Глава 2. Таинственный мистер Андерсон
Маклин никогда не бывал в доме у Оскара, но знал, где тот живет. Вечером 25 декабря он привел детектива полиции Глазго Уильяма Пауэлла к дому 69 по улице Святого Георга, что в нескольких кварталах к югу от Западной Принцевой улицы. При опросе жителей Пауэлл выяснил, что человек из квартиры на верхнем этаже, который звался Андерсоном и, по слухам, был дантистом, соответствовал описанию, данному Маклином. Пауэлл доложил о новых фактах руководителю уголовного отдела Орду и в половине двенадцатого ночи был вновь отправлен к указанному дому в сопровождении двоих полицейских с приказом арестовать Андерсона в случае необходимости.
Детективы поднялись на верхний этаж и позвонили в дверь. Им открыла горничная — немка Катрин Шмальц, которая сказала, что хозяина нет дома: он и «мадам» отдыхают в Монте-Карло. Нет, с именем Оскар здесь никто не проживает.
Детективы обыскали квартиру в попытке найти залоговую квитанцию, однако вместо этого обнаружили нечто не менее губительное: в спальне они заметили кусок оберточной бумаги от свежеоткрытой посылки: «Андерсон» отправлял свои карманные часы в Лондон для ремонта, мастер их починил и отослал обратно. На обертке было написано: «Оскару Слейтеру, эсквайру, для передачи А. Андерсону, эсквайру, ул. Святого Георга, 69».
Обертка сохранилась в коллекции Государственного архива Шотландии в Эдинбурге, я держала ее в руках. Она весит едва ли унцию, однако весомость этой унции мятой бумаги с адресом, надписанным изящным каллиграфическим почерком начала ХХ века, была такова, что Оскара Слейтера преследовали, допрашивали, приговорили и едва не повесили.
Впервые с момента убийства мисс Гилкрист у полиции появилось полное имя человека, который отдавал в заклад бриллиантовую брошь. Полицейские не сомневались, что Слейтер и Андерсон — одно лицо, и эта догадка оказалась верной. От соседей они узнали, что Андерсон и его спутница в тот вечер ушли сразу после восьми часов и направились на железнодорожный вокзал. В глазах полиции это походило на бегство, что только усиливало подозрение в виновности Слейтера, и Орд разослал из главного управления приказ следить за всеми поездами, отправляющимися на юг. Так поиски убийцы мисс Гилкрист, прежде неопределенные, начали сосредоточиваться на Слейтере.
Затем полиция принялась искать лавку ростовщика, где Слейтер заложил брошь, и навела справки в местных игорных клубах, где тот часто бывал, — «в малопристойных клубах, посещавшихся малопристойными личностями», как охарактеризовал их Питер Хант. От приятеля Слейтера по имени Хью Камерон, клерка из букмекерской конторы, удалось узнать, что Оскар заложил некую бриллиантовую брошь в ломбарде Лиддела на улице Сокихолл в центре Глазго. Как позже заявит полиция, Камерон при этом указал, что Слейтер не дантист: он от случая к случаю перепродает драгоценности и — что еще предосудительнее — занимается сутенерством.
Утром 26 декабря детективы привели Ламби в лавку к Лидделу для опознания броши. «Не та», — мгновенно сказала Ламби. У мисс Гилкрист на броши был один ряд бриллиантов, у Слейтера — три. Ростовщик сказал, что Слейтер оставил ему брошь 18 ноября, более чем за месяц до убийства, и с тех пор брошь не покидала ломбард.
Такой поворот событий должен был стать истинным «фиаско», как назвал это Конан Дойль, для попыток сделать Слейтера подозреваемым. «Самый фундамент, на котором зиждилось дело, уже исчез, — писал он. — Начальное звено того, что ранее казалось очевидной цепью, внезапно лопнуло… Исходное подозрение, павшее на Слейтера, было основано на том факте, что он заложил бриллиантовую брошь в виде полумесяца… Она оказалась не той, что пропала из комнаты убитой дамы, Слейтер владел брошью не первый год и уже неоднократно ее закладывал. Это было продемонстрировано так, что ни придраться, ни оспорить. После такого полиция, по сути, оказалась в отчаянном положении: если Слейтер и вправду виновен, то это значило бы, что полиция преследовала истинного виновника по чистой случайности».
Однако преследование не остановилось, поскольку полицейским не терпелось объявить кого-либо преступником, и Слейтер — игрок, иностранец, еврей, предположительно сутенер — безупречно подходил на такую роль. «Беда… всех полицейских расследований, — отмечал Конан Дойль с язвительной чеканностью, достойной Холмса, — состоит в том, что едва полицейские остановятся на кандидатуре, которую сочтут пригодной, как ими сразу же овладевает неохота рассматривать любые версии, способные привести к другим выводам». Именно это и произошло в тот момент, когда полиция Глазго сосредоточила внимание на Слейтере.
Оскар Слейтер, один из четверых детей пекаря Адольфа Лешцинера и его жены Паулины (которую также называли Паула), родился 8 января 1872 года в силезском городке Оппельне, входившем тогда в состав кайзеровской Германии, и при рождении получил имя Оскар Йозеф Лешцинер. У него были брат Георг и две сестры: Амалия, известная как Мальхен, и Евфимия, которую называли Феми. Оскар, любимец семьи, рос в Бейтене — нищем шахтерском городке в той же местности, недалеко от границы с Польшей. «Я получил очень слабое образование в деревенской школе и никогда не преуспевал в науках, — так в 1924 году цитирует слова Слейтера британская пресса. — Я любил прогуливать уроки».
Для независимого молодого человека с живым характером Бейтен не открывал широких возможностей. Юный Оскар отправился в Берлин, где поработал у торговца древесиной, а затем в Гамбург, где устроился служить в банке. Однако жизнь клерка в целлулоидном воротничке была не для него. В 18 лет (возможно, чтобы избежать призыва в германскую армию) он уехал из страны и с тех пор путешествовал по континентальной Европе, Великобритании и Соединенным Штатам. Обладая живым и цепким умом, пусть и не обогащенным книжной премудростью, он как мог изыскивал средства к существованию и зарабатывал картами, игрой в бильярд, ставками на скачках и перепродажей подержанных драгоценностей.
Семья Слейтера была бедна. Его родители, по рассказам, жили «в двух или трех чистых комнатах» в «обветшалом доходном доме» в Бейтене. Адольф, инвалид с заболеванием позвоночника, в годы юности Слейтера уже не мог работать. Паулина страдала частичной слепотой. Во время странствий Слейтер регулярно посылал им деньги. «Никаким родителям я не могла бы пожелать лучшего сына, — сказала его мать репортеру Glasgow Herald, отыскавшего ее в Бейтене после ареста Слейтера. — Полтора года назад мне пришлось делать операцию по удалению катаракты с одного глаза. Она стоила 20 фунтов, и Оскар прислал мне 10 фунтов, чтобы помочь. Он мой сын, мой лучший из сыновей».
Впервые Слейтер побывал в Англии около 1895 года. Именно там, чтобы не утруждать местных произнесением трудного для них имени «Лешцинер» с его неудобным обилием согласных, он стал называть себя Оскаром Слейтером.
Прибыв в Глазго примерно шесть лет спустя, он с головой окунулся в жизнь среды, которую один современный нам английский писатель назвал «преисподней, населенной странными обитателями с прозвищами в духе Раниона — Крот, Солдат, Акробат, Уилли-художник, Крошка Борец, Алмазный Торговец… Коварный мир с уличными пари, шлюхами и распутством, „ресетом“ и укрыванием сомнительных вещей, ставками на бегах и картами, игрой в кости и в бильярд на деньги». Примерно в 1904 году Слейтер, расставшийся с женой-шотландкой, познакомился в Лондоне с 19-летней Антуан; она сопровождала его во всех последующих поездках.
При всей горячности и ветрености в Слейтере не наблюдалось жестокости. В шотландском тюремном досье значились два его предыдущих ареста, оба за мелкие проступки. В первый раз он был арестован в 1896 году в Лондоне за умышленное нанесение телесных повреждений — по всей видимости, во время потасовки в пабе. (Слейтера оправдали.) Второй арест произошел в 1899 году в Эдинбурге, причиной стало нарушение общественного порядка. (Слейтера приговорили к уплате 20 шиллингов или семи дням тюрьмы; зная Слейтера, вполне можно предположить, что он предпочел уплатить штраф.)
На деле «малопристойный мир», в котором вращался Слейтер, — мир, так ужасавший чопорное приличное общество, — состоял не из свирепых злодеев, а скорее, как писал Хант, из «людей, которые, не будучи преступниками, не задавались вопросом о нравственной стороне сделок, принимали драгоценности как валюту, не брезговали тузом в рукаве, были привычны к фальшивым именам и к прозвищам». Именно в этот мир, пусть и темный, но никак не кровожадный, и попадали многие оказавшиеся в Великобритании еврейские иммигранты, которым для вступления в высокопрофессиональную среду недоставало образования, связей или капитала.
Антуан, вполне вероятно, была проституткой; был ли Слейтер сутенером — сказать сложнее, хотя его неоднократно клеймили этим словом во время судебного процесса. Впрочем, сомнительная жизнь Слейтера, из чего бы она ни состояла, вкупе со статусом иностранца и еврея и его щегольским неприятием той классовой прослойки, к которой он должен был принадлежать по рождению, была более чем достаточным основанием для его осуждения — вначале в глазах публики, а затем и в суде. Ибо Оскар Слейтер, пусть и мало чего добившийся от жизни в других отношениях, умудрился стать чистейшим воплощением всего, чего послевикторианская Англия была приучена бояться.
Евреям в Великобритании начала ХХ века приходилось нелегко. Более того, Слейтер приехал в Глазго во времена особенно ожесточенной паранойи и, соответственно, ожесточенного антисемитизма. В 1905 году британский парламент принял «закон об иностранцах» — первый весомый запретительный закон такого рода за всю невоенную историю Англии; он жестко ограничивал иммиграцию с территорий, не входивших в состав Британской империи. Несмотря на отсутствие прямых формулировок, этот закон широко воспринимался как направленный против евреев из Восточной Европы, которые в конце XIX века хлынули потоком в Великобританию, спасаясь от погромов и нищеты. В разные времена и в разных местах отношение к новоприбывшим будет неодинаковым, но на стыке XIX и ХХ веков нетерпимость к евреям пронизывала почти все стороны английской жизни.
В Англии евреи столкнулись с долгой, глубоко укорененной антисемитской традицией. В Средние века было широко распространено убеждение, будто евреи занимаются ростовщичеством, а также похищают и убивают христианских младенцев и используют их кровь в религиозных ритуалах. В 1190 году, во время самого жестокого погрома в английской истории, буйная толпа носилась по Йорку, грабя и сжигая еврейские дома и убивая их обитателей: в итоге погибло более 150 человек. В 1290 году, при короле Эдуарде I, евреев выслали из Англии; один из историков описал это как «первое изгнание одной из самых крупных еврейских общин в Европе». Только в середине XVII века, при Оливере Кромвеле, им негласно разрешили вернуться.
В Средневековье и в последующие столетия евреи, как и представители других обособленных групп, были лишены многих видов правовой защиты, предоставляемых в Англии гражданину, под которым понимался свободный, белый, законопослушный взрослый мужчина-христианин, местный уроженец. «В глазах закона типичный представитель населения — это англичанин-мирянин, свободный, но незнатного происхождения, за которым не числится преступлений или грехов» — так в начале ХХ века писали два историка, обсуждавшие средневековый период. Их рассуждения продолжаются так:
Однако, помимо таких людей, есть еще вне духовного сана люди благородного рождения и несвободные; есть монахи и монахини <…> есть священство, составляющее отдельное «сословие»; есть евреи и есть иностранцы; есть отлученные от церкви и объявленные вне закона, а также осужденные преступники, полностью или частично утратившие свои гражданские права; также… младенцы и… женщины <…> и следует, вероятно, упомянуть сумасшедших, слабоумных и прокаженных.
К XVIII и XIX векам жизнь английских евреев стала легче, но лишь отчасти: многое зависело от степени ассимиляции и статуса, до которого поднялся конкретный еврей. В Лондоне с конца XVIII века и далее евреи, хоть и в малом количестве, даже становились членами парламента. Правда, до принятия в 1858 году «закона о послаблении для евреев» им приходилось произносить тот же текст парламентской присяги, что и другим членам парламента, включая слова «и я заявляю об этом по истинной вере христианина». Новый закон позволял опускать эту фразу.
Среди первых евреев в парламенте были Давид Саломонс, юрист и представитель респектабельной семьи банкиров, в 1855 году ставший первым евреем в должности лорда- мэра Лондона, а также Бенджамин Дизраэли, занимавший пост премьер-министра в течение многих лет в период царствования королевы Виктории, до сих пор единственный еврей среди премьер-министров.
К концу Викторианской эпохи и началу царствования Эдуарда VII антисемитизм в Великобритании вновь стал усиливаться. Одной из причин недовольства была численность еврейского населения: с начала 1880-х годов до начала Первой мировой войны из континентальной Европы уехали примерно 2,5 миллиона евреев и около 150 000 из них осели в Великобритании. В 1914 году количество евреев в Лондоне составляло 115 000 — около двух процентов всего населения столицы. (В том же году в Глазго их было намного меньше: около 7000, чуть меньше одного процента.) Второй причиной недовольства было растущее количество бедных, плохо ассимилированных евреев.
В конце 1880-х годов, например, запуганному Джеком-потрошителем Лондону понадобились считаные недели, чтобы публично связать убийства с еврейской угрозой. «После обнаружения третьей жертвы потрошителя в 1888 году, — писал криминолог Пол Кнеппер, — ходили слухи, что убийца не иначе как шохет, то есть мясник, забивающий скот и птицу на кошерное мясо; в разных частях Ист-Энда собирались толпы, выкрикивающие оскорбления и угрозы в адрес евреев. Сэр Роберт Андерсон, глава отдела уголовных расследований [в Скотланд-Ярде], подогревал антиеврейскую истерию неоднократными заявлениями о том, что считает „Джека“ евреем польского происхождения. „Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы выяснить, — утверждал он, — что он и его подручные являются евреями из низов“».
К тому времени парламент уже принял на рассмотрение вопрос об ограничении еврейской иммиграции; формально обсуждение началось в 1887 году, венчающий его «закон об иностранцах» был принят в 1905 году. «Преступность стала одним из оснований для запретительных мер, — отмечает Кнеппер и продолжает: — Вопрос был не в том, приводит ли иммиграция к повышению уровня преступности и если приводит, то почему; дело скорее касалось типов преступного поведения, накрепко связанных с конкретными расовыми характеристиками». Он продолжает:
Те, кто пропагандировал антисемитизм и нетерпимость к иммигрантам, распространяли листовки, в которых евреев связывали с проституцией, играми и другими правонарушениями. Типичная такая листовка… начиналась с вопроса: «Почему нам нужен билль об иностранцах?» Ответ давался заглавными буквами: чтобы пресечь совершаемые иностранцами преступления, искоренить иммигрантскую заразу… Джозеф Банистер, страстный антисемит, напечатавший множество буклетов и брошюр по вопросам иммиграции, называл евреев-иностранцев «ворами, беззастенчивыми эксплуататорами, ростовщиками, грабителями, фальшивомонетчиками, предателями, мошенниками, шантажистами и клятвопреступниками».
Шотландия, по крайней мере в ранний период, была не так уж склонна к антисемитизму, которым была знаменита Англия. «Шотландские протестанты придавали большую важность ветхозаветным книгам, и для них иудеи были библейским народом, заключившим древний завет с Богом, — писал Бен Брейбер, занимавшийся историей шотландского еврейства. — Протестанты… считали себя людьми Нового Завета и потому смотрели на евреев довольно благожелательно».
Как и на остальной территории Великобритании, в христианском Глазго отношение к евреям ощутимо зависело от классовой принадлежности. Первые евреи поселились там в начале XIX века; к середине столетия, когда новый средний класс почувствовал вкус к дорогим вещам, небольшая — 40–50 человек — еврейская община Глазго взялась заполнить эту нишу. В числе прочих в ней были оптик, торговец писчими перьями, ювелир, меховщик и изготовитель искусственных цветов.
Однако в конце XIX века и позже крупный приток евреев, многие из которых были бедняками, вызвал неоднозначную реакцию даже в Шотландии. «Небольшую группу евреев в Глазго терпели, отдельных еврейских дельцов… встречали с восхищением и принимали в обществе, — пишет Брейбер. — Та же готовность терпеть, встречать с восхищением и принимать в обществе не распространялась на новых иммигрантов».
Арест Оскара Слейтера и разбирательства по его делу вывели на свет антиеврейский настрой шотландцев. В основе дела лежало два краеугольных камня антисемитских убеждений: кровь и деньги. Расследование также затрагивало вопрос, который для британской буржуазии был как оголенный нерв, — вопрос о предполагаемом участии новоприезжих евреев в преступной деятельности, особенно в позорных занятиях проституцией и сводничеством.
Ход расследования с самого начала подгоняло знание о том, что искать нужно еврея. В этом не сомневался торговец велосипедами Аллан Маклин, наведший полицию на Слейтера. Не сомневалась в этом и домовладелица по имени Ада Луиза Прайн, которая в январе 1909 года сообщила полиции, что описание подозреваемого напомнило ей одного из прежних жильцов, лицо которого, по ее заявлению, «было еврейского типа».
Даже еврейская община Глазго дистанцировалась от Слейтера. Весной 1909 года, после вынесения Слейтеру смертного приговора, один из немногих его защитников, преподобный Елеазар Филипс, священник еврейской синагоги в районе Гарнетхилл, помогал организовать кампанию по смягчению приговора. Другие служители синагоги, обеспокоенные тем, что их с трудом заработанная репутация может оказаться запятнанной связью с новым иммигрантом сомнительных занятий, заявили Филипсу, что, если он хочет защищать Слейтера, пусть действует в одиночку.
К концу XIX века охватившая жителей крупных городов тревога привела к созданию общественных организаций и практик, предназначенных для защиты публики от «нежелательных лиц». В первую очередь это были отделения полиции, возникшие по всей Европе. Полиция Глазго, организованная парламентским указом среди первых в Великобритании, открылась в 1800 году. В середине столетия появилось связанное с ней направление науки (криминология), которое тоже было призвано защищать граждан и их имущество. Самые известные из его деятелей — элитная команда псевдоученых-антропологов — начиная с 1860-х годов носились по Европе с кронциркулем в руках, пытаясь кодифицировать физические признаки представителей криминального сообщества. Такая работа, по их утверждению, позволила бы викторианским буржуа вычислять преступников и других маргинальных персонажей с безопасного расстояния.
Наиболее известным из этих псевдоученых был Чезаре Ломброзо. Итальянский врач и криминолог, он изобрел систему раннего обнаружения (известную как «уголовная антропология», или «научная криминология»), которая рядила расовые, этнические и классовые предрассудки в викторианские научные одежды. Преступниками, утверждал Ломброзо, не становятся, а рождаются: такой человек не может не совершать преступлений, поскольку несет в себе наследие первобытных предков. Значит, его можно вычислить по атавистическим чертам, ассоциируемым с примитивными людьми: тяжелые надбровные дуги, маленький или неправильной формы череп, асимметричное лицо и так далее. Разработанная Ломброзо система признаков уголовной физиогномики, давно уже признанная несостоятельной, в наше время напоминает ситуацию, когда гражданских людей во время войны обязывали запоминать силуэты самолетов. И то и другое служило одной цели: опознать врага раньше, чем он подберется слишком близко.
Даже Конан Дойль, при всем его гуманизме, отдавал должное научной криминологии, по крайней мере отчасти. Путешествуя в 1914 году по Соединенным Штатам, он посетил знаменитую государственную тюрьму Синг-Синг к северу от Нью-Йорка. В автобиографии 1924 года «Воспоминания и приключения» он упоминал, что видел там заключенных, которых развлекала заезжая труппа мюзик-холла. «Бедолаги: вся эта вымученная, вульгарная игривость песен и ужимки полуодетых женщин, должно быть, производили в их уме чудовищный отклик, — писал Конан Дойль. — По моим наблюдениям, многие из них имели отклонения в форме черепа или чертах лица, которые ясно указывали, что эти люди не в полной мере ответственны за свои деяния… Тут и там я замечал умные и даже добрые лица. Странно, как они туда попали».
Ломброзо хорошо знал, что в беспокойные времена очень удобно прикрывать смутный страх конкретной личиной. Личина эта, как подразумевалось, должна была существенно отличаться от твоего собственного лица и идеально соответствовать образу чудовища, специально для этой цели созданному. После опознания можно извергнуть его из сообщества, а вместе с ним и сопровождающие его страхи. Историк Питер Гей называет такого козла отпущения «удобный чужак». В Глазго зимой 1908–1909 годов лицо этого «чужака» стало все больше походить на лицо Оскара Слейтера.
26 декабря 1908 года руководитель уголовного отдела Орд выпустил первый документ, в котором фигурирует имя Слейтера. Используя описания, данные Маклином и Камероном, и упоминая вслед за Мэри Барроуман «донегальскую кепку», он пишет:
Требуется для опознания в связи с убийством на Королевской террасе 21-го числа «Оскар Слейтер», иногда принимающий имя Андерсон, немец, возраст 30 лет, рост 5 футов 8 дюймов, широкоплечий, темноволосый, гладко выбритый, может иметь отросшую за несколько дней щетину от усов. Нос некогда сломан, с отметиной. В последний раз видели в черном костюме с сюртуком и кепке с ушными клапанами, застегнутыми на макушке пуговицей, иногда носит мягкую донегальскую кепку; имеет светлое и темное пальто, может носить любое из них.
Может быть в сопровождении женщины около 30 лет, высокой, статной, красивой, темноволосой, одетой обычно в черный или синий костюм с мехами собольего цвета и большую синюю или черную шляпу с зелеными перьями; до вчерашнего дня они проживали в доме 69 по улице Святого Георга.
К этому времени Слейтер, не уехавший в Монте-Карло, а пустившийся в давно запланированное путешествие в Америку, уже пересекал океан, в своей беспечности не подозревая о сетях, уже начавших опутывать его.
