Еще в прихожей я слышу, как Катя спрашивает с кухни:

– Ты когда вчера вернулась, Душка?

На кухне играет музыка, одна из моих любимых песен, до меня долетает запах моих фирменных кексов с курагой и яблоками, и я едва успеваю удивиться, как тут же мой голос отвечает:

– Я вчера вернулась сегодня. Около шести.

– Даже так? – переспрашивает Катя с явным одобрением.

– Ну да. Вчера на работе был корпоратив, отмечали нового сотрудника, потом мы с виновником торжества посидели в баре, потом я его принимала в невропатологи до утра. С испытаниями!

– Аллилуйя! – радуется Катя.

Я открываю дверь. За столом у окна в раскладном полосатом шезлонге сижу я: в моем любимом махровом халате со звездами, изрядно помятая и растрепанная. Напротив меня Катя в сиреневом сари: в театре собираются ставить какую-то индийскую драму, и она вживается в образ.

Увидев мое «второе пришествие», Катя издает странный горловой звук, как будто дует в кувшин. Вторая «я» хихикает.

Я поспешно говорю:

– Лика, мерзавка, зачем людей пугаешь? Почему не предупредила, что приедешь? Катя, это моя сестра, и она немного чокнутая, ты извини.

Катя с шумом выпускает воздух и произносит ломающимся голосом:

– Сама ты чокнутая! Почему ничего не рассказывала?

– К слову не пришлось.

– У тебя сестра-близнец, а тебе это к слову не пришлось!

– Анечка меня немного стыдится, – лукаво улыбается Лика. – И стыдится того, что стыдится.

– Почему стыжусь? Горжусь. Только тайно, – и к Кате: – Лика у нас художница и талантливая. И печь умеет так же хорошо, как я. Так что давайте завтракать.

Хорошо, что Катя умеет ко всему относиться несерьезно, и вскоре она уже хохочет над тем, как мы ее разыграли, мы мирно завтракаем, и я с удовольствием отмечаю, что Лика даром время не теряла – в кексах появилась нежная прослойка заварного крема.

– Летняя школа Гастона Ленотра, – хвастается Лика. – Когда жила в Париже, заскочила.

– А к нам надолго?

– Всего три дня. Картины привезла на выставку в галерее. Пойдете, Катя?

– Обязательно. А ты, Аня?

– Наверное.

– А почему наверное?

– Да так, работы много.

Потом, уже в моей – то есть временно нашей – комнате, я спрашиваю Лику:

– Ты действительно хочешь, чтобы я пошла?

– Анька, ну брось ты свой пафос. Пафос, патос, климакс и катарсис! Я не умру от недооцененности, если ты не придешь. И с собой не покончу. Но я буду рада, если тебе понравится.

– Тогда сначала покажи репродукции, чтобы я знала, что сюрпризов не будет.

Больше никогда не поверю ей на слово! Три года назад она меня затащила смотреть свою картину: портрет женщины, сидящей спиной к зеркалу. Женщина в очках читает книгу. А ее отражение в зеркале тайком подкрашивает губы, поглядывая в маленькое зеркальце. Сходства между женщиной на портрете и мной (точнее нами) не было ни малейшего. И Анжелика уверяла, что сделала всё это ради того, чтобы нарисовать маленькое отражение этой сцены в маленьком зеркале в руках отражения; говорила о подражании «Портрету четы Арнольфини» Ван Эйка. Но я всё равно потом долго переживала: мне казалось, Анжелика выставила напоказ что-то интимное, касающееся только нас с ней. Ради смеха, ради чужого удовольствия. И ведь добилась своего – картину хвалили, одно время репродукциями пестрела вся Сеть, незнакомые мне люди выкладывали и перезаливали символическое изображение нашего с Ликой дуэта. Всё-таки никто так виртуозно не умеет причинять боль и вызывать стыд, как близкие родственники. Особенно талантливые.

Поэтому я изучаю Ликин альбом с пристрастием опытного аукциониста, который полагает, что его хотят надуть. И на этот раз остаюсь довольна. Лика привезла серию рисунков цветными мелками. Спины и затылки. Все в одинаковых позах – с опущенными плечами, поникшими головами. Обнаженные. Мужские, женские, детские, юные, старые, смуглые, светлые, с нежной молочной кожей и рыжими волосами, покрытые загаром шеи и руки выше локтя, ровно загорелые спины красоток с подчеркнутыми талиями – словом, весь спектр человеческих типов, в позе то ли скорби, то ли бесконечной усталости. Сильно.

– Приду, – решаю я. – У тебя когда будет открытие?

– Послезавтра. Ох, Анька, ты не меняешься!

– Зато ты меняешься за двоих. Ладно, рассказывай, где была, что видела…

Первое, что встречает меня, когда я вхожу в ординаторскую после рождественских каникул, – огромная доска памяти во всю стену. Прикидываю дату и время: Юлия умерла примерно тогда, когда мы с Максимом целовались в «Гармо-маме». Впрочем, какая разница! Это был лишь вопрос времени… А время всегда движется в одну сторону. А мне, например, нужно двигаться на работу.

Вечерних занятий у меня пока нет, а вот утренние часы забиты плотно, и снова я попадаю в ординаторскую уже в конце рабочего дня, когда все собираются по домам. Но чайник горячий, и я решаю выпить чаю – с утра ничего не ела, а у меня с собой Лизины кексики.

Доску изучает Витя – тот самый новенький аспирант. Тыкает пальцем в детскую фотографию – маленькая девочка за роялем – и получает вылетевший из нее целый рой фото: Юлия в семь лет (толстушка с косичками), в десять (толстушка со стрижкой), в пятнадцать (стройная девушка с глазами лани – куда что делось и откуда что взялось?) и неизменный рояль.

– Такое впечатление, что она из-за него не вставала, – бормочет Витя. – Так и росла.

Он начинает тыкать в фотографии и любуется на вылетающие оттуда сканы дипломов. «Лауреат конкурса юных пианистов «Звездочка», «Победитель конкурса пианистов-младшеклассников «Солнышко», «Лауреат юношеского конкурса Чайковского», «Лауреат конкурса Филдса», «Лауреат конкурса «Открытая Европа».

– Ого! – произносит Витя.

– На самом деле это очень грустная история, – откликаюсь я. – Юлия Сергеевна победила всего один раз – на том самом районном «Солнышке», после чего ее педагог и ее отец уверовали в талант и взялись за нее всерьез.

– Она вам рассказывала?

– Она много чего рассказывала – в самом начале, ее тогда словно прорвало. В первые годы, как пришла на отделение, казалась гордой, молчуньей, такой с претензиями. Потом, как избрали заведующей, все думали: теперь всё, танцкласс в Смольном институте. А она вдруг изменилась – чуть ли не всем врачам стала лучшим другом, классная тетка, всегда поможет, всегда выслушает, всегда прикроет. Мы тогда даже не подозревали, что это значит.

– Нейролептики?

– Да нет, обычное бытовое пьянство. В пятницу напьется, в субботу догонит, в воскресенье отойдет, в бассейн сходит, и всю неделю – как ангел. На праздниках один-два бокала вместе со всеми. Пила она в другой компании, так что мы были просто не в курсе. Поняли, когда ей стало не хватать, и она начала посреди недели догоняться. Но это позже, лет через пять.

Витя зябко передергивает плечами. Я приглашаю:

– Садитесь. Ко мне сестра приехала – вот, напекла. Хотела всех угостить да забегалась. Попробуйте.

– Спасибо.

Он впивается зубами в ароматную душистую розочку и, бросив на меня извиняющийся взгляд, слизывает крем с пальцев.

– Вкусно! Как в детстве, в кондитерской…

Потом снова поворачивается к доске и застывает, глядя на фотографию пятнадцатилетней Юли с темными ровными волосами до пояса, перехваченными белой лентой.

– Она, наверное, уже тогда начала пить? Когда пошли международные конкурсы…

– Нет, всё было сложнее. Из этой истории она как раз вышла победительницей. В какой-то момент ее отец развелся с матерью и выставил ту из дома, доказав, что она препятствует развитию дарования дочери. Даже алименты отсудил. Тогда у Юлии началось что-то вроде писчего спазма – перед выступлениями сводило кисть. Отец потратил кучу денег на лечение. Массажистка ее и надоумила, как быть. Юлия подала через представителя заявление в суд, прося вернуть опеку матери. Доказала как дважды два, что отец заставил ее соблюдать такой режим тренировок, который вредит ее здоровью, и забрал из школы на экстернат, лишив общения со сверстниками. Выиграла суд. Уехала к матери, доучилась два года и поступила в медицинский институт.

– Мать была врачом?

– Нет, бухгалтером. Юлия рассказывала: «Девочки, как я отдыхала на первых курсах! У меня же память тренированная. Что там? Учебник анатомии? Гистологии? Биохимии? Раз-два, и свободна. И мальчики, танцы, посиделки до утра. У меня же никогда раньше этого не было…» Нет, тогда она тоже пить не начала. Ей и без вина эндорфинов хватало.

– А как же это случилось?

– Юлия окончила институт с красным дипломом и пошла на специализацию в хирургию. Рассудила: руки пианиста – то, что нужно, буду нейрохирургом или даже сосудистым.

– Ох!

– Что «ох»?

– Я представляю. Я ведь тоже присматривался к хирургии на последних курсах. Ужасная специальность. Бесконечные дежурства, огромная нагрузка. Пока ты молодой, с тобой просто не обращаются как с человеком. Каждый считает нужным какую-нибудь хамскую шутку отпустить… И на разборах, если что случалось, так друг друга топили, лишь бы самому выйти чистеньким. А тут еще и женщина… Даже я подумал-подумал и понял: я пас. Хотя знаете, что самое странное: на гинекологии было всё нормально, хотя тоже ведь хирургия. И расписание нормальное, и помочь всегда без проблем, подменить если что. И… там же коллектив в основном женский… уходили в декретный… приходили… как-то между делом, всё в рабочем порядке. Посмотрел бы я, что было бы на хирургии в этом случае! То есть лучше не смотреть. Там ординаторы в первые пять лет даже не женились. «Да ну ее, залетит еще, а мне завотделением вместо обязательного отпуска по уходу – заявление по собственному желанию. И – прощай карьера!»

– Значит, вы легко догадаетесь, когда Юлия начала всерьез пить.

– Да уж!

Витя мрачнеет и засовывает в рот еще один кексик – целиком, чтобы прогнать мрачные воспоминания. Совсем еще мальчик!

– Тогда ее мама вышла на пенсию и переехала к родственникам на юг. Юлия сдавала мамину квартиру, а жила в аспирантском общежитии – было ближе к работе, у них на отделении была милая манера: если у больного осложнения, вызывать лечащего врача в любое время. На отделении быстро поняли, что если ты выпил, чтобы расслабиться, то на повторную операцию тебя не вызовут. Кроме того, в общежитии – вечно компании, всё время что-то празднуют. А потом, когда она поняла, что как ни паши, карьеру не сделаешь, ей просто не переждать всех мужчин-врачей на отделении, начала пить крепко. Потом в какой-то момент испугалась, как я понимаю. Завязала. Ушла из нейрохирургов в невропатологи, когда забеременела. Вышла замуж, родила ребенка, замужество оказалось неудачным, она про него ничего не рассказывала толком. Развелась. Отправила ребенка к бабушке. Снова стала пить: чтобы снять стресс. Принимала периодически курсы адаптогенов, гепатопротекторов и как-то держалась, хотя сползала. Мы всё поняли буквально в последний год. А когда поняли, то оказались в ловушке – доказать-то мы могли, у нее к тому времени уже почти не было сил скрываться, но – как же? Это же Юлия, она нам как старшая сестра. Неплохой администратор, кстати, была, заботливый. А уж диагност вообще экстра-класса. Потом она сама ушла. И – вот.

– Грустная история.

– Да.

Мы молчим.

– Слушайте, Виктор. – Я неожиданно вспоминаю о Лизе и хочу сменить тему. – Довольно об этом. Мертвые мертвы, а живые живы. Но, кстати, о диагностах. Давно хотела узнать, как вы, врачи, ставите диагноз? Я имею в виду: вы же не видите патологию, как я. Я всегда поражалась, когда Юлия говорила, где и что не в порядке, и это совпадало…

– Вообще-то принцип простой: симптомы укладываются в синдром, затем выявляем причину, если возможно, или, по крайней мере локализацию «поломки» – вот и диагноз.

– Как-то слишком общо. Но я понимаю, сейчас уже поздно…

– А где у вас тут можно хорошо провести время?

– В смысле?

– Я говорю о выходных. Я недавно в городе. Можно сходить куда-нибудь в театр или на концерт?

– Можно, наверное. А почему вы меня об этом спрашиваете?

– Потому что вы, одинокая и интеллигентная, должны быть в курсе, – улыбается Виктор. – А вообще я к вам клинья подбиваю.

– Что?

– Мне нравится говорить с вами. Хотелось бы подружиться, если вы не против.

Улыбка у него совсем мальчишеская – обезоруживающая в своей искренности. Но я смотрю глубже и с ужасом вижу полную картину эротического возбуждения. На этот раз я пропустила момент – растяпа! – и сформировались оба «обручальных кольца»: восходящее (гипоталамус-инсулярная область на дне латеральной борозды, между лобной, теменной и височной долями – средняя опоясывающая кора – орбитофронтальная и премоторная кора) и горизонтальное (оптические и слуховые центры соответственно в затылочной и височной коре – суммация импульсов в височно-затылочной доле – сборка эротического образа – и передняя опоясывающая извилина – оценка – и дальше снова орбитофронтальная и премоторная области – формирование ожиданий, поведенческие реакции). Вот уж сделала интеллектуальный минет! Спасибо Лизе за определение.

Но с другой стороны мысль, посетившая меня пару минут назад, тоже возбуждает. А она проста: случай Лизы нужно рассматривать не с точки зрения детектива, которым я никогда не была, а с точки зрения врача, к которым я имею отношение. Точнее – с которыми имею отношения. Конечно, прямо ничего нельзя рассказывать: Максим запретил, да и вряд ли поверят – но нельзя ли повести разговор так, чтобы Виктор дал мне подсказку, сам того не зная? «Эх, Юлию бы сюда, – приходит мгновенная мысль, болезненная, как ссадина. – Задачка как раз для нее».

– Выставка современных художников подойдет? – спрашиваю я Виктора.

– Конечно, подойдет. В субботу вам будет удобно?

Свидание получается практически идеальным. Вите нравится выставка, нравятся Ликины спины. Я знакомлю его с Ликой, и он оказывается очень галантен: «Удивительно! Вы такие разные и такие обе талантливые». Мы веселимся, глядя на картины ретроминималистов, выставляющихся вместе с Ликой, и придумываем им объяснения.

– Это зоопарк, вид сверху!

– Только звери выбрались из клеток и убежали!

– Но перед этим растерзали смотрителей!

– И растоптали их завтраки! Вот это желтое пятно явно было горчицей на хот-доге!

Потом мы вдвоем сидим в кафе (Анжелика осталась на выставке), и Виктор рассказывает мне о диагностике:

– Топическую диагностику вы себе представляете?

– Смутно. То есть не представляю, как это делают обычные люди.

– Логически рассуждая. В неврологии это просто, так как локализация функций по отделам головного мозга хорошо известна. Например, у пациента спастический паралич левой половины тела – рука приведена к телу, на ней напряжены мышцы-сгибатели, на ноге, наоборот – разгибатели. Получается, рука, как у нищего, просящего милостыню, а нога не может согнуться, пациент ходит, загребая ею. Раньше так и описывали: «рука просит, а нога косит». Где очаг поражения? Нет, не щурьте глаза. Смотреть некуда! Попробуйте рассуждать. Говорю вам, это просто. Как насчет периферических нервов?

– Нет, паралич был бы вялым, к мышцам не поступали бы импульсы. А здесь мотонейрон в передних рогах спинного мозга сохранен, импульсы поступают, а торможения нет. Это центральная нервная система.

– Верно. Но где именно? Мозжечок?

– Есть неустойчивость походки?

– Нет.

– Тогда не мозжечок.

– Пойдем с другого конца. Кора? Прецентральная извилина?

– Это каких же размеров должен быть очаг, чтобы захватить руку и ногу? Нет, были бы более локализованные поражения. Одна рука или даже кисть руки. Я такое видела.

– Тогда где?

– Пирамидные пути в стволе. Поражения на одной половине тела, так? Значит, очаг расположен в правой половине, выше перекреста в продолговатом мозге. Нет, выше ствола – иначе были бы частичные дефекты на стороне поражения.

– Правильно. Скорее всего, параличи лицевых мышц. Тогда где? Мы уже близко.

– Подождите. Основание мозга, внутренняя капсула!

– Бинго. Я же говорил, это просто.

– Сложнее, чем увидеть.

– Кто бы спорил. Теперь следующий вопрос. Характер поражения и его причины? Кажется, возможностей много, на самом деле не очень. Чаще всего – это сосудистые нарушения по типу инсульта. Из экзотики: травма, опухоль, дегенеративные процессы. У наших деток – гипоксические поражения в родах. Здесь уже нужны аппаратные средства. Что мы делаем? Входим на международный неврологический сервер, забиваем симптомы, он выдает план обследования и даже адреса ближайших клиник, которые располагают соответствующим оборудованием. И любую привходящую информацию. На исследования. Чтецы таких подробностей, как правило, не видят. Так ведь?

Я киваю.

– В самом деле, тем, кто придумал эти сервера, в ножки надо поклониться. Они превратили диагностику из высокого искусства в рутинную работу. Но вот для лечения нужен талант. В том числе и ваш, Анна.

– Я бы не назвала это талантом. Просто возможность.

– А что такое талант, по-вашему? Это и есть возможность делать то, чего не могут другие.

– Можно, конечно, и так сказать.

Мы очень мило проводим остаток вечера, и за десертом Витя, смущаясь, просит передать номер вызова его уникома Лике.

– У моей матери есть подруга, а у той – своя галерея. Она привечает талантливых молодых художниц. Я бы хотел их познакомить. Анжелика заслуживает как минимум персональной выставки. Вы ведь не против, Анна? Мы ведь можем остаться друзьями?

Вернувшись домой, я передаю Витино предложение Лике. Та морщится:

– Вот гаденыш! Не буду с ним говорить.

– Лика, не мели ерунды. А вдруг получится! Ты же хотела чего-то подобного.

– Но не ценой же твоего счастья!

– А кто говорит о моем счастье? Я всё, что хотела, уже от него получила.

– Вот дурочка. Ты же не старшая сестра, а вечно жертвуешь собой.

– Да с чего ты взяла, что у меня на него хоть какие-то планы?

– С того, что я не вижу здесь штабелей молодых людей.

– Вот странно, правда? И знаешь, в чем дело? В том, что я их не зову сюда.

– Аня, «плохо человеку быть одному»…

– Никогда этого не понимала. По-моему, у меня даже слишком много общения.

– Анька, ты меня пугаешь! Нет, серьезно. Мне иногда кажется, что я у тебя забрала эту возможность… Быть с кем-то… Просто радоваться жизни.

– Я этого не заметила. По-моему, я радуюсь. Как раз в меру, чтобы не выглядеть циклотимиком в маниакальной стадии. А что тогда я у тебя забрала?

– Все мозги.

– Прямо-таки все… Это похоже на правду.

– Да ну тебя! Нет, постой. Я даже не знаю. Нерушимость какую-то. Мне вот нужно, чтобы мои работы всем нравились… И я тоже. Чтобы вокруг было движение, смех, любовь. Знаешь, как теплая волна… как теплое шампанское. Хоть и гадость, а бодрит. Особенно с похмелья.

– Кто создан из глины, кто создан из камня, а я серебрюсь и сверкаю…

– Ты меня не ненавидишь порой?

– Что ты, Лика? Нет!

– А то знаешь, мама иногда говорит, что я эгоистка. Что забрала себе всю удачу… Что ты выросла такая угрюмая из-за меня.

– Что ты? Я очень рада, что ты избавила меня от этой тяжкой доли – серебриться и сверкать. И потом – разве я угрюмая? Я просто чтец. Мне не надо, чтобы на меня смотрели – мне нужно самой смотреть. И потом ты тоже смотришь – только не так глубоко. Так что ничего мы друг у друга не отняли.

– Но всё же парня ты себе могла бы завести. Вылезти как-нибудь из своей башни из слоновой кости и…

– Смотри, всё просто. Половина мужчин меня боится из-за моих способностей, у половины я вызываю жгучий интерес по той же причине…

– А ты, конечно, хочешь, чтобы любили именно тебя…

– Нет. Ты же знаешь, каково это: жить со мной. Мысли я, конечно, не читаю, но что с тобой происходит, мониторю автоматически. Это мало похоже на нормальные отношения.

– Я не из-за тебя ушла из дома! Это бывает и у нормальных братьев и сестер!

– Я всё пытаюсь сказать тебе главное, а ты не даешь. Моя жизнь и так полна эмоциями и событиями. Наверное, влюбленность была бы чрезмерной нагрузкой на нервную систему. Трата энергии, которую я не могу себе позволить. Короткое замыкание. Может, я начала бы пить…

– А может, лопать и трахаться? – Лика корчит гримаску.

– Сейчас я тебя трахну. Подушкой по голове…

Но Лика успевает первой…

Ночью мне внезапно приходит в голову идея, как можно выиграть у Акинатора. Зажигаю ночник, включаю уником. Нахожу нужную страницу.

– Ваш персонаж – девушка?

– Да.

– Вы знакомы лично с этим персонажем?

– Да.

– Ваш персонаж – ваш родственник?

– Да.

– Ваш персонаж снимался в каком-нибудь фильме?

– Нет.

– Кто-нибудь прикидывался вашим персонажем?

– Нет.

(Это она вечно прикидывается мной.)

– Ваш персонаж носил вас на руках в детстве?

– Нет.

– Ваш персонаж болел анорексией?

– Нет.

(Она вообще само психическое здоровье.)

– У вашего персонажа и у вас одно и то же имя?

– Нет.

– Ваш персонаж живет в Казани?

– Нет.

(А где это?)

– Ваш персонаж – оборотень?

– Нет.

(У Акинатора, похоже, шарики за ролики заехали, а ведь так хорошо начал.)

– У вашего персонажа и у вас общие родители?

(Упс!)

– Да.

– Ваш персонаж – хирург?

(Хм!)

– Нет.

– Ваш персонаж любит играть на гитаре?

– Да.

– Ваш персонаж известен всему миру?

– Нет.

– Ваш персонаж умеет читать?

– Да.

(Но не мысли!)

– Ваш персонаж одного возраста с вами?

– Да.

– Ваш персонаж носит кольца?

– Да.

(И не будем уточнять, где именно.)

– Вы учились вместе с вашим персонажем?

– Да.

– У вашего персонажа есть сестра-близнец?

– Да.

– Я думаю, это ваша сестра-близнец.

Интересно, а что было бы, если бы я ответила, что Лика известна всему миру? Потому что когда-нибудь она будет известна… Или что она оборотень. Потому что отчасти она оборотень…

Позже я анализирую эту сессию. Здесь уже просматривается некая логика. Прежде всего глобальное деление – на женщин и мужчин. Потом – на лично известных клиенту и всех остальных. После того, как Акинатор выяснил, что персонаж – моя родственница, у него осталось ограниченное количество вариантов, а всякие «посторонние» вопросы вроде Казани и колец – просто случайные взбрыки системы. Да. Но. Почему Акинатор именно эту сессию начал с вопросов о знакомых и родственниках? Случайность? Если так, то удачная.

С диагностикой у меня, по сути, те же проблемы. Вроде всё просто и логично, но я не знаю, с чего начать. И к Вите снова не обратишься: теперь он по понятным причинам стесняется и пытается избегать меня. Лика с ним встретилась, а потом уехала. К чему они пришли, рассказывать не стала («Чтоб не сглазить!»), но выглядела довольной. В том числе и «изнутри».

Я пытаюсь решить проблему «своим» способом, наблюдая за врачами (конкретно за Ник Санычем) на обходах. И в очередной раз убеждаюсь в своей во всех смыслах ограниченности. Читать здоровый мозг, занятый интеллектуальной деятельностью, очень сложно. Идет непрерывный поток информации от органов чувств, с анализом, начинающимся, по сути, еще на периферии. Так, в сетчатке каждого глаза у человека насчитывается 130 миллионов фоторецепторов, а в слое выходных ганглиозных клеток сетчатки нейронов в сто раз меньше. Таким образом формируется суживающаяся сенсорная воронка, отсекающая лишнюю информацию (в том числе и слабые электрические волны, которые «читаю» я). На следующих уровнях зрительной системы формируется расширяющаяся воронка: количество нейронов в первичной проекционной области зрительной коры мозга в тысячи раз больше, чем на выходе из сетчатки, что помогает параллельному анализу разных признаков сигнала. То же происходит в слуховой и тактильной системах, с той лишь разницей, что там воронки сразу расширяющиеся. Одновременно непрерывно и мозаично активируются поля памяти, подключаются автоматизмы, мозг запрашивает дополнительную информацию на уровне сознания, тихо плещутся эмоции в стволе, – словом, всё звучит как симфонический концерт, который пытается услышать глуховатый человек без музыкального слуха. Он ловит какие-то обрывки, но до понимания того, что он слышит, ему далеко, как до Луны. Всё, что я понимаю: Ник Саныч – хороший врач и справляется со своей работой, особо над этим не задумываясь. Но и об этом я сужу в основном по эмоциональному фону – его и окружающих его врачей. Утешаю себя мыслью, что мозг чтеца во время работы, вероятно, представляет собой еще более феерическое зрелище. Но тут снова могу только предполагать, мне никогда не приходилось «читать» моих коллег.

Наконец я понимаю, что отступать дальше некуда. Придется научиться мыслить, как все «нормальные люди».

Включаю уником, вхожу в медицинскую сеть, без особого труда преодолев тестовый вопрос: «Назовите ветви клиновидного сегмента внутренней сонной артерии» (правильный ответ: их нет). Выбираю раздел «Нервные болезни», в нем подраздел «Заболевания центральной нервной системы».

И тут же натыкаюсь на первое препятствие: не знаю с чего начать. Не могу выделить ведущий симптом. Как справедливо говорил Виктор, мозг устроен просто. Хотя в любом процессе задействованы на каком-то уровне все его структуры, в общем и целом можно выделить конкретные отделы или «поля нейронов», отвечающие за конкретные функции. Например, если человек с трудом припоминает названия предметов, которые видит, то, скорее всего, поражение локализуется в затылочно-теменных отделах коры, на границе с височной долей. А если человек «разучивается» распознавать предметы на ощупь, у него поражены нижние отделы постцентральной коры. Но ведущий симптом у Лизы лучше всего описывается словами «всё плохо». У нее не работают все высшие корковые функции.

Тут я закрываю глаза и начинаю вспоминать: что мне это напоминает. Не в такой степени, но всё же. Какую-то известную болезнь… тоже с потерей личности… про нее даже анекдоты рассказывают. Ну конечно. «Немец, который меня мучает!» Альцгеймер. Болезнь (я возвращаюсь в медицинскую сеть), описанная в 1901 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером. Характеризуется потерей нейронов и синаптических связей в коре головного мозга, ведущей к дегенерации и атрофии височных и теменной долей, участков фронтальной коры и поясной извилины. Ученые считают, что причина – в дефекте тау-белка, составляющего «скелет» нейрона. Но это сейчас не важно. У Лизы однозначно не болезнь Альцгеймера – та развивается очень медленно, а поражения по сравнению с Лизиными поверхностны: больные утрачивают память и когнитивные функции, но долго остаются способны на эмоциональные реакции. Нет, это совсем не то. Но главное, что мне нужно, – системность поражения. Официальное название болезни Альцгеймера – «сенильная деменция альцгеймеровского типа». Эврика! Мне нужны другие деменции.

Отчаянно чихаю. Катя входит в образ индийской девушки, поэтому из-под ее двери ползет дымок с ароматом благовоний. Волнами – то сладкий, то смолистый. Как бы я не начала ловить глюки вместо диагнозов. Кстати, спектакль называется мило и старомодно: «Узнанная Шакунтала, или Кольцо-примета». Кажется, Катя там играет роль Кольца.

Нахожу соответствующий раздел и тут же отвлекаюсь. Одна из «ветвей», предложенных в этом разделе, называется «Алкогольная энцефалопатия» – дальше в подразделах «Корсаковский психоз». Снова вспоминаю Юлию… Однажды нас вызвали вниз, на проходную. Юлия сидела в будке вахтера, растерянная, со слезами на глазах, и повторяла:

– Никак не могу понять, что я здесь делаю. Мне нужно в Университет. Наверное, заснула в автобусе и проснулась здесь. Наверное, это от усталости.

Нас она не узнала и не позволила мне осмотреть себя. Но вдруг подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение и сказала:

– Кажется, это Корсаков. Пожалуйста, вызовите психиатров.

И заплакала. Молча, не всхлипывая, просто слезы покатились из глаз. И тут я заметила, что белки у нее совсем желтые.

Читаю: «Корсаковский психоз как симптом алкогольной энцефалопатии чаще бывает у женщин. Преобладает снижение и потеря памяти на текущие события при сохранении долговременной памяти на старые события. Нарушена ориентировка в месте и времени. В то же время больной помнит самого себя и знает свое имя». И тоже плачу. И перехожу дальше, к «патофизиологическим механизмам алкоголизма», в очередной раз пытаясь понять, почему Юлия подсела.

Врачу, исцелися сам! Юлия прекрасно понимала механизмы алкоголизма, любой аддикции. Метаболит энанола ацетальдегид вызывает выброс из надпочечников стрессорных медиаторов адреналина и норадреналина, и, вступая с ними в реакцию, образует опиатоподобные вещества, которые должны после стресса воздействовать на соответствующие рецепторы в мозгу и приводить его в состояние эйфории.

Это мне неожиданно понятно. В школе, на экзаменах, я тоже волновалась, а потом наслаждалась «отходняком»: когда включается парасимпатическая система, бросает в жар и становится радостно и спокойно. Просто удивительно, как нейромедиаторы способны изменить настроение и восприятие за минуту. У меня всё закончилось, когда я перестала волноваться перед экзаменами. Но с алкоголизмом всё сложнее. Способность ацетальдегида высвобождать стрессорные медиаторы из надпочечников ведет к компенсаторному возрастанию их синтеза и к увеличению содержания в крови промежуточных форм, в том числе и дофамина. Дофамин – очень важный и нужный медиатор со множеством функций, его используют в медицине для подъема сосудистого давления, улучшения кровообращения во внутренних органах и выведения организма из шока. В мозгу дофаминовые рецепторы регулируют вегетативные функции, эмоциональные и психические состояния. В частности, он отвечает за возникновение чувств удовольствия, ощущения награды и желания в лимбической системе, за процессы мотивации и эмоциональные реакции. Но организм устроен как система с отрицательной обратной связью, и он отвечает на увеличение концентрации дофамина и опиатов уменьшением количества рецепторов к ним, а значит, уменьшением чувствительности. И для того чтобы достичь «чувств удовольствия и награды», человеку требуется всё больше дофамина и опиатов, а наиболее простой путь получить их – увеличить дозу алкоголя. Пока не сожжешь вконец печень и периферические нервы.

Юлия это тоже знала. И знала, что физиологические зависимости разорвать сложно, но вполне реально. Остаются зависимости психологические. Алкоголь великолепно структурирует время, и чем дальше, тем надежнее. Чем глубже нарушения, тем больше времени занимает цикл поиска алкоголя – опьянения – похмелья. Снижается качество напитков, снижаются требования к обстановке, но усилий требуется еще больше. Больше времени на то, чтобы достать деньги, чтобы достать алкоголь. Зато награда гарантирована.

Почему она не захотела или не смогла найти себе другие занятия, другие привязанности, которые помогли бы ей скоротать освободившееся время и получить положительные эмоции, по которым так изголодалась? Мы были в ее распоряжении. И, право, мы – не худшая компания на свете. У нее был талант, а значит, у нее был авторитет, уважение, симпатии.

Или это ее не волновало? Она знала, что могла бы сделать больше, могла быть большим? И чтобы не думать об этом, пила. И всё наше теплое человеческое бульканье в болоте отношений не могло возместить ей кристального совершенства хирургии, которого ее лишили, и она предпочитала ему бульканье водки в бутылке. Работа в неврологии была лишь слабым подобием – тенями на стенах пещеры. Алкоголь помогал забыть о призвании, помогал сделать себя неспособной, чтобы не терзаться бесплодными сожалениями. Чтобы всё было позади – окончательно, без надежды.

Или наоборот: она не принимала нашего участия именно потому, что ей нужно было слишком много. Вся дружба и забота, недополученные в детстве. И она знала, что подсядет, сменит одну зависимость на другую. А зависеть от алкоголя было менее унизительно? Или лучше зависеть от бутылки, чем от людей – ведь люди непредсказуемы? Или всё вместе?

«А ты, Аня? – спросила бы меня Лика. – Ты сейчас о Юлии говорила или о себе? Тебе нравится быть выше всех? Боишься погрузиться в наше болото?»

«О нет, – возразила бы я. – Нет-нет, что ты? Я – нет. Во-первых, я не талантлива. Я просто вижу, как работает мозг. Но я тут совершенно ни при чем. Я просто такой родилась. Гордиться этим всё равно, что гордиться тем, что у тебя ноги прямые. Вот ты – талантлива. Ты. И это тебя не портит ничуть. А во-вторых, опять-таки я вижу, как работает мозг. И это не может не менять мою жизнь».

«Но ведь то же было и с Юлией, – возразила бы Лика. – Она тоже родилась с талантом. Не важно, с музыкальным или хирургическим. Талант – это всегда жадность. Жадность видеть, слышать, ощущать и понимать. И делать».

«Но я совсем не чувствую этой жадности», – нашла бы я оправдание.

«В самом деле?» – Лика хитро мне улыбнулась бы.

«Давай вернемся к Лизе и ее проблемам», – предложила бы я немного сварливо.

И я возвращаюсь.

Возвращаюсь на страницу поиска и набираю «деменции». Иду в раздел «Этиология». И натыкаюсь на замечательную инфосхему, понятную даже профану. В центре облачко, с надписью «Причины, вызывающие нарушения когнитивных функций», к нему прикреплены на ниточках другие облака. В них написано:

«1) Хроническая и острая цереброваскулярная недостаточность;

2) Хронические и острые интоксикации;

3) Опухоли головного мозга;

4) Травмы мозга;

5) Нейродегенеративные заболевания;

6) Тяжелые соматические и инфекционные заболевания».

Практически все пункты я могу отвергнуть по двум причинам. Или «развивается медленно» или «я увидела бы следы поражения». Остаются «Хронические и острые интоксикации». Вхожу в это облачко. В разделе «Хронические интоксикации» нахожу нашего старого знакомого – этиловый спирт. В разделе «Острые» целый столбик названий «психоактивных веществ из группы высокого риска, не имеющих принятого медицинского использования в лечебной практике и имеющих высокий потенциал для злоупотребления». Пробегаюсь по списку. Все препараты синтезируются и распространяются нелегально. Все созданы после 2020 года, когда была разработана система транспортных «адресных» белков, с пространственной памятью на конфигурацию рецептора на уровне четвертичной структуры белка. Эти белки-транспортеры позволяли доставлять лекарственные вещества в конкретные ткани и органы, в частности, в конкретные структуры головного мозга, к конкретным синапсам (так называемые «умные» или «щадящие» лекарства).

Умельцы быстро научились перенастраивать транспортные белки, в результате чего действующие вещества начали попадать туда, где им вовсе не полагалось быть, вызывая интересные психотические эффекты: эйфорию или другие эмоции (быстро выявились группы любителей «химического страха», «химический агрессии» или, напротив, «химического умиротворения»), яркие галлюцинации (например, «генетическая память», она же «системное дежавю»), нарушения восприятия (например, ощущение множественности конечностей), эффект «божественного присутствия», эффект «одержимости», эффект «надмирного сознания» и прочее. Те переживания, которые раньше были доступны только больным с опухолями мозга, стало возможным получить по своей воле, вроде бы не жертвуя своим здоровьем.

На самом деле многие из этих веществ вызывали физиологическую зависимость, некоторые – чисто психологическую «зависимость от эффекта»: так, человек, переживший «возвращение генетической памяти», стремился вновь и вновь испытать те же галлюцинации. И практически все вызывали разрушения в коре при хроническом приеме, а при передозировке – и одномоментно.

Правда, такого тотального поражения, как у Лизы, нигде описано не было, но я впервые почувствовала «привкус правдоподобия». Университет – очень хорошее место для синтеза новых психоактивных веществ: там мощные лаборатории биохимии и молекулярной биологии, полно специалистов нужного профиля, и среди них всегда можно найти недовольных своими доходами. Лиза могла случайно что-то узнать, и ее могли отравить, чтобы заставить замолчать. Подобрать время активации вещества не так уж сложно – нужно только снабдить его соответствующей белковой оболочкой с соответствующими ферментами, которые расщепят ее в точно указанный срок, ориентируясь, к примеру, на циркадные ритмы организма. Лизу могли отравить в Университете, а ночью, когда она уснула, отрава сработала… Кажется, у меня есть теория заговора, которой не стыдно будет поделиться с Максимом.

Затерроризированная внутренней Ликой, спрашиваю себя: рада ли я, что у меня есть повод связаться с ним? И получаю честный ответ: больше всего я рада, что у меня появилась хоть какая-то версия того, что произошло с его женой. Впрочем, немудрено – ведь всё, что я о нем знаю, – это то, что он любит свою жену. Глубоко и искренне. Что, конечно, внушает надежды на прочный второй брак, но сейчас это явно неактуально. Недоумение – вот что больше всего мучило меня всё время. И если я окажусь права (а сейчас я не вижу причин не доверять своей новой версии), это будет значить, что мир снова устоял: все следствия нашли свои причины, сочетались с ними законным браком и жили долго и счастливо. Сводничество такого рода умиротворяет меня, как, наверное, умиротворяют Лику ее картины.

Хоть я и не принимала нелегальных психоактивных веществ – у меня острый синдром дежавю. Мы снова сидим с Максимом в кафе, хотя на этот раз оно называется «Славяночка», а потому интерьер в отдельном кабинете соответствующий: летняя ночь, между темных и прямых стволов сосен мерцает озеро, светится костер, мелькают темные силуэты танцующих, слышны крики, взвизги, смех, плеск воды. Композиция называется «Ночь накануне Ивана Купалы». Максим снова ткнул в консоль не глядя. И настроение у нас снова, как и два месяца назад, похоронное.

– Поначалу всё шло хорошо, – рассказывает Максим. – Я решил: обойдусь без самодеятельности. Обратился в частное сыскное агентство. Все подробности не стал рассказывать, сообщил им только, что хочу знать, не продавал ли кто-то в Университете наркотики моей жене. Они сказали, что стесняться тут нечего – я не первый и даже не второй. Мгновенно открыли базы данных полиции, то есть всех, кого когда-то ловили на приеме наркотиков, на продаже, на изготовлении. Солидный такой список. Начали всех проверять.

– И ничего? – догадываюсь я.

– Как сказать… Наркотики там и впрямь циркулируют довольно весело. Но не вокруг Лизы. Никаких подозрительных контактов, никаких встреч. Всё чисто.

– Но ведь нельзя быть уверенными на сто процентов… – Я пытаюсь «спасти» свою идею.

Но Максим произносит: «Можно быть уверенными, что у нас нет ни доказательств, ни даже подозрений», – и я вынуждена согласиться:

– Кажется, теперь мы квиты. Простите, я ввела вас в заблуждение. Дурацкая мысль. Тупая. Из бульварного сериала, а не из жизни.

– Вы просто хотели чем-то помочь. Я это понимаю лучше, чем кто-либо. И вы помогли на самом деле – после неудачи я стал думать, что в том, что произошло с нами… с Лизой… просто не было никакого смысла. Случайность. Похоже на то, как умер мой отец: просто маленький сосудик в мозгу лопнул. Мог раньше, мог позже. Это так… тоскливо ощущать. Никто не желал нам зла, но оно просто случилось. Вы снова помогли мне поверить в то, что у нашей беды может быть какая-то внятная причина. Кто-то, кому можно предъявить счет, и хотя бы восстановить справедливость. Мне стало легче, спасибо. Я смогу верить, что просто пока не нашел доказательств.

Но эта благодарность пугает меня еще больше. Он уже готов был смириться со случившимся, а тут я подкинула дров. Словно в ответ моим мыслям кто-то на стене бросает охапку хвороста в костер. Пламя взвивается до небес, начинаются прыжки голышом через огонь – презентация достигла кульминации.

Я произношу как можно осторожнее:

– По крайней мере вы убедились, что Лиза от вас ничего не скрывала. Как она себя чувствует?

– Да не так, чтобы очень. Это, кстати, Лизино выражение, у нее подхватил. – Максим мимолетно улыбается, но тут же снова мрачнеет. – В начале болезни она была как младенец – глупый, но любопытный. Теперь всё больше лежит – даже не спит, просто лежит, смотрит в стенку. Или принимается бродить по комнате из конца в конец. Как маятник. Только шатается. Почти не говорит. И Маша жалуется, что она всё чаще мочится в постель, даже днем…

– Маша?

– Это ее младшая сестра. Я ее попросил с Лизой сидеть, у нее как раз работы не было. Но теперь она уже не справляется. Думаю о клинике. Хотя тяжело это, даже сейчас. От себя оторвать…

Как ни странно, но когда я услышала, что болезнь Лизы прогрессирует, я увидела хоть какой-то проблеск надежды. Вспомнила, что Юлия, когда сомневалась в диагнозе, говорила: «Давайте подождем немного. Может, само пройдет, а может, расцветет так, чтобы стало видно». Вот и я сейчас думаю: может, что-то расцвело?

– Можно мне еще раз ее осмотреть? – спрашиваю я и радуюсь, что Максим не может просканировать меня.

Но он, к сожалению, ловит мои интонации и отвечает, заметно приободрившись:

– Конечно, можно. Когда вам будет удобно? Я заеду.

Видимо, решил, что я хочу проверить что-то конкретное, а это поможет Лизе и ему.

Девицы на стенках тем временем вновь оказываются в сарафанах и вновь начинают с заунывными песнями ходить вокруг костра. Ролик завершен, всё начинается сначала.

Первое впечатление от Маши: она так похожа на Лизу, что я пугаюсь. Потом, присмотревшись, понимаю: нет, не похожа. Вернее, похожа анатомически: чертами лица (если бы я могла сравнить их черепа, они, вероятно, оказались бы одинаковыми), еще цветом волос и глаз. Но мясо на этих черепах наросло совсем разное. Во-первых, Маша зримо моложе. У нее нет ни Лизиной морщинки между бровями, ни Лизиных «гусиных лапок» в уголках глаз. Ее морщинки (совсем тонкие) – это «скобки» у уголков губ да тончайшие линии на лбу. Лиза на единственной записи, которую я видела, была хмурой. Маша, скорее всего, хохотушка и мастерица удивленно распахивать глаза. Впрочем, меня она стесняется и держится в сторонке. Кроме того, Лиза – худышка, а Маша не то чтобы толстушка, но крепкая и осанистая. Без труда справится с сестрой, если будет такая необходимость.

На этот раз у меня есть время осмотреть квартиру, и она мне нравится. Светлая, мебель без выкрутасов, широкий нежно-серый диван для двоих в гостиной, нежно-зеленый ковер на полу, камин, над камином большое зеркало, зрительно увеличивающее комнату. Рабочий стол в нише. И по-настоящему много бумажных книг. Все стены закрыты шкафами. Книги стоят прочно, корешок к корешку, словно армия, готовая к атаке. Армия, потрепанная в боях: большинство корешков темные, с облупившейся позолотой. Несмотря на кондиционеры по углам, всё-таки чувствуется слабый запах книжной пыли, но мне это, пожалуй, нравится, как, наверное, нравилось и Лизе. В окнах – пейзажи, снятые любительской камерой. В гостиной – пляж на каком-то северном море, осень, но небо ясное, высокие облака, плоский, утрамбованный прибоем светлый песок, спокойная вода. Волны широкие-широкие и тоже плоские, почти без гребешков – из конца в конец тонкой ниткой, как вышивка по серебру. Временами на песок, с гортанным криком планируя, спускается чайка, проходит, ковыляя несколько шагов, потом, взмахнув крыльями, взлетает. В комнате Лизы, наоборот, лето. Старый деревянный дом, утонувший в зарослях травы, куст чертополоха у темного крыльца. И две бабочки на фиолетовых цветках с трудом поднимают крылья, словно не в силах преодолеть давящий на них зной. Несмотря на то что на записях нет людей, они кажутся очень личными. Места, где двое были счастливы, настолько, что захотели сохранить это счастье навсегда.

Замечаю и изменения. На окнах появились цветы, прежде их не было. Догадываюсь, что это Маша захотела принести в квартиру что-то свое.

Лиза спит, и мне удается осмотреть ее, не разбудив. На этот раз, бегло «пробежавшись» по стволу, я сразу ухожу в лимбическую систему и замечаю там изменения к лучшему. Всем известно, что «нервные клетки не восстанавливаются», и это почти верно. Зато восстанавливаются их отростки: они теряют миелиновую оболочку, набухают, накапливают рибосомы, синтезирующие белок, и образуют на концах булавовидные расширения – колбы роста. Затем эти колбы вырастают в отрезок нерва. Это происходит очень медленно. Настолько медленно, что раньше считали, будто бы регенерируют только волокна периферической нервной системы (они как раз «спринтеры» – целых четыре миллиметра в сутки!). В начале XXI века открыли регенерацию отростков центральных нейронов и умеренный нейрогенез с гиппокампе взрослых. Казалось бы, это вступало в противоречие с тем хорошо задокументированным фактом, что мозг пластичен и может изменяться при тренировках. Физиологи предположили, что изменения происходят на более высоком уровне: нейромедиаторы выстраивают из нейронов различных отделов мозга всё более высокофункциональные системы.

Четверть века назад Тордис Бергсдоттир сумела отследить и показать, как при протезировании нейронов зрительного центра они под воздействием нейромедиаторов формируют новые связи, новые синапсы. Свою часть Нобелевской премии она вложила в дальнейшие исследования, и, когда я с ней встречалась, она уже была бывшей слепой – ей вырастили не только сетчатку, но и новенькую кору затылочных долей, ответственную за распознавание зрительных образов. Тордис рассказывала о том, как «учила себя видеть», заново увязывая те слуховые, вкусовые и осязательные образы предметов, которые сложились у нее за всю жизнь, с тем, что видели ее глаза. «Раньше я думала, что каждый из людей имеет уникальную фактуру поверхности, которая проступает у них под кожей при разговоре. Было большое разочарование, когда я поняла, что такого нет».

Возможно, именно с регенеративными изменениями связаны приступы двигательного возбуждения у Лизы, о которых говорил Максим. Но, скорее всего, нет – процесс только начался. И уж точно я ничем не могу объяснить явный регресс – то, что Лиза перестала говорить, стала менее любопытной. В коре нет никаких изменений: ни к лучшему, ни к худшему. Или, возможно, я не обладаю наблюдательностью и феноменальной памятью Тордис Бергсдоттир и просто чего-то не замечаю. Проще говоря, я слишком тупая и зашоренная, поэтому не могу помочь Максиму и Лизе. В зоопарке есть такой зверек: белка тупайя, вроде лемура. Если бы у меня был герб, я поместила бы туда эту белку. В полный рост. Ужасно обидно.

Пытаюсь залить обиду чаем. Чай заваривала Маша, он без всяких фруктовых «присадок», просто крепкий, хорошо настоянный, не слишком горячий и от этого удивительно вкусный. Мне нравится такая добротная основательность, а еще нравятся тарталетки с яблоками, которыми Маша нас угощает. В кои-то веки они не приторные, а со здоровой антоновской кислинкой.

«Неужто ты влюблен в старшу́ю?» – мысленно спрашиваю я Максима.

Лиза мне очень симпатична, но такие тарталетки в моем личном рейтинге побеждают знание творчества Шекспира с разгромным счетом.

И только я решаю, что будь мужчиной, то обязательно женилась бы на Маше, как начинаю подмечать в поведении моей «суженой» некоторые странности. Она разговаривает с Максимом на нейтральные, казалось бы, темы: о погоде, о новостях – но тем не менее часто сбивается, меняет тему разговора, даже не заканчивая фраз, словно соскальзывает с одной мысли на другую. Потом видит, что в чайнике кончилась вода, встает, подходит к двери спальни. Несколько секунд стоит, растерянно озираясь, уходит на кухню, возвращается, берет чайник, снова уходит. И только через пару минут я слышу, как она включает воду.

Однако осмыслить то, что я вижу, не удается – из спальни появляется Лиза в розовом махровом халатике. Подходит к стеллажу, начинает перебирать книги, потом идет к столу и просто стоит, скрестив руки на груди, немного покачиваясь. Максим прикусывает губу, опускает глаза. Я его понимаю: Лиза несколько мгновений казалась «нормальной», просто не до конца проснувшейся и погруженной в свои мысли. Наверное, когда она готовилась к лекциям, она часто так ходила, не замечая никого.

Поэтому я снова вру:

– Вы знаете, я заметила процессы регенерации у Лизы в мозгу. Им можно помочь. Есть технология протезирования нейронов. Их выращивают из клеток, возвращенных в состояние стволовых, и подсаживают. Довольно тонкая и сложная операция, но…

Лучшая ложь – это недоговоренность.

Про процессы регенерации – чистая правда, но я умолчала, насколько они незначительны при имеющихся масштабах разрушений. И про протезирование – тоже правда, с тем лишь дополнением, что никто еще не пытался восстановить настолько пострадавший мозг. Впрочем, назвать это восстановлением будет неверным. Придется, по сути, создавать кору заново. При этом память вплоть до условных рефлексов, скорее всего, будет утрачена.

Но Максим, разумеется, хватается за идею – теперь он не боится заговора и готов показывать Лизу врачам.

– В самом деле? Интересно. Можно подробнее?

– Давайте я пришлю вам статьи из медицинских журналов. И организую консультацию у нейрохирургов, которые этим занимаются. Ничего не обещаю, но попробовать можно.

– Конечно. Спасибо большое. Я подумаю об этом.

Я замечаю Машу: она уже некоторое время стоит в дверях и смотрит на сестру. Наконец Лиза делает шаг в сторону, ее шатает, она даже не пытается ухватиться за стол, только смешно переступает мелкими шагами, стараясь сохранить равновесие. Маша поспешно ставит чайник на подставку и, обняв Лизу за плечи, уводит ее в туалет, потом ведет в спальню. Выходит. Подходит к стеллажу, начинает рассеянно вытаскивать книги до половины, после засовывает их обратно. У меня начинает ныть желудок. Но Максим ничего не замечет.

– Кажется, она сегодня поживее… – говорит он.

– Да, – кивает Маша. – Я ей клубки дала, она любит ими играть.

А сама подходит к столу, достает карандаш из карандашницы и начинает рассеянно крутить в пальцах.

Максим наливает чай.

– Ты садись, отдохни. В ногах правды нет, – говорит он как ни в чем не бывало. – Что твои куклы? Сшила что-нибудь?

– А… да нет… – Маша послушно садится. – Нет настроения. И заказов негусто.

– Я видела вашу работу, – говорю я. – С удовольствием бы сделала заказ. Для сестры. Она у меня художница. Можно сделать куклу-художницу?

Сама тем временем быстро сканирую Машу.

Когда-то мы с Ликой много спорили о том, морально ли сканировать человека, не предупреждая его об этом. По мнению Лики (как и большинства «нормальных» людей), аморально. Я с ними, наверное, согласилась бы, если бы была «нормальной», но мне очень не хотелось отказываться от своих способностей, и я старательно придумывала аргументы. «Вот у тебя художественные способности, – говорила я Лике. – Ты смотришь на человека, видишь форму его лица, переходы цвета, видишь, как ложатся тени. И вдруг тебе говорят: так нельзя. Нельзя рассматривать человека, как будто он – предмет. Слепок в мастерской. Глупо, правда? Ну вот и я так же. У меня же нет эмпатии, я не «заражаюсь» чужим настроением. Я просто анализирую: человек ведет себя так или этак, у него активны те или иные центры, значит, он чувствует то-то, и с ним надо вести себя так-то. Не буду этого делать – стану грубиянкой и вообще социопатом. Ты же не запретишь инвалиду пользоваться костылем? И потом на таком расстоянии я могу увидеть только самые общие процессы».

Но сейчас я вижу вполне достаточно. Никакой патологии, похожей на Лизину, как я подумала сначала, у Маши нет. Ее мозг вполне здоров, если не считать одной особенности, которая хорошо знакома как невропатологам, так и чтецам, и называется «синдром дефицита внимания и гиперактивности». Обычно он встречается у маленьких детей. Но иногда сохраняется и до взрослого возраста. Я вижу его признаки: большее возбуждение в стволе, очаги торможения в лобных долях и в области хвостатого ядра. В ответ на мой вопрос в лобных долях возникает кратковременная вспышка возбуждения, но сразу гаснет, и Маша отвечает рассеянно:

– Художницу? Можно, наверное. А ваша сестра старше вас? Вы вместе живете?

В машине по дороге домой я спрашиваю Максима, в курсе ли он о состоянии Маши.

Тот улыбается.

– Машка-то? Да, мы все в курсе. Лиза говорила: в детстве это было вообще что-то с чем-то. Никого не слушала, а говорила, не переставая. Причем молола такую чушь, что учителя быстро стали намекать на спецшколу. Кстати, Лиза не дала. Поговорила с дедушкой, тот показал ее старому неврологу у них в городке. Тайком от родителей – те отказывались от обследований, боялись «ювенальной психиатрии», что Машку «зазомбируют» и она на них возведет напраслину. Слышали такую страшилку?

– Но это же страшилка из начала века!

– Ага, но бывают и некоторые уникумы. Рецидивы, как вы, медики, говорите. Люди старых традиций, как говорят они. Нет, я Лизиных родителей очень уважаю, и они вправе верить в те глупости, которые выбрали себе. Но Лиза предпочитала с ними не общаться. Говорила: «Может быть, лет через десять, когда я забуду мой подростковый возраст. А то боюсь слишком хорошо начну понимать Гонерилью и Регану». Я, понятное дело, не настаивал.

Заметив мой недоуменный взгляд, поясняет:

– Это из «Короля Лира». Пьеса такая, шекспировская. Две неблагодарные дочери, которые выгнали своего несчастного отца. Лиза мне читала какого-то английского юмориста. Якобы письмо, которое одна неблагодарная дочь написала другой. И она рассказывает, какой дурдом устроил в ее замке взбалмошный король-отец с сотней рыцарей, которые его сопровождали, и с придурочным шутом. Смешно и достаточно узнаваемо. Лиза как раз над статьей работала в последнее время…

– О Гонерилье и Регане?

– Нет, о самом короле. Тот еще был фрукт, судя по ее рассказам.

– Ладно. А что Маша?

– А с Машей всё просто. Промучилась до совершеннолетия, школу так и не закончила. А потом Лиза забрала ее к себе и стала давать препарат, который прописал врач. Машка выправилась. Через пару лет смогла жить одна и даже зарабатывать. Сейчас всё нормально. А вам что, это видно?

– Это до конца жизни будет видно.

– Интересная у вас профессия…

– А дайте-ка вы мне унипароль вашей Маши. Я про куклу-художницу всерьез думаю. Отличный выйдет подарок.

Я не стала говорить, что, по моему мнению, хотя Маша пьет лекарство, состояние ее совсем не скомпенсировано. Мне не хочется бить тревогу, ведь с повседневными делами она справляется. Скорее всего, от нагрузки она иногда забывает принимать лекарства, а может, пора поменять дозу. Кукла – хороший предлог, чтобы встретиться с Машей и жирно ей намекнуть о необходимости визита к врачу. Потом, забирая заказ, я смогу проверить динамику, и если всё будет нормально, то не придется лишний раз беспокоить Максима.

Через две недели мы пьем чай у Маши, со столь же восхитительными тарталетками, на этот раз творожными, и обсуждаем мой заказ. Просматриваем портреты художниц и останавливаемся на автопортрете Лауры Найт, где она в жизнерадостно-красном пиджаке, белом шейном платке, бежевой юбке и черной войлочной шляпке с короткими загнутыми полями на пастуший манер. Решаем, что наша кукла будет одета именно так.

Маша по-прежнему рассеянна, часто «ускользает», но в общем и целом беседу поддерживает. Я замечаю у нее на руке кольцо – в том же стиле, что сережки и кулон, которые мне передал Максим при первой встрече. Интересно, что в прошлый раз, когда Максим был здесь, кольца на Машином пальце не было.

Маша отключила видовые окна, и за стеклом возникла реальность: синее февральское небо с тонкими, но уже почти кучевыми облаками, розоватые, освещенные солнцем стены зданий, еще голые ветви берез, толстые, плачущие под солнечными лучами сосульки. Только что прошла оттепель, но сегодня опять приморозило, и по дороге я вдоволь налюбовалась на людей, пытающихся сохранить равновесие. Еще один мой тайный сад.

Лиза стоит у окна, покачиваясь. Время от времени она коротко вскрикивает, срываясь на визг. Но это не от страха и не от боли, просто случайные импульсы раздражают уцелевшее поле прецентральной извилины, управляющее мышцами гортани.

Маша хочет ее увести, но я подбрасываю в разговор новую идею, и она отвлекается. И, сама того не замечая, начинает раскачиваться в такт Лизе. Что вполне логично. В ее возбужденном состоянии она не может контролировать свои зеркальные нейроны. Благодаря этим нейронам млекопитающие научились передавать информацию не только на генетическом уровне, но и путем обучения. Однако сейчас они только помогают воспроизводить болезненные и бессмысленные движения старшей сестры.

Лиза босая, большой палец правой ноги заклеен лейкопластырем.

– Прищемила вчера дверью, – вздыхает Маша. – Кричала, а открыть дверь не сообразила. Вот дурочка.

– Мне так жаль. Вам, наверное, грустно всё это видеть, – говорю я.

Маша рада сочувствию:

– Да ладно, я уже привыкла. Страшно было, а потом… это всё-таки Лиза. Просто больная. А вы с сестрой вместе живете?

– Нет, она много путешествует. Но мы дружим. А вы дружили? – спрашиваю я.

Маша озадачена вопросом.

– Да, вроде того. Сначала – да. Потом не знаю…

– Потом, это когда Лиза вышла замуж?

– Да нет… не знаю. Мне кажется, позже. Да, точно позже. Она… вдруг стала какая-то грубая, назойливая. Нехорошо так говорить, но… всё время рассказывала, как у них с Максом в постели, расспрашивала меня о моих парнях…. Это кризис среднего возраста, да?

– Не знаю, может быть.

– Раньше я хотела, чтобы она была поласковее… ну как-то ближе, что ли… Чтобы не смотрела на меня сквозь свои книги… или сквозь меня в книги… Постойте, о чем я?

– Вы хотели, чтобы она была поласковее…

– Ну да, попроще… чтобы спустилась, понимаете? Меньше умных слов говорила… Но когда она на самом деле спустилась…

– Это оказалось вовсе не так весело?

– Ну да, всё-таки Лиза – это Лиза и не должна… То есть, наоборот, должна… В смысле…

– Должна вести себя как Лиза?

– Точно. И при этом – если бы ей правда было любопытно! А она спросит – и ответа не слышит. Я спрошу: Лиза, ты о чем думаешь? А она задремала. И карандаши начала грызть, как в школе. У нее в школе весь рот был в язвах… Пахнуть от нее стало… мочой. Очень слабо, но всё же… Книги читать перестала. Пролистывала только. Оторвет уголок у страницы, скрутит козью ножку и в зубах ковыряет. И сидит в кресле, сидит, ногой болтает и молчит. Я говорю: «Лиза, тебе домой не пора?» Она: «А? Что? Да нет, не пора… А сколько времени?.. Ой, поздно как, я и не заметила…» И снова сидит. Как будто меня изображала, когда я маленькая была… Она-то вечно училась. А теперь – словно в детство играла. В мое. Да еще и украла у меня в последний раз…

– Куклу?

– Да нет, куклу я ей отдала, как мы договорились. Она, правда, вспомнила с трудом… но всё же вспомнила. А стащила… вообще глупость… Зачем она так? – У Маши из глаз начинают катиться слезы, но она этого не замечает, совсем как Юлия. – Я когда-то… когда очень обижалась… Крала… рвала… со злости… думала, вот увидят, и им будет больно… заплачут. – Первая слеза доползает до края рта, и Маша слизывает ее. – Значит, она тоже злилась на меня? Хотела сделать больно? Но за что? Почему?

Лиза хватается руками за лицо, вскидывает голову и застывает в архетипической позе плакальщицы. Ее розовый халатик распахивается, видно загорелое покатое бедро, узкое колено, уходящая вниз линия голени. Я быстро смотрю – ничего необычного, просто зеркальные нейроны отразили «сигналы горя», исходящие от Маши, но они так и не попали в кору.

Говорю Маше:

– Всё в порядке, она ничего не чувствует.

Та улыбается, виновато, гладит Лизу по спине, и когда та обмякает, уводит ее в спальню. Выходит, спрашивает меня:

– Будет еще хуже?

– Я не знаю…

– Максим сказал: вы врач и вы можете видеть.

– Я вижу только, что лучше не будет… А хуже? Всё зависит от того, в чем причина. Но этого я не могу понять…

Маша глубоко вдыхает, словно я ее ударила под дых.

– Вы… вы ведь не сказали этого Максиму.

– Нет. Я не знаю, как будет правильно, потому что не знаю, что происходит.

Машины глаза широко распахиваются.

– Как? И вы – тоже? Я думала… вы же взрослая… и врач…

– Я не совсем врач. Но взрослая, и мне некого позвать на помощь, если я не могу решить задачу. – Я улыбаюсь. – Но к этому можно привыкнуть. Маша, что именно украла у вас Лиза?

– Лекарство. Мне назначили… Сама, кстати, и покупала. Хорошо, у меня запас есть… Вот. – Она подходит к шкафу, выдвигает ящик, роется, достает рецепт. – Вы можете прочесть?

Конечно, могу. Это ретилан – мой старый добрый знакомый, так как его принимает большая часть моих «вечерних деток». Препарат нового поколения для лечения гиперактивности и патологии внимания, «умное» лекарство с транспортными молекулами, избирательно активирующее восходящий путь ретикулярной формации. Зачем он Маше – понятно. Но зачем он Лизе? Заметила у себя симптомы, напомнившие ей симптомы Маши, и решила заняться самолечением? На прежнюю Лизу не похоже. Но она изменилась, причем это произошло гораздо раньше, чем она побывала у Тамары. По крайней мере, так говорит Маша, и у меня нет оснований ей не верить.

А то, что она украла ретилан сразу перед тем, как поехать к Тамаре, – это совпадение? Но чем ретилан мог ей повредить? Даже если принять сразу весь пузырек… Плохо, конечно, будет, но не настолько. Можно загнуться от сосудистого коллапса, да. Но если выживешь, останешься в здравом уме и твердой памяти. А Лиза, наоборот: с давлением всё нормально, но по мозгам будто блендером прошлись.

Ладно, это можно обдумать позже. Что сейчас? Ах да, Шакунтала, кольцо-примета! Это очень тонкая надежда, как молодая сосулька, но я чувствую на языке ее вкус.

– Маша, помогите мне еще немного, и, может быть, мы решим задачу. Это у вас Лизино кольцо? Я видела у нее похожий комплект.

– Да. Мне Максим разрешил, я взяла на память.

– А там есть архив?

– Архив?

– База данных.

– О! Я не знаю.

– Вы дадите мне посмотреть?

– С собой?

– Да.

– А вы вернете?

– Конечно. Я хочу понять, что было с Лизой до того, как всё случилось. О чем она думала? Может быть, там есть записи…

– Вы выйдете за Макса?

– Я не Ребекка, – быстро отвечаю я.

Глаза Маши распахиваются от изумления.

– Это такой роман, – объясняю я поспешно. – То есть Ребекка была как раз первая жена, злодейка… Ладно, это неважно. Я хотела сказать: не Джейн Эйр… Знаешь, кто такая Джейн Эйр?

– Лиза мне читала давно, но я не помню…

– Ну ладно… В общем, я не из той истории, где девушка помогает вдовцу найти убийц его первой жены и… Тем более что Максим – не вдовец… И я…

– А вы ведь похожи на меня, – неожиданно говорит Маша.

– Пожалуй, – соглашаюсь я.

На самом деле всё просто: я успела подстроиться под Машу и успешно ее «отзеркаливаю», благодаря чему заговорила на ее языке. Временный эффект. Надеюсь.

На самом деле, идея, пришедшая мне в голову, очень умозрительна. Когда-то я читала статью в околопсихологическом и полунаучном журнале об использовании постоянных носителей. Понятно, что люди не до конца доверяют хранению файлов в облаках и предпочитают наиболее значимую информацию носить в собой. В статье автор рассматривал характер файлов, сохраняемых на различных постоянных носителях. Он писал, что можно проследить закономерности. В серьгах, как правило, сохраняли актуальную информацию, которая могла потребоваться в любой момент, в том числе, когда доступ к облаку перекрыт хакерской атакой. Поэтому буфера серег постоянно обновлялись. В браслетах и на брелоках чаще всего хранили фотографии и видео, от официальных до дружеских, а также резюме, отзывы, рекомендации, текущие статусы, виш-листы – всё, что составляет «социальное лицо» человека. На кольцах же хранили наиболее личную, интимную информацию. И когда я увидела Лизино кольцо на пальце ее сестры, то поняла, что есть хороший случай эту теорию проверить.

Кроме того, если рассказ Маши – правда, то в корне меняется расклад. Выходит, с Лизой всё случилось не в одночасье: она начала меняться задолго до того, как переночевала у Тамары. И суть этих изменений мне хорошо знакома. Нейрофизиологи называют их «лобные потери»: дефицит внимания, обеднение интересов, утрата представлений о социально-одобряемом поведении. Лиза – не Юлия и не могла столь же ясно отдавать себе отчет о своем состоянии, но тем не менее, возможно, она смогла заметить перемены и написать об этом. И, возможно, проговориться о причинах, если она о них догадывалась. И самое лучшее место для таких записей – кольцо.

И вот сейчас я дома, подключила кольцо через кулон к уникому. И обнаружила ровно один файл, озаглавленный очень интригующе: «Заметки о Л.» Пытаюсь его открыть, но он запаролен. Чего и следовало ожидать. Мат в один ход, потому что я не умею вскрывать пароли. Припоминаю то, что рассказывала мне Катя, ищу в Сети данные, ввожу день рождения Лизы, потом – день рождения Максима, потом – день рождения Маши. Эффект нулевой. Кажется, Лиза меня обыграла. Можно было бы посоветоваться с Катей, у нее всегда найдется знакомый с соответствующими навыками, но Катя в последнее время мрачна и неразговорчива – видимо, какие-то проблемы в театре, не хочу ее лишний раз беспокоить. Поэтому откидываюсь в кресле, заложив руки за голову, и начинаю искать новый взгляд на проблему.

За окном – розовый вечер, погода снова переменилась, натянуло облаков, потеплело, солнца не видно, но оно чувствуется по рассеянному розовому свету, подкрасившему серый хрупкий весенний снег. Дорожки грязные, бурые от песка, но и на них лежит всё тот же почти незаметный розовый отсвет.

Снова поворачиваюсь к экрану уникома, но в голову по-прежнему не приходит ни одной идеи. Борюсь с желанием встать к уникому спиной, голова между колен, для свежего взгляда. Останавливает лишь то, что Катя может войти на кухню. Поэтому я только зажмуриваюсь, слежу за синими змейками, которые скачут перед закрытыми глазами (остаточные импульсы в нейронах сетчатки), потом глаза открываю. И замечаю кое-что. В рабочем поле у меня стоит ограничение по умолчанию: «Только файлы в форматах, выпущенных за последние пять лет». Действительно, в старых форматах сейчас никто не работает. Но для спрятанных файлов – самое то. Переключаю поле в режим «Все файлы». И – вот он тут как тут, маленький файлик с симпатичным именем «gfhjkm». Эту шутку я знаю, мы подобным еще в школе баловались: писали друг другу письма в латинице. И «gfhjkm» как раз и означает «пароль». Что и требовалось доказать.

Открываю файл и вижу запись: «K.L. I, 5, 49–50». Радостно ввожу в поле «пароль» файла «Заметки о Л.». И… ничего. Вот черт! На всякий случай ввожу «K.L. I, 5, 49–50» в поисковую строку и получаю ссылку на Kuala Lumpur. Не эврика, конечно, но пробую и Kuala Lumpur в качестве пароля. Тщетно.

Тут самое время сдаться, но как раз этого я сделать не могу. Физически. Быть так близко от разгадки (теперь я практически уверена, что в файле – разгадка) и не узнать ее?! Или узнать, но потом, когда я найду, у кого проконсультироваться? О, горе мне! Горе! Опять ждать? Нет, по крайней мере пока я не попыталась еще раз.

Стучусь к Кате. Три коротких удара, три двойных, снова три коротких. Она открывает дверь:

– Что случилось, Аня?

От этого «Аня» и от Катиной одежды: темных брюк и свитера, словно ей холодно или она в трауре, – у меня сжимается сердце.

– Кать, что с тобой случилось?

– Да ерунда, в самом деле ерунда, – и после паузы: – Парень бросил.

– Вот дурак!

Я вовсе не собиралась шутить, но Катя криво улыбается. И объясняет:

– Ушел к Шакунтале.

– К другой актрисе?

– Ага.

– Точно дурак.

– Только он сначала ушел, потом бросил. Я, говорит, думал, что тебе это не важно, ты же сама была такая раскованная, даже на первом свидании, сама номер сняла…

– Ох, Кать… Он тебе нравился, да?

– Нравился. Говорил, как ему со мной интересно, что ему нравится со мной разговаривать, что хочет подружиться. Я же красивая, понимаешь? Да еще и актриса. То есть я держу себя так, чтобы у всех была первая мысль: ну и красавица! А тут мне казалось, что я его заинтересовала по-настоящему, а не задницей. Понимаешь? А он начал ревновать меня к моим ролям, представляешь? Ну в смысле, что я слишком много времени на репетициях провожу. И главное – ведь банально всё. Сколько раз об этом читала… А в реальности всё оказалось настолько просто и обыденно, что я не поверила. Приглашал уехать в коттедж на неделю. «Только я и ты, русская печка, снег, лыжи, пироги». Пироги, как выяснилось, должна была я печь. И на лыжах кататься. Я ему: «Милый, какие пироги, какие лыжи, я отродясь…», а он: «Ну ты же актриса, у тебя координация должна быть, быстро всему научишься». Я говорю: «Я не хочу учиться, у меня прогоны…», а он: «Ну у тебя же есть дублерша! Если ты меня любишь, то найдешь выход!» А я: «Да какой выход? Выход из себя? Я же буду уже не я, если буду работать от силы и через раз». А он: «Говорят, любовь меняет приоритеты у женщин». Обиделся. А через неделю я узнала, что он с Шакунталой гуляет.

– Теперь ее будет ревновать?

– Ее ревновать не кому!

– Подожди! Тебя не Лика с ним познакомила?

– Лика.

– И зовут его Виктор?

– Ну да…

– Вот шельма! Кажется, воспринял свое имя всерьез.

– Душка, ты чего? А ну рассказывай!

– Сейчас, сейчас…

Я пересказываю нашу с Ликой эпопею с Виктором, и вскоре уже Катя весело хохочет и зовет нашего общего ухажера не иначе как «Попрыгунчик-Стрекозел».

– И правда, Душка, чушь какая! «Я верю в чистую любовь, в доверье чистых душ». Инфантилизм, Душка, проклятый инфантилизм. Давай выпьем. У меня еще тот крымский коньяк остался.

– Давай!

Мы маленькой, но сплоченной женской ячейкой идем на кухню и разливаем коньяк.

– А ты зачем ко мне стучалась, Душка? – спрашивает Катя, пригубив рюмочку.

– Да расшифровать не могу один пароль. – Я показываю на экран. – Думала, может, у тебя есть кто знакомый…

– Зачем знакомый? Я тебе и так скажу. Это регистр пьес Шекспира. K.L. – король Лир, I – первое действие, 5 – пятая сцена, 49–50 – строчки.

– Кажется, подходит. Подожди минутку.

Нахожу текст пьесы. Ищу первый акт, пятую картину, сорок девятую строчку. И у меня перехватывает дыхание, я выпиваю свою рюмку залпом – так, что Катя восторженно ахает. Вот слова, которыми Лиза зашифровала доступ к своему тайному дневнику:

O let me don’t be mad, not mad, sweet Heaven. Keep me in temper, I would not be mad!