Глава 9. Люк в полу
Суд по делу Слейтера начался в 10 часов утра 3 мая 1909 года в Эдинбурге, в здании Высшего уголовного суда — главного уголовного суда Шотландии. Председателем суда был Чарльз Джон, лорд Гатри. Справа от него в георгианском зале суда сидели 15 присяжных (все мужчины), среди них владелец склада, отошедший от дел фермер, клерк, жестянщик и часовщик. Слева от лорда Гатри находилось место для дачи свидетельских показаний, напротив — столы для государственного обвинителя и защиты.
Главным государственным обвинителем, называемым «лорд-адвокат», выступал Александр Юр, ему помогали два заместителя. Его стол был завален вещественными доказательствами, в шотландской юридической практике называемыми «предъявляемые изделия». Обвинение планировало представить 69 таких предметов, включая рабочую шкатулку мисс Гилкрист, принадлежащую Слейтеру залоговую квитанцию, молоток и набор визитных карточек Слейтера, на которых был напечатан псевдоним «А. Андерсон».
За столом защиты сидели барристер Слейтера Александр Макклюр со своим помощником Джоном Мэйром и адвокат Юинг Спирс. Позади столов находилась скамья подсудимых, где будет сидеть обвиняемый, за ней — галерея, заполненная журналистами и любопытствующей публикой. В течение предстоящего четырехдневного заседания лорд Гатри с его рефлекторными викторианскими суждениями и Юр с его злобной дотошностью сделают больше всех — за исключением разве что прокурора Джеймса Харта — для того, чтобы приговорить Слейтера. Адвокат Макклюр с его бестолковыми речами поспособствует этому не меньше.
Из камеры, находившейся в подвале, Слейтер в сопровождении двух полицейских вошел в зал — или, скорее, вознесся, «как джинн в пантомиме», по выражению одного автора, — через люк в полу. Выглядело это как зловещее предвестье того, что позже могло произойти на эшафоте.
Дело против Слейтера было глубоко несостоятельным. Брошь-улика давно уже перестала быть отягчающим свидетельством, как и несостоявшийся ход с приписыванием Слейтеру попытки скрыться от правосудия. Также обвинение, даже после неутомимых поисков, так и не смогло продемонстрировать никакой связи между Оскаром Слейтером и Марион Гилкрист. Однако преступление уже стало газетной сенсацией, и полиция обязана была найти виновного. Волей случая в ее руках оказался более чем подходящий подозреваемый. И здесь, как и при процедуре экстрадиции, задача создания фальсифицированного дела против Слейтера была возложена на свидетельские показания.
«Свидетельства такого рода могут иметь некоторую ценность, если они идут как вспомогательные к солидному признанному факту, — указывал Конан Дойль. — Однако пытаться выехать на одной только идентификации — значит строить все судебное дело на зыбучем песке».
Процедура обвинения заняла первые два с половиной дня. В отличие от английских и американских судов, в шотландских судах не бывает открывающего выступления прокурора, вместо этого сразу вызывают свидетелей. Обвинители планировали представить их в количестве 98; помимо Ламби, Барроуман, Артура Адамса и разнообразных представителей закона в списке свидетелей значилось огромное количество соседей, утверждавших, будто они видели «наблюдателя»; велосипедный торговец Аллан Маклин, донесший полиции на Слейтера; судебные эксперты; клерк городской подземки и местный прокурор Харт. Список свидетелей защиты включал в себя всего 13 имен.
Давая показания для государственного обвинения, детективы Глазго красочно расписывали причину, по которой подозрение пало на Слейтера. «Одним из новых доводов против полиции, — говорилось в тогдашней статье в „Имперских новостях“, — является то, что присяжных во время суда совершенно сбили с толку насчет изначальной причины для ареста Слейтера… О броши-улике было сказано как можно меньше… Лорд-адвокат заявил присяжным, что описание, предоставленное свидетельницей Барроуман, было таким точным, что по нему полиция вышла на подсудимого».
Бесспорной звездой начального дня заседаний была Ламби, последней взошедшая на свидетельскую трибуну. «Показания Хелен Ламби стали заметно жестче за три месяца, прошедшие между нью-йоркским и эдинбургским заседаниями, — напишет потом Конан Дойль. — В последнем случае она выступала с такой агрессивной уверенностью, что при вопросе, напоминает ли плащ Слейтера одежду убийцы, она дважды ответила „это тот самый плащ“ еще до того, как плащ развернули».
Показания Ламби стали более жесткими и в других отношениях. В вечер убийства она сказала полиции, что не видела лица преступника. Позже, в Нью-Йорке, Ламби заявила, что узнала Слейтера по походке, росту и цвету волос. Теперь, при повторном допросе, проведенном адвокатом Слейтера Макклюром, она выступила еще более твердо:
Вопрос. Только походка, рост и темные волосы?
Ответ. Да, и сторона его лица…
Вопрос. Вы сегодня сказали нам, что узнали его по лицу?
Ответ. Сторона его лица.
Вопрос. Я вновь зачитаю вопрос, который был задан в Америке: «Теперь опишите, пожалуйста, виденного вами в тот вечер человека, который прошел мимо вас в дверях: по возможности рост, по возможности одежду или другие подобные его описания, по которым другие лица смогли бы его каким-либо образом опознать». И вы ответили: «Одежда в тот вечер на нем была не та же, в которой он сегодня, а лица я не разглядела». Говорили ли вы так?
Ответ. Не все лицо, а одна сторона.
Вопрос. Уполномоченный сказал: «Что вы сказали о его лице?» Ваш ответ: «Я не разглядела лицо; я никогда не видела его лица». После того как вы сказали это в Америке и дважды по разным поводам утверждали, что вы никогда не видели его лица, почему вы теперь отступаетесь от своих слов и говорите, что видели лицо этого человека и узнали его?
Ответ. Я видела его лицо…
Вопрос. Почему вы сказали: «Я не разглядела лицо; я никогда не видела его лица»?
Ответ. Я не видела лицо целиком. Он держал голову опущенной, и была видна только сторона лица…
Вопрос. На чем вы сейчас основываетесь?
Ответ. Я сейчас основываюсь на лице.
Для такой новообретенной уверенности Ламби по поводу лица Слейтера имелась причина, хотя в течение многих лет она будет оставаться неизвестна широкой публике.
Суд продолжил работу на следующий день, и перемены были только к худшему. Показания давала Мэри Барроуман, которая, как и Ламби, сейчас больше прежнего была уверена в виновности Слейтера. Когда ей показали черную фетровую шляпу из его багажа, она признала в ней ту самую донегальскую кепку, которая была на злоумышленнике в вечер убийства. (Шляпа, которую ей показали, не была донегальской кепкой.)
При повторном допросе по поводу ее нью-йоркских показаний Барроуман утверждала следующее:
Вопрос. Показывали ли вам фотографию в кабинете мистера Фокса, прежде чем вы пошли в суд?
Ответ. Да.
Вопрос. Сколько фотографий?
Ответ. Три…
Вопрос. Когда вы увидели фотографии, вы узнали того человека?
Ответ. Да…
Вопрос. Вы узнали фотографии сразу же?
Ответ. Одну из них.
Вопрос. Стало быть, идя в суд, вы искали человека, похожего на фотографию?
Ответ. Да.
Показания Барроуман в суде заметно отличались от ее изначальных показаний в полиции. На этот раз она дошла до того, что сказала, будто убегавший с места происшествия человек наткнулся на нее по пути и даже прямо под уличным фонарем, — эти два пункта она раньше не упоминала. Эти обстоятельства, сказала она, позволили ей детально разглядеть человека, прежде чем он пустился бежать по улице.
Во второй день также давал показания Артур Адамс. Характерно сдержанный, он сказал лишь, что Слейтер «очень напоминает» злоумышленника, и добавил: «Для меня слишком серьезная ответственность утверждать по мимолетному взгляду».
Третьим свидетелем обвинения была Анни Армор, билетная кассирша городской подземки. Она показала, что в вечер убийства работала за билетным окошком на станции «Келвинбридж», недалеко от дома мисс Гилкрист. Около 19:45 — более чем через полчаса после преступления — она видела темноволосого мужчину, вбежавшего на станцию. Этот человек, одетый в светлый плащ, бросил ей пенсовую монетку за проезд и, не остановившись, чтобы взять билет, устремился на лестницу, ведущую к платформе. Крови на его одежде кассирша не заметила. Два месяца спустя в центральном полицейском участке Глазго Армор опознала в Слейтере того человека. Показанная ей перед этим фотография Слейтера пришлась очень кстати.
Чтобы оправдать неестественно долгое время, которое понадобилось Слейтеру на путь от дома мисс Гилкрист до станции «Келвинбридж» (обычно он отнимал около семи минут), обвинитель Юр предположил, что остальные полчаса Слейтер бегал туда-сюда по окрестным улицам, чтобы сбить со следа полицию, и только потом спустился в подземку.
Последним крупным свидетелем со стороны обвинения во второй день был судебно-медицинский эксперт Джон Глейстер. Он преподавал в Университете Глазго медицинскую юриспруденцию — предмет на стыке медицины и правоведения, сейчас это называют судебной медициной. По просьбе обвинения Глейстер осматривал место преступления, проводил вскрытие тела мисс Гилкрист и экспертизу молотка, плаща и прочих вещей Слейтера.
Глейстер, рожденный в 1856 году, в уголовных судах Шотландии имел репутацию почти легендарную. «За 33 года работы медицинским юристом его манеры приобрели некую театральность, которая действовала на прокуроров и заодно делала Глейстера любимцем прессы и публики, — отмечали два историка. — Непрерывно выкуривавший одну сигару за другой, он производил впечатление человека крайне энергичного. В старости его ястребиные черты, сияющая лысина, внушительные усы и небольшая „имперская“ бородка, вкупе с его знаменитым неумирающим пристрастием к цилиндру, сюртуку и широким воротникам а-ля Гладстон, делали его узнаваемым безошибочно… Как и другие крупные медики-детективы, Глейстер при даче показаний считал себя совершенно непредвзятым, однако его репутация и остроумие легко могли свести на нет усилия адвокатов».
Взойдя на свидетельскую трибуну, Глейстер зачитал отчет о вскрытии.
«Тело принадлежит упитанной пожилой женщине. Внешне заметны следующие признаки насилия. Говоря вообще, лицо и голова сильно разбиты… Обнаружены несколько переломов нижней челюсти, верхней челюсти и скул, кости вдавлены в ротовую полость… После глубокого обследования обнаружено, что кости глазниц, носа и лба были полностью разбиты и раздроблены на многочисленные фрагменты…
Кромка волос, седоватых у корней, вместе с кожей головы пропитана кровью…
После удаления мозга обнаружено, что череп сломан в основании от передней правой части до задней… После рассечения [грудной] полости обнаружено, что грудина сломана полностью по всей толщине… В правой стороне груди спереди обнаружены переломы третьего, четвертого, пятого и шестого ребер, третье ребро сломано в трех разных местах…
В результате упомянутого обследования мы приходим к мнению… что указанные повреждения причинены насильственным контактом с тупым орудием, при этом удары наносились со значительной силой».
В продолжение речи Глейстер уверенно заявил, что молоток Слейтера весом в восемь унций (226 граммов) мог причинить указанные повреждения. «Я не нашел в столовой, — заявил Глейстер, — никаких орудий, которые могли бы быть использованы для убийства мисс Гилкрист». Это утверждение явным образом игнорировало тяжелый стул, который больше походил на искомое орудие.
На плаще Слейтера Глейстер обнаружил пятна в количестве 25 штук, большинство из них коричневато-красные. Исследование под микроскопом, заявил он, показало, что некоторые из пятен содержат красные частицы, напоминающие частицы крови млекопитающих. При этом методы того времени не позволяли на таком малом образце отличить человеческую кровь от крови других млекопитающих. И хотя Глейстер не оглашал этого факта, пятна на плаще Слейтера, говоря словами Диккенса из «Рождественской песни», могли иметь отношение «скорее к соусу, чем к могиле».
Защита выставила собственного медицинского эксперта, но к тому времени свидетельство Глейстера почти наверняка уже сделало свое дело.
«В отсутствие более определенных доказательств медицинские показания, видимо, стоили немного, — пишут историки. — Однако в истеричной атмосфере, окружающей судебное дело, Глейстер с его уверенным видом несомненно повлиял на присяжных». Они добавляют: «Дело позднее стало… наукой для полицейских-учеников в Глазго, дав им пример того, как не нужно вести расследование убийства».
В третий день давали показания последние свидетели, призванные обвинением. Среди них был Маклин, торговец велосипедами, который рассказал полиции о попытках Слейтера продать залоговую квитанцию. В середине дня обвинители завершили свои выступления по делу Слейтера, хотя самое тяжелое ему еще только предстояло.
Во время выступлений обвинения адвокат Слейтера Макклюр производил впечатление человека доброжелательного, но слабого. На второй день, проводя допрос руководителя уголовного отдела Джона Орда, он заставил его признать, что брошь уже не представляет собой улику:
Вопрос. Обнаружили ли вы, что брошь в виде полумесяца, которую Слейтер пытался продать… была той самой, которая изначально была отдана под заклад в ноябре?
Ответ. Да…
Вопрос. Было ли совпадение даты последнего платежа за брошь, 21 декабря, тем пунктом, который заставил вас считать, будто брошь могла принадлежать мисс Гилкрист?
Ответ. Несомненно, это имело некоторое влияние на расследование.
Вопрос. Сразу ли вы обнаружили, что брошь не та?
Ответ. Мы знали тем же утром.
Однако по причинам, известным ему одному, Макклюр не задал вдогонку главный вопрос: почему, когда улика перестала быть уликой, полиция все-таки преследовала Слейтера? Допросы других свидетелей обвинения он тоже вел не блестяще. Макклюр не пытался обратить внимание присутствующих на нестыковки в показаниях Ламби и Барроуман, не давил на Глейстера вопросами о том, как мог маленький молоток причинить такие серьезные увечья мисс Гилкрист, не требовал от полиции отчета по поводу того, что во всей квартире мисс Гилкрист не обнаружилось отпечатков пальцев Слейтера.
«Макклюр добился бы гораздо большего, если бы попросту свел воедино некоторые глупости, в которых обвиняли Слейтера, и предположил, что он и есть убийца, — писал Хант. — Этот человек, в разумности которого ни у кого нет сомнений, умудряется, по их словам, избавиться от одежды, в которой наблюдал за домом, и при этом сохранить те предметы одежды, в которых убивал жертву, а также молоток. Войдя внутрь, он никакую из дверей не оставил открытой на случай необходимости быстро скрыться, потерял время на убийство жертвы, хотя зарился всего лишь на драгоценности… убежал из дома в направлении, ровно противоположном ближайшему безопасному месту, а затем (не переодеваясь) вышел на улицы… Позже, в самый разгар поисков убийцы, он гуляет по всему Глазго как ни в чем не бывало и не пытается замести следы». Однако Макклюр на суде ничего этого не сказал.
Защитить своих свидетелей от манипулятивных перекрестных допросов обвинения он тоже не смог. Давая показания в пользу подсудимого, друг Слейтера Хью Камерон так ответил на вопрос лорда-адвоката Юра:
Вопрос. Когда вы впервые встретились с ним в 1901 году, под каким именем он жил?
Ответ. Оскар Слейтер.
Вопрос. После того как вы с ним познакомились, вы выяснили, кто он?
Ответ. Он был игрок.
Вопрос. Что-нибудь еще?
Ответ. Да, я так понял, что этот человек, как и огромное число приехавших в Глазго, жил на доходы от женщин.
Вопрос. Разве вы не знали изначально, что средства на жизнь он получал с доходов женщин от проституции?
Ответ. Я не могу сказать, что знал об этом изначально.
Как и в Нью-Йорке, адвокаты советовали Слейтеру не давать показания самостоятельно. По-английски он говорил не блестяще, с сильным акцентом; еще большее беспокойство вызывало то, что его образ жизни оскорблял представителей среднего класса британского общества. «Явными и высоко ценимыми атрибутами этого цивилизованного стиля было умение вести себя за столом, наличие фортепиано в гостиной, зачитанные книги в библиотеке, билеты на концерты и визиты в музеи, какая-нибудь предназначенная для других программа „помоги сам себе“ и публичная подписка на популярную благотворительную цель, — отмечал Питер Гей, описывая поздневикторианских буржуа. — Разумеется, в этом идеализированном автопортрете заметным образом присутствовала воздержанность во всех смыслах этого слова».
Для поствикторианского восприятия тот факт, что Слейтер был иностранцем и евреем и жил на средства от не вполне приличных занятий, был довольно возмутительным. Однако еще больше раздражало публику то, что в эпоху ощутимой зависимости от социальных маркеров Слейтер злостно не подпадал под классификации. По внешнему виду он был в высшей степени элегантным представителем обеспеченного класса, но при этом никак не джентльменом. При всей предполагаемой распущенности он до судебного расследования не казался впавшим в отчаяние или уныние — по сути, он демонстрировал жизнерадостность, близкую к природной. Весь облик Слейтера (на который, по господствующим представлениям эпохи, он не имел ни малейшего права) никак не соответствовал тем привычным защитным лозунгам, с которыми обычно выносятся общественные диагнозы.
Свидетельские показания Шмальц и Антуан только усугубили ситуацию. Выйдя на свидетельскую трибуну, Шмальц заявила, что во время убийства Слейтер обедал дома. При этом, отвечая на вопросы Юра, она огласила информацию, которая наверняка вызвала у присяжных крайнюю обеспокоенность:
Вопрос. Кто вас нанял?
Ответ. Мадам Жунио.
Вопрос. Она тогда жила в доме 45 по улице Ньюмана в Лондоне?
Ответ. Да.
Вопрос. Принимала ли она там джентльменов?
Ответ. Да.
Вопрос. Был ли среди них и Оскар Слейтер?
Ответ. Да.
Вопрос. Приходил ли он чаще других джентльменов?
Ответ. Да.
Вопрос. Проживал ли он там иногда?
Ответ. Он иногда там оставался…
Вопрос. Оставался там как муж мадам Жунио?
Ответ. Да…
Вопрос. Когда вы приехали в Глазго, дом 69 на улице Святого Георга… кто-нибудь приходил в дом помимо мадам и самого Слейтера?
Ответ. Да, приходили друзья мадам.
Вопрос. Джентльмены по вечерам?
Ответ. Да.
Вопрос. Ходила ли мадам в мюзик-холлы «Империя» и «Палас»?
Ответ. Да…
Вопрос. Что делал Слейтер в течение дня?
Ответ. Он иногда выходил по утрам и после обеда — я не знаю, что он делал.
Вопрос. Насколько вам известно, занимался ли он делами?
Ответ. Нет, насколько я знаю.
Когда пришла очередь Антуан давать показания, все стало еще хуже. Викторианский идеал женщины как «домашнего ангела» — описанный в поэме 1854 года с таким названием авторства Ковентри Патмора — в начале ХХ века еще не изжил себя. Домашний ангел имел две вариации: девственную (добродетельная дочь) и материнскую (заботливая асексуальная жена и мать). Антуан со всей очевидностью не была ни тем ни другим. Даже ее декларированное занятие — певица мюзик-холла — было довольно постыдным. «Публичная профессия актрис, певиц и танцовщиц считалась почти по умолчанию связанной с сексуальной неразборчивостью, — писала исследовательница Розмари Дженн. — Выражение „юная особа из театра“… было эвфемизмом для проститутки».
Антуан тоже обеспечила Слейтеру алиби, заявив, что в момент убийства он был дома. Однако к свидетельской трибуне она вышла уже после того, как Шмальц рассказала суду о приходящих джентльменах. Эти две женщины умудрились вызвать неловкость, свойственную поздневикторианской эпохе: неловкость из-за классовой принадлежности, сексуальности, иностранного происхождения, а более всего из-за знания — или, скорее, незнания — собственного места в жестком общественном устройстве того времени. Когда лорду-адвокату представился случай подвергнуть Антуан перекрестному допросу, он ответил лишь: «У меня нет вопросов», тем самым ясно показав, что с точки зрения обвинения она уже выступила максимально действенно.
Кроме Слейтера, не дававшего показаний, на свидетельскую трибуну не всходили еще несколько заметных лиц, чье слово могло бы ему помочь. Среди них был доктор Джон Адамс, первый медик на месте преступления, который отсутствовал в обоих свидетельских списках — и свидетелей обвинения, и свидетелей защиты. В итоге присяжные так и не услышали его выводов о том, что смерть мисс Гилкрист наступила от ударов стулом. В письме Конан Дойлю в 1927 году Уильям Парк сказал, что недавние адвокаты Слейтера «никогда не слыхали о деле, в котором первый врач, осматривавший место преступления, был бы отвергнут обвинением».
Также в обоих списках свидетелей отсутствовал житель Глазго по имени Дункан Макбрейн — зеленщик из ближайшей к Слейтеру лавки, хорошо знавший того в лицо. В феврале 1909 года Макбрейн сказал полиции, что в вечер убийства, в 20:15, он видел Слейтера спокойно стоящим на пороге собственного дома. Обвинение же утверждало, будто Слейтер — уже убивший мисс Гилкрист и теперь лихорадочно мечущийся по улицам, кидающийся в подземку, уезжающий в отдаленную часть города и прячущийся там некоторое время — скрытно пробирался к себе домой пешком и прибыл примерно в 21:30. Адвокатам о показаниях Макбрейна никто не сообщил.
Однако самым поразительным было отсутствие показаний племянницы мисс Гилкрист, Маргарет Биррел. Беседуя с полицией вскоре после смерти тетки — и об этом тоже никто не сообщил представителям защиты, — она заявила, что в вечер убийства к ней в дом прибежала Хелен Ламби и сказала, что видела убийцу и точно знает, кто он.
