Николай Калиниченко
Облако майора
Перед сборами нас, конечно, стращали. Мол, кормить будут плохо, рюкзаки шмонать. Могут и на «губу» посадить. Но главное, наставляли старшекурсники, главное – не вестись на разнарядки. Кухня, клуб, штаб – одни слова. Выскочкам армия грозит эксклюзивом. Из серии толчок зубной щеткой чистить или плац ломом скрести. Ходили еще туманные легенды о неуставных отношениях, но в это никто не верил.
Военная часть на окраине тихого речного городка предоставила нам многие из обещанных процедур. Еда была решительно несъедобна, туалет отвратителен, а в палатках на сорок солдато-мест жара, холод и вонь портянок ощущались по-новому, остро и свежо.
Кроме того, в качестве бонуса и военно-полевого тренажера к нам был приставлен старший лейтенант Максанов. Молодой, энергичный, Максанов готовился стать капитаном и потому выслуживался «по полной». Выражалось это в непрерывных придирках. Как и все растущие в табеле организмы, Максанов испытывал чувство глубокой внутренней неудовлетворенности. Поэтому вещи у нас досматривали ежедневно, утром и вечером, а наряды вне очереди, отжимания и ночные пробежки сыпались как из рога изобилия.
Правда, с разнарядками у старших товарищей вышла осечка. В первый же день к палаткам подошел краснощекий плотненький капитан по фамилии Кубышкин и спросил, есть ли среди нас художники. Я зачем-то шагнул вперед. Оказалось, что никаких каверз с чисткой сантехники не предвидится. Капитан был завклуба, что поднимало его авторитет на недосягаемую высоту по сравнению с другими офицерами. Ведь при клубе был магазин, касса и комната отдыха, тайнами которой не брезговал и командир бригады. Вот к его-то приезду мне и было велено собрать команду, чтобы немедленно заняться оформлением части. Вчетвером мы снимали металлические щиты, на которых красовались обшарпанные образчики бранной славы: воины-освободители, гусары и богатыри; потом несли полотна на задний двор клуба для зачистки и грунтовки. Место это было тихое и странно отчужденное от остальной территории. За парапетом, на котором располагалась наша мастерская, был небольшой пыльный пустырь, а дальше восходили из густой травы колонны старых тополей. Тополь чудное, несуразное дерево. Жадно пьет из земли воду и растет быстрее своих собратьев. Но в этом неуемном стремлении кроется его беда. Со временем ветви становятся слишком тяжелыми и ломаются под собственным весом, а ствол, раздуваясь, обретает странную слабость на высоте двух-трех метров от земли. И вот уже сильный ветер грозит бедой дереву и всему окружающему. Возможно, тополям подошла бы невесомость. Тогда бы они безболезненно могли достигнуть невероятной высоты. Как бы то ни было, но мы творили наши шедевры в безмолвной компании хрупких гигантов.
Вечерами, когда огненное лето немного остужало топку и солнце опускалось за крышу клуба, густые синие тени укрывали подножие тополиного храма, а верхняя часть и лиственные своды еще долго купались в медно-медовой благодати неспешного заката. Тогда, в этот торжественный час, неведомо откуда к тополям слетались галки. Сотни птиц. Их крики и возня на верхних ветвях немного напоминали суету детей на площадке. Вот только игровое поле галок располагалось высоко над землей. Так они сидели не больше часа, а затем поднимались и плотной черной тучей устремлялись прочь.
Галка – птица бестолковая. Не чета вороне. Однако когда галки собираются в стаю, с ними происходит удивительная метаморфоза. Неловкие в одиночку птицы начинают выписывать фигуры высшего пилотажа, образуя в воздухе невероятные объемные конструкты. Причем все это в движении, на скорости, при плохом освещении и ветре. Галки словно превращаются в странное гиперсущество, по форме скорее напоминающее головоногих, нежели пернатых. Всякий раз, наблюдая эволюции этого небесного спрута, мы невольно замирали, отвлекаясь от работы. Было в этом кружении что-то тревожное и в то же время гипнотическое.
Между тем наш оформительский быт налаживался. Я получил ключ от трансформаторной, куда можно было прятать личные вещи, и теперь на утренних и вечерних проверках неутомимый лейтенант Максанов тщетно перетряхивал рюкзаки ребят. Кубышкин, оценив наши успехи в творчестве, совсем перестал являться на задний двор, и мы иногда на весь день оставались предоставлены сами себе. Ко всем прочему, у одного из моих подопечных обнаружились родственники по соседству, и теперь на обед у нас были свежие овощи, картошка с огорода и даже – о разврат! – докторская колбаса.
Со срочниками мы почти не общались. Их казармы располагались далеко от палаток, за плацем. Среди студентов, правда, были странные люди, покупавшие у солдат ременные пряжки и пилотки. Зачем – бог весть. Как видно, по старой туристической традиции, на сувениры. Правда, если учесть, что такие безделушки обычно берут, чтобы сохранить приятные воспоминания, то покупки приобретали сюрреалистический оттенок. Так пытаемый желает оставить на память плеть, которой его хлестали, или выпрашивает у палача памятный набор инструментов.
Нам на задворках клуба приходилось иметь дело только с помощниками капитана. Одного звали Стеллс, а другого – Кисель. Они, наверное, могли бы покорить эстраду – такой разительный контраст был между солдатами. Стеллс, сухощавый, стремительный, хваткий, знал все и везде успевал. У него всегда была куча дел, связанных в основном с продажей имущества части на сторону. Стеллс, подобно голубому воришке, крал все, что плохо лежит, но, вопреки литературному персонажу, совершенно не стеснялся. Мы не раз и не два видели, как он, неутомимый и юркий, волочет к забору какую-нибудь вещь. Там, в кустах бузины, был устроен хитрый лаз-телепорт, в котором легко исчезали берцы и фляги, рожки от автоматов и комплекты химзащиты, саперные лопатки и даже как-то без следа растворился здоровенный металлический каркас кровати. Разумеется, у Стеллса в городе были подельники. Они платили ему, а иногда по просьбе юркого солдата доставали то или это. Капитан очень ценил умения своего «ординарца» и недавно за какой-то тайный гешефт выхлопотал Стеллсу лычки ефрейтора. Впрочем, хват был этим скорее озабочен, чем доволен. Ефрейторов издревле считали стукачами, и могли наказать за излишнюю прыть.
А вот Киселю, напротив, прыти недоставало. Был он огромный, медлительный, аморфный. Тело его постоянно колыхалось, даже когда он стоял неподвижно. Кисель потел, стеснялся и, несмотря на огромный рост, говорил тихим слабым голосом, словно боялся привлечь лишнее внимание. Ко всему прочему, он был еще и близорук, как и аллопаты призывного участка, написавшие в справке «годен». Недостатки физические компенсировались добрым нравом, покладистостью и тягой к всяческой живности. Киселя чаще можно было видеть в обществе зверей и птиц, чем сослуживцев. С галками у толстяка были особые отношения. Я узнал об этом случайно. Раньше времени пришел на работу и в утреннем сумраке увидел великана, темную фигуру на фоне серых древесных стволов. Одной рукой Кисель прижимал к мясистому боку большую кастрюлю, другой – черпал оттуда нечто съестное и подбрасывал в воздух. Тотчас сверху опускался черный хобот галочьей стаи. Некоторые птицы выпадали из хоровода, угольными хлопьями осыпались в траву и на плечи огромного солдата – подбирали остатки трапезы. Я приблизился, поздоровался. Мое появление очень сконфузило Киселя. Еще секунду назад он походил на вдохновенного дирижера, управляющего оркестром, а теперь стеснялся и лепетал что-то неразборчивое. Я извинился, что потревожил его, и спросил, чем он кормит птиц. Этот простой вопрос поверг толстяка в настоящий шок. Он затряс малиновыми щеками, зашаркал ногой и неизвестно зачем начал оправдываться. «Вчера в столовую привезли… нужно в холодильник ставить… я понес, а там водка… хотел убрать, а они ругаться…» Я шагнул ближе, заглянул в кастрюлю и едва сдержал рвотные позывы. В такую жару мясо портилось очень быстро. То, что Кисель подбрасывал в воздух, было бело-мучнистым и живым. Внезапно я испытал приступ сильнейшей ярости. Мне захотелось разбить эту круглую жирную физиономию до крови, до мяса. А потом, когда жертва упадет, топтать его, пока не переломаю все кости. Я принялся кричать на Киселя, обложил его матом, потом выдохся, остановился, ощущая, как выползает из меня лиловый червь незваной злобы. Все время, пока я кричал, толстяк стоял, глупо улыбаясь, и даже не пытался оправдаться. Из травы и с ветвей деревьев на меня пристально смотрели сотни блестящих глаз-пуговок. Мне стало не по себе. Кажется, я сказал Киселю, чтобы он помылся, а затем поспешил к своим плакатам. Едва я отошел, в тополином храме зашуршали крылья. Кормление возобновилось.
С тех пор мое отношение к толстяку изменилось. Появилось какое-то невесомое беспокойство. Странная тревога из тех, что охватывает человека, когда он идет по грибы и вдруг набредает на старое кладбище. Объяснить мои чувства было решительно невозможно, и я старался не обращать на них внимания.
Старослужащие Киселя не трогали. То ли потому, что не хотели обижать убогого, то ли из-за покровительства Стеллса. Почему клубный хитрован был так расположен к толстому нескладному солдату, для нас осталось тайной, но во всех ситуациях Стеллс стоял за Киселя горой. Лишь одна опасность подстерегала доброго толстяка.
Майор Куманюк шел по линии политруков, но после того, как внешняя политика утратила вектор, а страна – хребет, стал не нужен и даже вреден. В прекрасном новом мире жизнерадостных воров-космополитов, где правили Кубышкины и Стеллсы, он был лишним человеком и сам прекрасно понимал это. Иногда он заходил к нам за клуб отвлечься от хандры и заводил речи о долге и патриотизме. Выговор у майора был на удивление чистым и правильным, без военных загибов и просторечных огрехов. Говорил Куманюк бегло и свободно, радуя богатым словарным запасом. Очевидно было, что человек он образованный и мог бы далеко пойти, но не срослось. Мы вяло кивали и старались в словопрения не вступать. Майор распалялся, махал руками, его бледные щеки вспыхивали лихорадочным румянцем. Но тут появлялся капитан и просил не беспокоить студентов. Делал он это в панибратской закадычной манере, величая майора «Михалычем». Тот злился, кричал, что старше по званию, и совсем по-детски надувал губы. Потом поникал и уходил в клуб, где капитан поил его чаем с коньяком и благополучно спроваживал восвояси. При этом нужно сказать, что в ударе майор говорил с жаром и убежденностью истинного оратора. Быть может, этот нерастраченный огонь и вызвал стыдное паховое чувство, которое питал майор к младшим по званию. Стеллс говорил, что майор подкатывал к разным солдатам, но тем удавалось избежать его поползновений. А вот безответный Кисель оказался неспособным дать отпор, и вожделения экс-политрука сосредоточились на нем. Куманюк буквально не давал солдату прохода. При встрече щипал его до синяков, подкалывал и всячески измывался. Стеллс с майором связываться не хотел. Что до капитана, то его, похоже, забавляло происходящее. Мы пробовали говорить со своими кураторами, но те были увлечены попойками, баней и поездками «в нумера». Нам велели не совать нос не в свое дело, в противном случае обещали ту же экзекуцию, что Куманюк без сомнения уже проделывает с «этим боровом и скотобазой». Нам оставалось только молча сочувствовать гиганту и подкармливать его чем бог послал.
Жара все усиливалась. Уже и в тени было душно. Мы как раз приступили к внушительному триптиху, изображавшему части мотопехотной бригады на марше. Чтобы эффектно показать детали боевых машин, нам понадобилось смешать черную краску с белой и желтой. Однако выяснилось, что черный краситель, который нам выдал на складе недовольный прапорщик, решительно ни с чем не сочетается. Какую бы краску мы ни применяли, черный цвет оставался константой. На грунтовку чудо-краска ложилась неохотно, норовила собраться в плотные катышки и облезть. Не помогли и растворители. Нужно было что-то более бронебойное. Кроме того, у нас совершенно истрепались кисти. Стеллс сказал, что потребное есть в райцентре и что он берется поговорить с капитаном.
На следующий день мы выкатили за территорию части на машине одного из студентов. Дорога до райцентра занимала не более получаса, однако Стеллс хотел использовать командировку сполна. В результате нам пришлось посетить пару неприметных дач, подозрительно пустынный шиномонтаж и магазин военного снаряжения, расположенный так, что не вдруг заметишь. Мы что-то забирали и что-то передавали в ответ. Наконец, юркий ефрейтор полностью удовлетворился и разрешил править к райцентру.
Мы быстро купили все потребное, и тут оказалось, что Стеллс взял у капитана денег с двойным запасом. На остаток нам было предложено посетить местный бар с интригующим названием «Поросенок». На лепет про отчетность бывалый срочник только усмехнулся и велел «не бздеть».
Над входом в злачное местечко действительно был запечатлен одноногий поросенок весьма разбойной внешности. Видно было, что жизнь его потрепала, но не сломала. Внутри царил полумрак, таинственно поблескивали кружки и пахло табаком. У входа на табурете сухонькая старушка с заячьей губой раздувала меха большого аккордеона. Инструмент был расстроен и потому звучал заунывно. Предвкушая приключения, мы неуверенно протиснулись внутрь вслед за Стеллсом. Оказалось, срочника в заведении знали. Он обнялся с барменом, кинул мелочи старушке и повлек нас в темную глубину зала, где ждал укромный деревянный альков с широким прочным столом и низкими скамьями. Почти сразу же «нарисовалось» пиво. Не бог весть какое, но после алкогольного целибата и полдневного жара оно показалось нам просто божественным. Стеллс также заказал сосиски с картошкой и две котлеты по-киевски. Пир удался на славу. В разгар гастрономического разврата к нам подошел взволнованный бармен, наклонился к Стеллсу и что-то шепнул ему на ухо. Солдат помрачнел, быстро выглянул в проход. Потом посмотрел на нас и прошептал: «Куманюк заявился, сука! Пропалит – трындец!»
Мы было вскочили – то ли бежать, то ли прятаться, но Стеллс зашипел: «Отставить! Не бздеть! Удавлю!» – и страшно выпучил свои блеклые голубые зенки. Потом сказал уже спокойно: «Продолжаем обедать. Он в кабинеты не пойдет. У стойки будет бухать».
Так и случилось. Куманюк ласково и витиевато приветствовал бармена и заказал выпить. Потом слышимость ухудшилась, потому что у входа вновь ожил аккордеон. Мы обедали в молчании. Стеллс периодически выглядывал в проход и с каждым разом улыбался все шире.
«Надирается в хлам, – поделился наблюдениями довольный ефрейтор. – По коктейлям пошел. Ща Васек ему намешает…»
Васек, как видно, хорошо знал свое дело. Вскоре голос майора стал слышнее. Появились характерные паузы и огрехи речи. Затих аккордеон, и мы, наконец, получили возможность услышать, что же говорит Куманюк. Вскоре выяснилось, что банкет организован в связи с радостными для майора событиями. Его переводили ближе к центру для политработы с новобранцами. Похоже, правительство все же вспомнило, что правильную идеологию в частях нужно формировать, и спешно подтягивало те резервы, что еще не спились и не пошли по миру. В сущности, все словоизлияния политрука вращались, подобно орбитальному спутнику, вокруг темы перевода. Он обсасывал новость и так и эдак, обнаруживая в новом назначении все новые и новые плюсы. Майор обещал без сожаления покинуть «этот плебс» и пускай «быдло» варится в своем соку. «Я так ему и скажу… Уж не промолчу, будьте уверены. В лицо плюну!» – разорялся Куманюк. «Пускай ржет, гандон!» Кого политрук хочет осчастливить своей слюной, было не ясно. Только уютный и сострадательный Васек понимал все, уверенно подливая в стакан майора из пузатой бутылки. Наконец, бармен явился перед нами и сообщил: «Спит!» Мы прошли мимо сопящего в забытьи майора, покинули гостеприимного «Поросенка» и отправились в обратный путь.
Перед Кубышкиным отчитались без труда. Оказалось, что полезный Васек имел в распоряжении второй кассовый аппарат и мог пробить там все, что угодно. Чеки на существенно вздорожавший растворитель и «золотые» кисти было не отличить от настоящих. Мы продолжили наши оформительские упражнения и, наконец, одолели черную краску. Но самое главное – мы узнали, что майор покидает часть и больше не сможет доканывать Киселя. Естественно, мы не преминули сообщить об этом толстяку, ожидая, что известие его порадует. Но, к нашему удивлению, новость не вызвала у Киселя особых эмоций. Он просто пожал плечами и пошел по своим делам. Ребята не придали этому значения, но я про себя подумал, что, возможно, в отношениях толстого срочника и майора Куманюка не все так однозначно. У меня отчего-то никак не шло из головы кормление галок. А может, это жара играла свои шутки с сознанием?
Это случилось на третий день после памятного обеда в «Поросенке». К нам за клуб прибежал Стеллс. Он был явно не в себе. Долго не мог отдышаться. Потом заговорил.
– Куманюк тронулся по фазе. Ему перевод отложили – поторопились с разнарядкой. Полковник его вызвал, сообщил, я как раз в канцелярии бумаги помогал собирать – все слышал, решил проследить. Он от полковника выходит бледный, глаз дергается. Тут Кубышкин наш навстречу. Ну, вы ж его знаете, он без подколки не может. Что, говорит, Михалыч, остаешься куковать с быдлом? А майор берет стул и капитана по башке. Бац! Только щепки в стороны полетели. Ну, попал он удачно. Вырубил капитана, короче, и дальше пошел. Я за ним. Задержался только, старика нашего глянул. Он ничего, нормально. Только шишка будет. Короче, добежал я до дежурного, а Куманюк там уже был. Я чего спешил-то. Он Киселя ищет. Найдет – трындец!
К счастью, мы знали, где искать Киселя. Рыжая мурка, что жила при офицерской столовой, окотилась несколько дней назад, и Кисель постоянно ходил проведать котят. Столовая примыкала стеной к зданию клуба. Идти было недалеко.
Великан и в самом деле оказался там. Он держал на руках трех котят, а кошка лежала рядом и благосклонно мурлыкала. На прочих солдат и студентов она шипела, а толстяк был словно член семьи. Кисель сначала не заметил нас, и только когда Стеллс окликнул его, поднял голову и удивленно заморгал. На лице его появилась растерянная улыбка.
– Куманюк идет! – Стеллс указал на стеклянную стену столовой. Сквозь обеденный зал была видна дорожка, усаженная шиповником, и часть плаца. Майор и правда был там. Он подошел к солдату, подметавшему дорожку. Что-то быстро спросил и, получив ответ, почти бегом направился в обход столовой.
– Пятак, козлина. Сдал! – Стеллс затравленно огляделся. Кажется, впервые он не знал, что делать. И тут мне в голову пришла одна идея. У меня ведь есть своя комната для рюкзаков! Я тут же озвучил счастливую мысль. Стеллс ухватился за нее как за соломинку. Он сел на корточки рядом с Киселем, взял того за руку и очень мягким голосом, точно ребенка, попросил того пойти с нами. Толстяк недоуменно глянул сначала на нас, потом на котят и покачал головой. Он не понимал, зачем ему нужно прятаться, ведь майор и раньше ругал его. Тут нервы у Стеллса не выдержали, и он, уже не стесняясь, буквально погнал Киселя к трансформаторной.
Куманюк уже должен был появиться, но, как видно, где-то замешкался. Этой задержки нам хватило, чтобы запихать гиганта в каморку и запереть дверь. Стеллс сказал, что ему здесь быть нельзя, иначе «эта гнида» непременно что-то заподозрит, и скрылся в клубе, шепнув Киселю через дверь, чтобы тот не бздел и вел себя тихо.
Едва Стеллс скрылся в клубе, как из-за кустов показался Куманюк. Он шел, слегка наклонившись вперед и неестественно резко выдвигая плечи. Лицо майора было белее мела. На щеках выступили красные пятна. Большие блестящие глаза смотрели сквозь нас куда-то в недоступные дали. Внезапно потемнело, и мне на мгновение показалось, что мы угодили в какую-то безвкусную постановку, где появление отрицательного персонажа сопровождается затемнением. Но это просто солнце опустилось за крышу клуба. Под тополями наступил вечер.
Майор приблизился, взбежал по бетонным ступеням на парапет. Прошел вдоль обработанных щитов, словно турист в картинной галерее, и, наконец, застыл перед триптихом, где мотопехотная бригада на фоне среднерусского пейзажа двигалась в направлении приказа.
– Облака. Мне всегда нравились облака, – сказал Куманюк, указывая на картину, – такие изменчивые, свободные… чистые. Я ведь художником стать хотел, не получилось. Отец генерал-майор. Какие там картины…
Он повернулся к нам, снял фуражку. Огладил короткие черные волосы.
– А где Киселек? Мне он нужен… по делу. – Майор хихикнул.
Мы принялись убеждать майора, что не видели Киселя, но тот отчего-то нам не поверил. Принялся расхаживать вокруг, заглядывал за стволы тополей, поднимал щиты с полотнами, словно огромный солдат мог забиться в маленькую щель. При этом Куманюк напевал что-то вроде детской считалки. Мы с ужасом следили за эволюциями политрука, понимая, что тот совершенно спятил, и укрепляясь в желании спрятать Киселя любой ценой.
Между тем над нашей головой небо проросло пернатым шепотом, зазвучали высокие пронзительные голоса. Это стая галок спешила занять свой вечерний насест. Несколько птиц отделилось от общей массы, приземлилось на пустырь перед клубом и, неловко перескакивая, принялось шарить в пыли.
– А вы что приперлись? Нету вашей мамки! Прячется, подлец. Ну, да я уж отыщу. Вон пошли! Кому сказал? – накинулся майор на галок. Он пнул одну из птиц ногой. Не попал. Галка неловко вспорхнула, ускользая от человека. Тогда майор принялся хватать из ящика кисти и, смеясь, швырять их в птиц. Внезапно что-то неуловимо изменилось. Мир вокруг словно заострился. Цвета стали контрастнее и гуще, звуки громче и четче, контуры предметов приобрели опасную резкость. Прикоснешься – порежешься. Возня на ветвях тополей усилилась, и тогда закрытая снаружи дверь в трансформаторную прогнулась от страшного удара, распахнулась настежь. На пороге возник Кисель. Его большое одутловатое лицо плыло в раннем сумраке, точно чудный сгусток плотного тумана. На руках верещал захваченный у столовой котенок. Не то толстяк посадил его в карман, не то прятал за пазухой.
Куманюк увидел солдата и весь подобрался, затрепетал, точно зверь от запаха крови.
– Вот и Киселек! – закричал майор высоким срывающимся голосом. – Иди-ка сюда, иди сюда, солдат хренов. Я тебя сейчас приласкаю. Ну что ты встал, жопа с ногами. Бегом! Бегом, я сказал! БЕГОМ, ТАК ТЕБЯ!
Не дожидаясь, он сам пошел навстречу Киселю, взбежал по ступеням. Слегка пошатываясь, двинулся на огромного солдата. Гигант ждал и казался совершенно безмятежным. Его руки опустились отвесно. Котенок кувыркнулся на землю, обиженно вякнул и убрался от греха в темноту трансформаторной будки.
И тут я понял, что дело очень плохо. Кисель никогда бы не проявил такого неуважения к животному. Повинуясь внезапному порыву, я подскочил к майору, схватил того за плечо. «Товарищ, майор! Подождите. Не нужно!» Куманюк рванулся, оставив в моих пальцах погон с куском зеленой рубашки, подскочил к Киселю, замахнулся.
Ему навстречу атакующим удавом метнулась тяжелая рука гиганта. Огромные пухлые пальцы охватили шею майора. Другой рукой Кисель сцапал Куманюка за пояс, оторвал безумца политрука от земли и с чудовищной силой ударил о стену клуба. Послышался отвратительный хруст ломаемых ребер. Несмотря на повреждения, Куманюк сразу поднялся. На его лице было удивление. Не страх, не злость и не боль, которая пока не пришла. Детское неподдельное удивление. Эта эмоция читалась явно, и других вариантов быть не могло.
– Ты… да что же ты делаешь? Киселек… Ты же скотобаза потная, да я ж тебя… – прохрипел майор. И тут Кисель ударил его в лицо. Огромный кулачище срочника, точно обернутая в тряпку гиря, с глухим хрустом врезался в лицо офицера, ломая нос, вышибая зубы. Майор снова отлетел к стене, как-то жалко, протяжно всхлипнул и упал, больше не пытаясь подняться. Кажется, он был без сознания. Толстяк застыл, словно механическая кукла без завода, а затем вдруг повернулся спиной к поверженному врагу и завопил, завыл что-то плаксивое, нечленораздельное, как огромный, расстроенный ребенок, еще не вполне овладевший речью. Он взмахивал огромными руками, топал столбообразными ножищами и жаловался, и обвинял неизвестно кого.
Все это время галки на ветвях орали, не переставая. И вдруг затихли. Затем стая медленно поднялась. Черное тело вытянулось в теплом вечернем воздухе. На глянцевых боках небесного монстра вспыхнули раскаленные капли уходящего света. Миг, и масса птиц исчезла за клубом. Лишь в отдалении звучали еще пронзительные голоса.
Ребята положили майора на загрунтованный щит. Понесли в лазарет. Кто-то неуверенно говорил, что нести нужно осторожно и что сломанные ребра могут воткнуться в легкие. Я остался с Киселем. Гигант перестал кричать, выдохся и тяжело опустился на край парапета. Он продолжал что-то тихонько нашептывать, и я наклонился к нему, прислушиваясь.
«Зачем, ну зачем так? Он же маленький, беззащитный…» – шептал срочник. Я сходил в трансформаторную, принес котенка, показал его Киселю. «Видишь, со зверьком ничего не случилось». Гигант недоуменно уставился на меня, потом на котенка и вдруг резко замотал головой, разбрызгивая слезы. И тут я понял. Котенок был ни при чем. Кисель говорил про майора! Я был так ошарашен, что не мог выговорить ни слова, только промычал что-то банально-успокоительное. Кисель на это просто пожал плечами и всхлипнул. Мол, не о чем говорить. Я хотел сказать ему, что глупо заботиться о том, кто тебя унижает, но потом на одно мгновение представил себе мир глазами Киселя. Мир, где все живые существа священны и нет разницы между новорожденным котенком и свихнувшимся офицером-педерастом, где обо всех нужно одинаково заботиться. Быть рядом, сносить шалости, кормить. Если понадобится, то и собой. Но что же, в таком случае, произошло сейчас на бетонном парапете? Ведь не может быть, чтобы стая безмозглых птиц управляла сознанием человека? Я не знал ответа, понимая только, что через Киселя прикоснулся к чему-то бесконечно чуждому и пугающему. И если мне от этого хотелось бежать без оглядки, то каково было великану?
Ночь прошла в беспокойном сне. Утром, явившись во двор, мы увидели пустырь, парапет и бетонные ступени, покрытые слоем белого птичьего помета. То же самое случилось с машинами на стоянке и парадным входом в клуб, плацем и палатками. Правда, триптих с мотопехотной бригадой галки отчего-то не тронули. Наверное, тоже любили облака.
На утренней поверке про инцидент с Киселем ничего не говорили. Только потом от Стеллса мы узнали, что толстяка увезли из части. Что под трибунал он, скорее всего, не пойдет и будет комиссован по дурке с принудительным лечением.
Куманюк пролежал в госпитале до нашей присяги, ребра и нос ему починили. Вскоре пришла долгожданная разнарядка, и майор отправился разжигать пламя патриотизма в сердцах курсантов.
Прежде чем уехать, Куманюк пришел на задворки клуба. Мы как раз заканчивали последний плакат. Это был русский солдат на фоне деревенских изб в окружении цветущих садов и подсолнухов. Над головой солдата простиралось бескрайнее синее небо. Внизу красовалась надпись «На страже мира». Майор долго стоял молча и смотрел, как мы работаем. Синяки еще не совсем сошли, и от этого политрук выглядел жутковато. Наконец, он подошел и очень вежливо, почти робко попросил кисть. Мы не могли отказать. Следующие полчаса Куманюк очень старательно рисовал над головой солдата пышное облако. Уступчатая белая колонна стремительно возрастала, грозя упереться в край плаката, и с каждым мазком все больше походила на толстого нескладного великана.
