ради удовольствия мучила лягушек и воровала велосипеды у других детей; будто я всегда была помешана на ножах и играла не в кукол Барби, а в войну – и это притом что мы переехали на Перкинс-роуд только через несколько месяцев после гибели Саммерс – после того, как Билли Уоткинс, наш сосед по Бор-лейн, сказав, что действовал по велению Бога, сжег наш дом, бросив в гостиную коктейль Молотова, когда внутри находилась я. Думаю, Марси даже не платили за ее интервью – ей просто нравилось выдумывать всякие гадости.

Я закидываю спортивную сумку на плечо, как будто это мертвое тело, которое я вытащила из разрушенного здания, надеясь, что эта ноша полностью скроет мое лицо, и пытаюсь по лужайке Марси обойти пожарную машину.

Но меня сразу же останавливает пожарный.

– Постойте. – Весь подбородок у него покрыт угрями – точь-в точь как у двенадцатилетнего мальчишки. Он одет не по форме – на нем только комбинезон поверх белой футболки. – Эй, куда это вы идете?

– Домой, – отвечаю я, чувствуя, как по спине ручьями течет пот.

– Дорога перекрыта, – говорит он. – Вам придется вернуться позже.

Я чувствую, как сквозь тонкую ткань сумки мне в шею врезается что-то твердое – мой сотовый телефон.

– Я не могу вернуться позже. Я здесь живу. – К нам поворачивается еще один пожарный. – Послушайте, – продолжаю я, – отсюда виден мой дом. Видите вон тот маленький серый домик? – Я даже показываю рукой, потому что все дома на Перкинс-роуд серые, ведь их все построили за два года из одного и того же дешевого низкопробного материала – фанеры и плоской кровельной плитки. – Я пройду быстро. И не буду подходить к проводам.

– Дорога перекрыта, – повторяет сопляк-пожарный, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, куда указываю я. – По распоряжению Управления пожарной охраны.

В конце концов я выхожу из себя.

– А ты вообще-то уже достаточно взрослый, чтобы отдавать такие приказы? – Я понимаю, что спорить глупо, но я часто говорю, не подумав. – Разве прежде чем что-либо сказать, тебе не надо спросить своего папочку?

– Очень смешно, – отвечает он. – На твоем месте… – Он вдруг замолкает. Что-то в выражении его лица меняется – и внутри меня разверзается пустота. Он знает. – Эй, я знаю, кто ты.

Я быстро бегу прочь, на миг забыв про Марси, и в этот миг я ее вижу – как раз там, где я и думала – в прихожей, где на нее падает косой солнечный луч. На ногах грязные босоножки, руки вцепились в подлокотники кресла, а между двумя пальцами зажата дымящаяся сигарета. Она истошно визжит:

– Дэвид, ты ни в жисть не догадаешься, кто заявился домой!

Я пускаюсь наутек, и мне плевать, как нелепо я выгляжу со стороны, плевать на тяжесть моей спортивной сумки и на то, что сердце мое бьется так, словно готово вот-вот вырваться из груди. Я продолжаю бежать, пока не заворачиваю за угол и не оказываюсь на Уолдмэн-лейн, где меня загораживают деревья, растущие по обе стороны улицы. Я сбрасываю сумку на землю и трясу плечом, чтобы оно перестало болеть. Во рту стоит вкус мела. Черт бы побрал Марси. Черт бы побрал этого так называемого пожарного, даже не достигшего возраста половой зрелости. Черт бы побрал Твин-Лейкс.

Я вспоминаю один день в конце шестого класса, когда было слишком жарко, чтобы идти в Лавлорн, слишком жарко для всего, и оставалось только, включив на полную мощность кондиционер, читать журналы и участвовать в онлайн-викторинах. Саммер говорила, что больше всего на свете боится того, что ее забудут. Именно поэтому она собиралась стать моделью, а потом ведущей собственного телевизионного шоу. Если ты не становишься знаменитой и никто потом тебя не помнит, говорила она, то какой смысл жить? Тогда с таким же успехом можно было бы вообще не рождаться на свет. Я ее понимала, хотя сама никогда не хотела быть знаменитой.

Но Саммер не сумела продумать этот вопрос до конца. Она так и не осознала, сколь многое зависит от того, из-за чего именно тебя будут помнить. Иногда намного, намного лучше, чтобы тебя забыли.

* * *

Все дороги в этой части Твин-Лейкс были когда-то подъездными дорогами к фермерским домам или усадьбам. Уолдмэн-лейн с тех пор так и не изменилась – она все еще представляет собой проселок с одной полосой движения, со следами покрышек в липкой грязи. В то время как Перкинсы с Перкинс-роуд, и Холлы с Холл-стрит, и все остальные семьи, когда-то владевшие здесь землей, уже несколько десятилетий назад уехали отсюда вместе со всеми своими деньгами, Уолдмэн-лейн по-прежнему заканчивается родовым гнездом Уолдмэнов, построенным Дитером Уолдмэном, прадедом Оуэна. Насколько мне известно, этот дом все еще принадлежит отцу Оуэна, хотя через месяц после того как его оправдали, они все собрались и уехали вроде бы в Европу.

От дома Оуэна я могу пройти через лес и оказаться на Перкинс-роуд с другой стороны, что пресса обожала обыгрывать. Даже существовала теория, будто Оуэн – это злой маг, который контролировал наши умы и после убийства он заставил мою семью переехать, чтобы держать меня поближе к себе. Правда, нигде не было упомянуто, почему Миа осталась в своем старом доме и с какой стати Оуэну понадобилось, чтобы я перебралась поближе к нему, если он передавал команды непосредственно в мой мозг.

Вокруг полно комаров, и освещенные солнцем места похожи на плиты сливочного масла. Но когда я добираюсь до вершины холма, день становится темнее. Кроны деревьев над головой смыкаются. Поскольку Уолдмэнов здесь давно уже нет, добиваться, чтобы власти округа расчистили дорогу, было некому.

Наконец впереди появляется сам дом, частично закрытый деревьями, и я останавливаюсь.

Я не была здесь уже несколько лет, и до меня вдруг доходит, что я избегала приходить сюда нарочно. Точно так же, как я никогда не хожу на Сканк-Хилл-роуд, точно так же, как я никогда больше не хожу в лес, точно так же, как я бросила читать, хотя из-за этого мне лишь с трудом удалось окончить восьмой класс.

Дом остался таким же, что потрясает меня – ничто не должно оставаться таким же, если столько всего изменилось. Я снова вспоминаю лицо Саммер на той фотографии, которую показали в новостях, и то, какой она выглядела юной.

Навеки тринадцатилетняя. Навеки ушедшая.

Я подхожу ближе и наконец замечаю некоторые изменения: лужайка заросла сорняками, и Уолдмэны поставили вокруг своей земли забор, вероятно, для того, чтобы люди не могли тайком подбираться к их дому и с помощью баллончиков с краской писать на его стенах всякую глупую хрень, как они делали это на стенах нашего старого дома. Я не помню, поставили ли этот забор до того, как Оуэна отправили в Реабилитационный центр для несовершеннолетних «Вудсайд», или после.

Я прижимаюсь лицом к прохладному металлическому забору и смотрю на уходящую к дому подъездную дорогу, и у меня опять перехватывает дыхание: я вижу, что росший здесь огромный дуб рухнул на то, что раньше было террасой, где мы с Саммер осенью в седьмом классе, прячась за растением в горшке, впервые выкурили по сигарете, после чего нас чуть не вырвало. И тут я вижу пятно цвета: внезапно из-за угла дома появляется Оуэн Уолдмэн, колотя по высокой траве палкой.

Я отшатываюсь, но уже слишком поздно – он меня заметил.

Какое-то время мы просто молча смотрим друг на друга через забор.

– Бринн, – говорит он наконец на долгом выдохе. – Привет. – Оуэн здорово вырос – теперь в нем, наверное, шесть футов три дюйма, но, хотя он немного и раздался в ширину, все еще кажется худым, и со своими вечно лохматыми рыжими волосами производит такое впечатление, будто его схватил за волосы и за ноги какой-то великан и вытянул в длину, как тянут ириску. У него все такие же серо-голубые глаза, которые за секунду могут изменить цвет от светлого, как ясное небо, до темного, как грозовая туча. И едва он увидел меня, как они потемнели.

Оуэн Уолдмэн. Оуэн – злой маг. Оуэн со своей кривой улыбкой, вспыльчивым нравом и переменчивым настроением.

Оуэн Уолдмэн, возможный убийца.

Оуэн Уолдмэн, которому, возможно, благодаря везению удалось выйти сухим из воды.

Удивительная штука это везение. Как монетка, которую ты можешь видеть одновременно с двух сторон.

На месте преступления полиция нашла Саммер, накрытую свитером Оуэна, пропитанным кровью, которая могла принадлежать жертве.

И не только Саммер, но и Оуэну.

По неподтвержденным данным. Копы считали это дело таким простым, что хранили образец ДНК совершенно ненадлежащим образом, и на суде он был сочтен неприемлемой уликой.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.

Он отводит глаза.

– Я тоже рад тебя видеть.

– Ответь на мой вопрос.

В последний раз я видела Оуэна сразу после суда, через несколько месяцев после того, как мы переехали на Перкинс-роуд и через два года после убийства Саммер. За это время в стране и даже в нашем штате произошло еще несколько резонансных убийств: в Берлингтоне образцовая мать, состоявшая в школьном родительском комитете, поцеловала утром мужа перед его уходом на работу, убрала кухню, а потом утопила своего новорожденного ребенка в грязной раковине. В Нью-Гэмпшире двенадцатилетний ученик открыл огонь в своей школе и убил троих человек, включая школьного психолога, который пытался ему помочь, и так далее. Одно в этом неопределенном мире неизменно всегда: новости вечно подкидывают тебе какую-нибудь информацию от которой хочется блевать.

Я помню, как услышала, что Оуэна оправдали и освободили из исправительного центра и что они с отцом уезжают. Я тогда взбежала на холм с Перкинс-роуд как раз вовремя, чтобы увидеть последний грузовик для перевозки мебели, урча, медленно едущий вниз по Уолдмэн-лейн и следующий за ним старый «Мерседес» отца Оуэна, в котором на пассажирском сиденье сидел мой друг. Какой-то старик плюнул на капот машины, какая-та женщина пнула покрышку колеса и завизжала: «убийца». Я стояла за стеной деревьев и завидовала черной завистью – ему это удалось, он уезжал из нашего городка.

И, возможно, возможно, ему сошло с рук убийство.

Оуэн запускает руку в волосы, взлохмачивая их еще больше. На нем линялая зеленая футболка, на которой изображена корова. Раньше он никогда не носил ничего цветного. Его гардероб состоял только из черных джинсов, черных футболок и черных толстовкок с капюшонами. Все говорили, что из него вырастет серийный убийца: он каждый день приходил в школу в черном тренчкоте и черных армейских ботинках, а на уроках большую часть времени рисовал чертиков на страницах полных насилия комиксов или спал, положив голову на парту. К тому же его отец был пьяницей. И, что еще хуже, он был богатым пьяницей – мог пить сколько хотел, не боясь разориться.

Я помню, как один раз в третьем классе на игровой площадке Элайджа Тэннер насмехался над Оуэном за малый рост, щуплость и вообще за его странности, как тогда делали многие дети, а Оуэн, казалось, это даже не слушал. А потом р-раз! Внезапно он развернулся и как саданет Элайдже в нос! Я никогда не забуду, сколько крови тогда хлынуло из этого носа – как будто вдруг включили кран.

Я раньше не понимала, что в нем видела Миа. И что в нем видела Саммер.

Возможно, все дело в том, что ей хотелось всегда во всем участвовать и всегда быть в центре событий. Возможно, ей и здесь хотелось быть в центре.

– Я ведь тут живу, разве ты не помнишь? – В его голосе появился какой-то незнакомый выговор.

– И вовсе ты тут не живешь, – возмущаюсь я. – Вы ведь переехали.

– Я учился в школе, – поправляет меня он. – И окончил ее.

Окончил школу. Вот черт. Окончание школы означает вечеринки с пивом, спортивные кубки и подарочный сертификат в сетевой магазин товаров домашнего обихода «Бед, бат энд бийонд». Окончание школы – это гордящиеся тобой бабушка и дедушка, слезливые селфи и песни в стиле «кантри». Интересно, Миа в этом году тоже окончила школу? Думаю, считается, что я все еще в девятом классе старшей школы, хотя не совсем в этом уверена. Мама обещала снова записать меня в школу, как только я докажу, что могу жить без наркотиков и спиртного восемь недель подряд. Но пока что, благодаря моему доброму старому кузену Уэйду и нашему с ним сговору, мне удавалось обходиться без этого.

– Ну так что, выходит, ты вернулся? – Плевать, если это звучит грубо. Сначала Миа, потом Оуэн, и все в один день. А ведь главное в прошлом – это то, что оно должно по идее остаться позади.

Оуэн только пожимает плечами.

– Мы продаем этот дом, – заявляет он. – Честно говоря, не знаю, почему мы так долго за него держались. Мой отец уехал по делам, а меня послал сюда, чтобы я все привел в порядок. Но теперь… – Он указывает на упавший дуб, который все еще тянет свои ветви вверх из обломков террасы, словно утопающий, машущий руками, чтобы его заметили и спасли. – Одно хорошо – теперь из кухни можно попасть прямо в сад. Незачем проходить в дверь. Я все время напоминаю отцу, что надо упомянуть это преимущество в рекламном буклете для потенциальных покупателей, который издаст риелторская фирма и в котором будет описываться наш дом.

Внутри снова разверзается пустота. Я и забыла, какой Оуэн остроумный. Я забыла столь много – например то, что, нервничая, Миа начинает жевать внутреннюю часть нижней губы, как кукурузу в початке. Ведь мне не хотелось это помнить.

– Отстой, – говорю я и отворачиваюсь от него, чувствуя внезапную усталость.

– Эй, погоди! – зовет меня Оуэн. Вид у него сейчас обиженный и удивленный, как у ученика промежуточной школы на вечеринке, который был совершенно уверен в том, что девочка, от которой он без ума, точно пригласит его потанцевать. – Я давно тебя не видел – хочу сказать, что прошло столько лет. Как ты сейчас? Как у тебя дела?

Этот вопрос кажется мне настолько глупым, что секунду я просто молча пялюсь на него.

– О, у меня все просто классно. – По-видимому, он не замечает моего сарказма, поскольку тут же начинает быстро-быстро кивать. – Прям фантастика. Я окончила школу. – Не знаю, зачем я вру. Просто выскочило, и все.

– Это здорово, Бринн, – говорит он. – Правда здорово.

– Ага. С отличием. И с блейзером группы поддержки наших спортивных команд. А теперь мне предстоит учеба в Гарварде с полной стипендией. Я написала эссе под названием «Девушка, которая скрывается под маской чудовища». И получила за него премию.

Улыбка сползает с его лица.

Теперь, когда меня понесло, я уже не могу остановиться.

– Каждый год город устраивает в мою честь парад. Приходи в следующий раз. Там даже раздают попкорн.

На его лице отражается такое сострадание, что я почти – почти – чувствую себя виноватой.

– Все так же паршиво, как и тогда, да? – тихо говорит он.

– Всю дорогу, – отвечаю я.

Я снова поворачиваюсь, чтобы уйти, и он снова окликает меня.

– Бринн!

– Ну что? – Я разворачиваюсь, совсем уже перестав притворяться дружелюбной.

Оуэн медленно идет по лужайке, как будто опасается, как бы я не испугалась и не дала стрекача, если он подойдет к забору слишком близко. В Оуэне есть что-то пугающее, даже теперь, когда он начал одеваться нормально, окончил школу и приобрел довольно-таки приятный выговор – какая-то напряженка, от которой тебе не хватает воздуха, что-то вроде притяжения черной дыры. И мне в голову снова приходит все та же мысль, что и прежде: хотя копы и не смогли его уличить, это вовсе не значит, что он никого не убивал.

– Я хотел спросить про… – Он замолкает, отведя взгляд и щурясь на солнце. – Я хотел спросить: Миа все еще здесь?

И я внезапно ощущаю волну ненависти, мощной и темной, как грязевой оползень.

– Знаешь что, Оуэн? – говорю я. – Оставь Миа в покое. Сделай милость, оставь в покое нас обеих: и ее, и меня.

Я снова разворачиваюсь и спешу в лес. На сей раз он больше не окликает меня.

Все гномы плакали, но никто не плакал так горько, как Грегор – ему никогда не забыть, что три девочки спасли его сестру от Фантома.

– Пожалуйста, возвращайтесь, – сказал он. – Пожалуйста, не забывайте нас.

– Конечно, мы вернемся, – твердо заявила Эйва.

– Как же мы можем вас забыть? – поддержала ее Эшли.

– Мы всегда будем с вами, – тепло сказала Одри, указывая на свое сердце. – Вот здесь.

– Но – что теперь с вами будет? – вскричал он.

В этом и состоял вопрос. Что с ними будет? Что будет с Лавлорном, с дверями, ведущими в него и из него? Три девочки должны были двигаться дальше. Потому что если они этого не сделают, то…

Вызвавшая споры последняя страница романа «Путь в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

МИА

Наши дни

– Не знаю, подходят ли мне такие занятия, – говорит Эбби, держась за ствол березы и двигаясь задом, чтобы соскользнуть по берегу в русло ручья. – Уж больно это похоже на физическую нагрузку.

– Мы уже почти пришли, – бубню я. – К тому же в воде очень приятно.

Эбби скептически смотрит на ручей, который после недавних дождей мчится, пенясь, по руслу из мелких камешков, образуя маленькие белые водовороты, потом неуклюже снимает с ног вьетнамки.

– Ты когда-нибудь замечала, – говорит она, – что люди не испытывают потребности хвалить то, что действительно приятно? Поспи подольше – это приятно! Доешь начо – это приятно! Дополнительная реклама требуется только тому, что вызывает физический дискомфорт.

– Не веди себя как ребенок, – прошу я. Она входит в воду ручья и взвизгивает.

– Вот видишь? – говорю я, когда она, сжимая в одной руке вьетнамки, переходит через ручей и поднимается на другой берег. – Совсем не так уж плохо.

– По сравнению с чем, с инквизицией? – Она прихлопывает вьетнамкой комара. – Большинство людей отмечают Четвертое июля по-американски, то есть сидя на попе. Где твой патриотизм?

– Без понятия, – говорю я и протягиваю руку, чтобы слегка сжать ее плечо. Она ворчит что-то весьма похожее на какая гадость.

Сегодня утро понедельника, и я делаю то, чего никогда не делала прежде, то, что поклялась себе не делать никогда: я возвращаюсь в Лавлорн и беру с собой непосвященную.

Но, разумеется, как сразу же заявила Бринн, Лавлорна не существует, а стало быть, правила ничего не значат. Никакой древней магии нет, а есть только большой лес, который вбирает в себя холмы, и дома, и старый сарай для хранения инвентаря. И все-таки, пока мы с Эбби с трудом поднимаемся по скользкому от грязи берегу, я не могу не чувствовать волнения и воодушевления. Между деревьями носятся бабочки и жужжат и стрекочут букашки.

– Значит, это произошло здесь? – спрашивает Эбби, нарушая молчание. Сегодня на ней короткая черная юбка, очки с толстыми стеклами в черной оправе, белая футболка с надписью «Пожалей лошадь, покатайся на единороге» и галстук с узлом. Она называет свой нынешний стиль одежды «Гарри Поттер-панк».

– Произошло что? – Мой голос звучит громко в воздухе утра.

– Было найдено тело Саммер, – говорит Эбби, но без обиняков, как она сделала бы это и с кем-нибудь другим.

– Нет, это было не здесь, – отвечаю я. – Это произошло на длинном поле. Я тебе покажу. – Как ни странно, я никогда ни с кем не говорила о том, как нашли ее тело, – только о том, что случилось потом и где была я.

Скоро деревья кончаются и начинается длинная четырехугольная поляна, участок, на котором по какой-то загадочной причине не растут деревья и которую мы много лет назад назвали длинным полем. Я показываю рукой на густой ряд темных сосен, сквозь которые едва-едва могу различить старый сарай для хранения инвентаря.

– Полицейские считают, что Саммер убили вон там. Были доказательства, что она бежала. Кто-то ударил ее по затылку камнем. Затем ее отволокли туда.

Когда я стою здесь, на солнцепеке, все произошедшее кажется мне таким невероятным, как будто я просто рассказываю историю, которую когда-то услышала. Над полем носятся птицы, яркие цветные комочки, и их тени быстро скользят по самому верху трав.

Эбби, щурясь, смотрит на меня:

– С тобой все в порядке?

– Да. – Я на секунду закрываю глаза и возношу короткую молитву, обращенную к Саммер, если она сейчас здесь, слушает меня. – Скажи мне, – это единственные слова, которые приходят в голову. – Скажи мне, что тут произошло.

Где-то в деревьях клохчет птица. Я открываю глаза.

Мы продолжаем идти вперед. Пройдя половину поля, мы доходим до прорезанного в высокой траве круга, как будто с помощью гигантской формы для вырезания печенья. Здесь в землю забит большой деревянный крест. Но нем кто-то написал фиолетовым маркером: «5 лет спустя… мы никогда тебя не забудем». Удивительно, как много людей после того, как Саммер умерла, утверждало, что они любили ее, даже те, кому не было до нее никакого дела, пока она была жива.

Рядом с крестом помещена прекрасная композиция из цветов, красные и белые розы, сплетенные в форме огромного сердца. Должно быть, эта штука стоила триста или четыреста долларов. Странно. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть на прикрепленную к ней карточку. Подписи нет, только цитата из Библии. «Если я пойду и дорогою смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной». Я смотрю на Эбби.

– Это псалом.

– Хм-м. – Эбби хмурится. – Нет уж, спасибо, я предпочитаю оставаться на холме, который освещен ярким солнцем и на котором обитают те, кто весел и счастлив.

– Библия вроде бы была написана две тысячи лет назад, – говорю я, распрямляясь. – Тогда люди не особо веселились.

– Вероятно, потому, что тогда не было Wi-Fi.

Мы идем дальше и заходим под сень деревьев. Сарай оказывается еще меньше, чем я помнила, но в остальном выглядит так же, если не считать хлипкой цепи с замком, которая натянута вокруг него. Как ни странно, это место не удостоилось особого внимания ни со стороны полиции, ни со стороны прессы, несмотря на то что мы втроем провели здесь немало времени, лежа на плетеном лоскутном коврике, слушая музыку на смартфонах или просто болтая о пустяках. Мы не знали, как можно рассказать о том, что здесь случилось, о том, как Лавлорн материализовался за одну ночь.

И о том, как он вдруг взял и исчез.

За несколько месяцев до убийства Саммер мы с Бринн отправились в Лавлорн без нее. Вероятно, это было сразу после весеннего школьного бала, потому что ни я, ни Бринн тогда уже не разговаривали с Саммер, и я помню, как больно мне было глотать, словно после многих дней плача внутри моего горла образовался синяк. Я тогда пропустила четыре урока в балетной студии подряд, и моя учительница, мадам Лярош, даже заехала к нам домой, чтобы посмотреть, не заболела ли я.

Я действительно была больна, но не в том смысле, в котором предполагала она. Я всегда думала, что разбитое сердце – это что-то прекрасное, что-то похожее на адажио в «Лебедином озере» – своего рода изысканный, постепенный уход сил. Но вместо этого возникло такое ощущение, будто меня выпотрошили, вырвали все внутренности.

Мы никогда не бывали в Лавлорне вдвоем: только Бринн и я, без Саммер. Я не хотела идти. Но Бринн считала, что это хорошая мысль.

– Саммер не может забрать у нас все, – сказала она, схватив меня за руку и практически вытащив из автобуса. Я понимала, что дело не в том, что она зла на меня. Произошло что-то еще, что-то между Бринн и Саммер, но я не знала, ни что именно между ними произошло, ни почему, а знала только, что пошли слухи о том, что Бринн предпочитает девочек и перед уроком физкультуры несколько учениц отказались переодеваться у нее на глазах. Люди говорили, будто Бринн зациклилась на Саммер, будто Саммер застукала Бринн, когда та пялилась ночью в ее окно. И хуже всего было то, что Саммер ничего этого не отрицала. – Она не может просто забирать все то, что нам нужно.

День был холодный и сырой, словно на дворе стоял не апрель, а март. Мы молча шли по полям, несчастные и замерзшие. Ветер раздувал полы наших курток, дыхание превращалось в воздухе в облачка пара. Бринн вошла в сарай первой, и я никогда не забуду, как она вскрикнула – это был наполовину вскрик, наполовину такой звук, словно кто-то ударил ее кулаком в живот, заставив задохнуться.

Обоев не было. Лоскутный коврик, кровать, одеяло, фонарь – ничего этого больше не было. Стены сарая оказались, как и прежде, побелены, пол состоял из грубо обтесанных досок, и те же самые пыльные сельскохозяйственные орудия были нагромождены в углах и прикреплены к стенам.

Все выглядело так, будто Лавлорн никогда не существовал.

Разумеется, теперь я знаю, что это действительно так.

И все же какая-то маленькая, запрятанная глубоко-глубоко часть меня продолжает верить. Другой мир был здесь. Мы его видели.

– Проверь тут все. – Эбби берет в руку замок и показывает мне, что он отломан от цепи, а потом приделан обратно с помощью довольно мерзкой комбинации из резинки для волос и жвачки. С расстояния в несколько футов никто бы не разглядел, что он был сломан. – Похоже, кто-то добрался сюда до нас. – Голос Эбби все еще звучит бодро, но по тому, как подруга вытирает потные ладони о юбку, я ясно вижу, что она нервничает.

– Скорее всего, это какой-то извращенец, делает видео для своего блога, – говорю я. Я добралась до этой точки. И ни за что не поверну назад.

Скажи мне. – Теперь эта молитва звучит в моей душе даже без подсказки. – Скажи мне, Саммер, что тут произошло на самом деле?

Дверь сарая содрогается на своих петлях, когда я толкаю ее от себя. Я делаю глубокий вдох, словно собираюсь нырнуть под воду и практически врываюсь через порог внутрь.

И истошно кричу, когда спотыкаюсь о чье-то тело. Почти сразу же тело, покрытое кучей старой одежды, начинает двигаться и трепыхаться. Эбби кричит:

– Оно живое, – как будто это какой-то старомодный ужастик, затем из-под капюшона толстовки показывается голова.

– Бринн? – с трудом выдавливаю из себя я.

– Какого черта? – кричит она и тут же вскакивает на ноги, сбрасывая с себя кучу старой одежды, как змея, сбрасывающая кожу. Но один носок все-таки остается висеть на ее толстовке, прилипнув к ней возле левого плеча. – Ты что, следишь за мной?

– Слежу за тобой? – На ней надет тот же самый прикид, в котором она вчера выскочила из моей машины. Линялая толстовка с капюшоном, надетая поверх футболки, и джинсы с большой дырой прямо в паху, залатанной чем-то похожим на матерчатую салфетку. – Конечно же, нет.

– Тогда что ты здесь делаешь? – Когда Бринн по-настоящему зла, ее губы становятся совершенно белыми и такими тонкими, словно их застегнули на молнию. Она дергает головой в сторону Эбби. – А это еще кто?

Эбби поднимает руку.

– Меня зовут Эбби, – говорит она. – Постоянная напарница. – Видя, что мы с Бринн все еще стоим, уставившись друг на друга, она добавляет: – Вы, я полагаю, старые подруги?

– Я могу поговорить с тобой снаружи? – чуть ли не рычит Бринн. – С глазу на глаз?

Она хватает меня за локоть и вытаскивает из сарая, с силой захлопнув за собой дверь и оставив Эбби внутри. Я начинаю было протестовать, но она обрывает меня.

– Это что, твое извращенное представление о том, как можно поразвлечься? – вопрошает она. – Хочешь заново пережить добрые старые деньки?

– Минуточку. – Я высвобождаю руку из ее хватки. – Ведь это не я спала в нашем старом клубе.

– Это сарай, а никакой не клуб, – раздраженно отвечает она. – Это вообще ничего не значит. К тому же у меня не было выбора. – Когда Бринн снова поворачивается ко мне лицом, ее глаза кажутся почти черными. – Вчера вечером мать попала в аварию, и сестра отвезла ее в больницу. А оставить мне ключ они забыли.

Мой гнев сразу же проходит.

– О господи. – Я поднимаю было руку, чтобы коснуться ее руки, но вовремя спохватываюсь. – Она не очень пострадала?

– С ней все будет в порядке, – сердито отвечает Бринн, как будто мой вопрос ее раздражает. – Теперь твоя очередь. Какого черта ты тут делаешь?

Но этот раз, прежде чем ответить, я считаю до трех.

– О Лавлорне знал кто-то еще. И писал о нем. Я хочу выяснить, кто это был.

Она уставилась на меня, раскрыв от изумления рот. И мне впервые приходит в голову, какая Бринн хорошенькая, какой хорошенькой она была всегда. Даже сейчас, с лохматыми, грязными, спутанными волосами, свисающими на спину и параллельными полосками на щеке, оставшимися после того, как она всю ночь проспала на чем-то сделанном из вельвета, она прекрасна. Возможно, я не замечала этого раньше из-за Саммер – когда рядом находилась она, было просто невозможно заметить кого-либо еще. Она была как солнце, затмевающее своим сиянием все звезды, словно выпивая их свет.

– Ты ведь это серьезно, да? – спрашивает она.

И только сейчас до меня доходит, насколько огромно значение моего открытия – все то время, пока мы играли в Лавлорн, в наших играх присутствовал кто-то четвертый. Кто-то знавший о Лавлорне, кто-то находившийся в лесу в тот день, следя за нами. Ну конечно, теперь это кажется очевидным. Иначе убийство Саммер было бы невозможно объяснить. Иначе получилось бы, что это Фантом вышел из книжки в реальный мир и забрал ее.

Либо он, либо это сделал Оуэн.

Но полицейские допросили всех, кто, как они думали, мог быть причастен, всех, кого видели с Саммер, кто разговаривал с ней, имел с ней постоянный контакт. Они поговорили с ее учителями. Они трижды допрашивали в участке Джейка Гински, хотя у него и имелось алиби: он играл в видеоигры с остальными учениками девятого класса, которые, как и он, состояли в школьной команде по американскому футболу. Они даже обыскали дом Боллов, пока мистер Болл стоял во дворе, вопя о некомпетентности полиции, одетый в длинные черные носки, доходящие до колен, и семейные трусы, которые придавали ему вид педофила, о вероятности чего шушукались все.

И они никак не желали отстать от нас. От Бринн, Оуэна и меня.

Но что, если ответ лежал не в том, что можно было вычитать из свидетельских показаний, рассказов очевидцев и всевозможных алиби? Что, если ответ все время лежал в самой книге?

– Позволь мне кое-что прояснить, Миа, – говорит Бринн, говорит тихим голосом, как будто пытается объяснить что-то ребенку. – Ты идешь по ложному следу. То, что ты ищешь, не существует. Никогда не было никакого клуба. Никогда не было никаких признаков существования иного мира или незнакомцев, которые желали принести кого-то в жертву или вообще чего-то в этом духе. Мы все это придумали, абсолютно все. Нам было скучно, мы были чокнутые, мы были влюблены, мы были не в своем уме…

– Эй, девочки? – Эбби высовывает голову из-за двери, и Бринн тут же резко разворачивается, оборвав начатое предложение. – Посмотрите-ка на то, что я здесь нашла.

– А что, если мы не вернемся? – спросила как-то Эйва, когда она, Эшли и Одри все вместе лежали на берегу Реки Черного Оленя, наблюдая за пчелами, жужжащими над цветами размером с кулак. Эшли и Одри с удивлением повернулись к Эйве.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Эшли.

– То, что я и сказала. – Эйва протянула руку и, сорвав цветок, начала один за другим обрывать с него лепестки. – Почему бы нам просто не остаться в Лавлорне?

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

БРИНН

Наши дни

Внутри сарая лежит моя развороченная спортивная сумка, и вещи разбросаны по полу. Я замечаю, что Миа уставилась на мое белье: трусики и бюстгальтер в горошек, подарок от мамы – и бросаю на нее сердитый взгляд.

– Что, какие-то проблемы? – спрашиваю я.

Она открывает было рот, потом закрывает его и качает головой.

Я наклоняюсь, хватаю с пола ворох одежды и засовываю его обратно в сумку. Черт бы побрал Миа и ее белое летнее платье и большие солнечные очки, которые, вероятно, стоят сотню баксов, и эту таскающуюся за ней придурковатую на вид лучшую подругу. У меня ноет спина от сна на твердом деревянном полу, и во рту стоит какой-то мерзкий вкус. Мне срочно надо почистить зубы.

Подружка Миа – Эбби уже копается в барахле, которое скопилось здесь за столько лет. Она отодвигает в сторону большой лист рифленого железа, за которым открывается старый автомобильный аккумулятор.

– Ты, кажется, говорила, что после убийства полицейские здесь все очистили?

От будничного тона, которым она произносит слово «убийство», я невольно морщусь.

– Да, и довольно тщательно – отвечаю я. – Они пытались найти доказательства, что мы будто бы прятались здесь, чтобы поклоняться дьяволу и убивать кошек.

– Ну и как, вы этим занимались? – спрашивает Эбби. Я бросаю на нее злой взгляд, и она пожимает плечами. – Что ж, кто-то определенно пользуется им опять, – замечает она, показывая рукой на груды старого хлама. – Кому принадлежит этот сарай?

– Никому, – отвечает Миа. Она все еще стоит в дверях, обхватив себя руками. Ее волосы подняты высоко и связаны в конский хвост, словно все эти годы она неким длинным окольным путем возвращалась назад, в свою балетную студию. – Я хочу сказать, что это общественная земля. Она принадлежит городу.

– Странно, что город вообще его не снес, – удивляется Эбби. Она поворачивается боком и протискивается между двумя большими металлическими решетками радиатора вроде тех, которые устанавливают на автомобилях марки «Додж Челленджер». – После того, что произошло.

– Копы считали, это не важно, – тихо говорит Миа. – Они нам не поверили, когда мы рассказали им, как этот сарай… изменился. Они не понимали, что такое Лавлорн.

– Это потому, что мы все это выдумали, – заявляю я по крайней мере в третий раз за последние два дня.

Это была наша общая игра. Не прошло и часа в полицейском участке, как Миа начала давать показания. Коп, который записывал то, что она говорила, прочитал мне эти страницы. Она выложила им все про книгу о Лавлорне и о том, как мы обе разозлились, когда Саммер захотела прекратить игру.

Но Бринн разозлилась особенно сильно.

Я оставила ее с Бринн один на один. Я не знаю, что случилось потом. Спросите Бринн.

– А может быть, и нет, – бодро говорит Эбби. Я пристально смотрю на нее и вижу, что она всем телом прислоняется к какому-то древнему агрегату, похожему на перевернутый шляпкой вниз гриб. – Это совсем не сельскохозяйственный инвентарь. Это чьи-то вещи. И, возможно, у них даже не один владелец. В углу стоят старый плеер DVD и футляр от скрипки. Самой скрипки там нет, но зато есть вот это. – Она довольно неуклюже нагибается, держась рукой за стену, чтобы не упасть, и поднимает с пола какую-то штуку, похожую на узкую воронку.

– Что это? – спрашиваю я.

– Мундштук, – отвечает она. – Для какого-то духового инструмента. Похоже, для двойной валторны, но я не уверена. – Когда я тупо пялюсь вокруг, она самодовольно ухмыляется. Это получается у нее великолепно – вероятно, у нее было немало практики. – Моя мама преподает игру на духовых инструментах в Объединенной школе Твин-Лейкс. И посмотри, что здесь написано. – Эбби передает мундштук мне, и я обнаруживаю, что он на удивление тяжел. К его нижней части приклеена покоробившаяся от времени ламинированная табличка.

– «Собственность Лилиан Хардинг», – читаю я вслух. Потом отдаю ее ей обратно. Я начинаю терять терпение. К чему вся эта театральная таинственность?

– Ну хорошо, кто-то страдает от патологической страсти к накопительству. Какое это имеет значение?

– Возможно, и никакого. – Эбби опять начинает разгребать хлам, скопившийся в углу. – Но вот это вполне может иметь значение.

Она достает из своей сумочки смартфон, включает приложение «фонарик» и подносит мобильник к полу. В этой части сарая сложены какие-то большие тяжелые агрегаты, и дальний угол находится в глубокой тени, но Эбби опускается на корточки, и теперь мы видим на стене неровный край побелки.

А еще мы видим, что в двух местах под побелкой теперь видны обои – узор из букетиков роз.

– Углы – это всегда самая трудная часть, – ухмыляясь, говорит Эбби.

Дальше: Примечания

Лорен Оливер Сломанные вещи

* * *

БРИНН

БРИНН

* * *

МИА

* * *

БРИНН

* * *

* * *

БРИНН

МИА

МИА

БРИНН

* * *

МИА

БРИНН

Лорен Оливер
Сломанные вещи