В медсанчасти города Припять
Первая группа пострадавших, как мы уже знаем, была доставлена в медсанчасть через тридцать-сорок минут после взрыва. При этом следует отметить всю особенность и тяжесть ситуации в условиях ядерной катастрофы в Чернобыле, когда воздействие излучений на организмы людей оказалось комплексным: мощное внешнее и внутреннее облучение, осложненное термическими ожогами и увлажнением кожных покровов. Картина реальных поражений и доз не могла быть оперативно установлена из-за отсутствия у врачей данных службы радиационной безопасности атомной станции об истинных радиационных полях. Как я уже упоминал ранее, имевшиеся на АЭС радиометры показывали интенсивность радиации три-пять рентген в час. В то же время более точная информация начальника Штаба гражданской обороны АЭС С. С. Воробьева не была учтена. «Смягченная» информация службы РБ АЭС, естественно, не насторожила должным образом врачей медсанчасти, и без того недостаточно подготовленных в этом плане.
И только первичные реакции облученных – мощная эритема (ядерный загар), отеки, ожоги, тошнота, рвота, слабость, у некоторых шоковые состояния – заставили предполагать очень тяжелые поражения.
Кроме того, медсанчасть, обслуживающая Чернобыльскую АЭС, не была оснащена необходимой радиометрической аппаратурой с достаточно широким диапазоном шкал измерений, которая позволяла бы оперативно определять характер и степень внешнего и внутреннего облучения. Бесспорно, врачи медсанчасти не были подготовлены организационно к приему подобного рода больных. Не была в связи с этим проведена необходимая в таких случаях срочная классификация пострадавших по типу течения болезни при остром лучевом синдроме, каждому из которых присущи определенные ранние симптомы, ведь различия между ними имеют значение для терапии заболевания. В качестве основного критерия в таких случаях выбирается вероятный исход болезни:
1) выздоровление невозможно или маловероятно;
2) выздоровление возможно при использовании современных терапевтических средств и методов;
3) выздоровление вероятно;
4) выздоровление гарантировано.
Такая классификация особенно важна в том случае, когда при аварии облучено большое количество людей и может возникнуть необходимость скорее определить тех из них, кому своевременно оказанная медицинская помощь может спасти жизнь. То есть такая помощь должна охватывать пораженных второй и третьей групп лиц указанной классификации, так как их судьба существенно зависит от своевременно принятых терапевтических мер.
Здесь особенно важно знать, когда началось облучение, сколько оно длилось, сухая или мокрая была кожа (через влажную кожу интенсивнее диффундируют внутрь радионуклиды, особенно через кожу, пораженную ожогами и ранениями).
Мы знаем, что практически вся смена Акимова не имела респираторов и таблеток-протекторов (йодистого калия и пентацина), и работа этих людей проходила без грамотного дозиметрического обеспечения.
Все поступившие в медсанчасть пострадавшие не были классифицированы по типу течения острой лучевой болезни, свободно общались друг с другом. Не была обеспечена достаточная дезактивация кожных покровов (только обмыв под душем, который был неэффективен или малоэффективен из-за диффузии радионуклидов с накоплением в зернистом слое под эпидермисом).
При этом основное внимание было обращено на терапию больных первой группы с тяжелыми первичными реакциями, которых сразу положили под капельницу, и больных с тяжелыми термическими ожогами (пожарные, Шашенок, Кургуз).
Только через четырнадцать часов после аварии из Москвы самолетом прибыла специализированная бригада в составе физиков, терапевтов- радиологов, врачей-гематологов. Были проведены одно-, трехкратные анализы крови, заполнены амбулаторные карты-выписки с указанием клинических проявлений после аварии, жалоб пострадавших, числа лейкоцитов и лейкоцитарной формулы…
Свидетельствует начальник смены блока № 4 В. Г. Смагин (принимал смену у Акимова):
«Около четырнадцати часов покинул БЩУ (началась рвота, головная боль, головокружение, полуобморочное состояние), помылся и переоделся в санпропускнике, пришел на АБК-1 в здравпункт.
Там уже были врачи, сестры. Попытались записать, где был, какие радиационные поля. Но что мы знали? Мы толком ничего не знали. Зашкал на тысяче микрорентген в секунду – и все. Где был?.. Разве расскажешь, где был. Это надо им весь проект АЭС докладывать. К тому же меня все время мутило. Тогда нас человек пять посадили в скорую и отвезли в медсанчасть Припяти.
Привезли в приемный покой, РУПом (прибор для замера активности) замерили активность каждого. Все радиоактивны. Помылись еще раз. Все равно радиоактивные. Проводили нас на третий этаж к терапевтам. Было в ординаторской несколько терапевтов. Меня сразу увидела и взяла к себе Людмила Ивановна Прилепская. У нее муж тоже начальник смены блока, и мы дружили семьями. Но тут у меня и других ребят началась рвота. Мы увидели ведро или урну, схватили и втроем начали рвать в это ведро.
Прилепская записала мои данные, выяснила место, где я был на блоке и какие там радиационные поля. Никак не могла взять в толк, что там везде поля, везде грязь. Нет ни одного чистого уголка. Вся атомная станция – сплошное радиационное поле. Пыталась выяснить, сколько я схватил. В промежутках между рвотами рассказывал ей как мог. Сказал, что поля из нас никто точно не знает. Зашкал на тысяче микрорентген в секунду – и все. Чувствовал себя очень плохо. Дикая слабость, головокружение, дурнота.
Проводили в палату и положили на свободную койку. Сразу поставили капельницу в вену. Длилось это долго. Примерно два с половиной – три часа. Влили три флакона: в двух прозрачная жидкость, в одном – желтоватая. Мы все это называли физраствором.
Часа через два в теле стала ощущаться бодрость. Когда кончилась капельница, я встал и начал искать курево. В палате было еще двое. На одной койке прапорщик из охраны. Все говорил:
– Сбегу домой. Жена, дети волнуются. Не знают, где я. И я не знаю, что с ними.
– Лежи, – сказал я ему. – Хватанул бэры, теперь лечись…
На другой койке лежал молодой наладчик из чернобыльского пусконаладочного предприятия. Когда он узнал, что Володя Шашенок умер утром, кажется, в шесть утра, то начал кричать, почему скрыли, что он умер, почему ему не сказали. Это была истерика. И похоже, он перепугался. Раз умер Шашенок, значит, и он может умереть. Он здорово кричал.
– Все скрывают, скрывают!.. Почему мне не сказали?!
Потом он успокоился, но у него началась изнурительная икота. В медсанчасти было грязно. Прибор показывал радиоактивность. Мобилизовали женщин из Южатомэнергомонтажа. Они все время мыли в коридоре и в палатах. Ходил дозиметрист и все измерял. Бормотал при этом:
– Моют, моют, а все грязно…
Похоже, он был недоволен работой женщин, хотя они здорово старались и ни в чем не были виноваты. Были настежь открыты окна, на улице духота, в воздухе радиоактивность. Гамма-фон в воздухе. Поэтому прибор неверно показывал. То есть верно – показывал грязь. С улицы все летело внутрь и оседало.
В открытое окно услышал, что меня зовут. Выглянул, а внизу Сережа Камышный, начальник смены реакторного цеха из моей смены. Спрашивает: “Ну как дела?” А я ему в ответ: “Закурить есть?” – Есть!
Спустили шпагат и на шпагате подняли сигареты. Я ему сказал:
– А ты, Серега, что бродишь? Ты тоже нахватался. Иди к нам.
А он говорит:
– Да я нормально себя чувствую. Вот дезактивировался. – Он достал из кармана бутылку водки. – Тебе не надо?
– Не-ет! Мне уже влили…
Заглянул в палату к Лене Топтунову. Он лежал. Весь буро-коричневый. У него был сильно отекший рот, губы. Распух язык. Ему трудно было говорить.
Всех мучило одно: почему взрыв?
Я спросил его о запасе реактивности. Он с трудом сказал, что “Скала” показывала восемнадцать стержней. Но, может, врала. Машина иногда врет…
Володя Шашенок умер от ожогов и радиации в шесть утра. Его, кажется, уже похоронили на деревенском кладбище. А заместитель начальника электроцеха Александр Лелеченко после капельницы почувствовал себя настолько хорошо, что сбежал из медсанчасти и снова пошел на блок. Второй раз его уже повезли в Киев в очень тяжелом состоянии. Там он и скончался в страшных муках. Общая доза, им полученная, составила две с половиной тысячи рентген. Не помогли ни интенсивная терапия, ни пересадка костного мозга…
После капельницы многим стало лучше. Я встретил в коридоре Проскурякова и Кудрявцева. Они оба держали руки прижатыми к груди. Как закрывались ими от излучения реактора в центральном зале, так и остались руки в согнутом положении, не могли разогнуть, страшная боль. Лица и руки у них очень отекли, темно-буро-коричневого цвета. Оба жаловались на мучительную боль в коже рук и лица. Говорить долго не могли, и я не стал их больше тревожить.
Но Валера Перевозченко после капельницы не встал. Лежал, молча отвернувшись к стене. Сказал только, что страшная боль во всем теле. И физраствор не поднял ему настроения.
Толя Кургуз был весь в ожоговых пузырях. В иных местах кожа лопнула и висела лохмотьями. Лицо и руки сильно отекли и покрылись корками. При каждом мимическом движении корки лопались. И изнурительная боль. Он жаловался, что все тело превратилось в сплошную боль.
В таком же состоянии был Петя Паламарчук, вынесший Володю Шашенка из атомного ада…
Врачи, конечно, делали очень много для пострадавших, но их возможности были ограничены. Они и сами облучились. Атмосфера, воздух в медсанчасти были радиоактивные. Сильно излучали и тяжелые больные. Они ведь вобрали радионуклиды внутрь и впитали в кожу.
Действительно, нигде в мире подобного не было. Мы были первыми после Хиросимы и Нагасаки. Но гордиться здесь нечем… Все, кому полегчало, собрались в курилке. Думали только об одном: почему взрыв? Был тут и Саша Акимов, печальный и страшно загорелый. Вошел Анатолий Степанович Дятлов. Курит, думает. Привычное его состояние. Кто-то спросил:
– Сколько хватанул, Степаныч?
– Д-да, думаю, р-рентген сорок… Жить будем…
Он ошибся ровно в десять раз. В 6-й клинике Москвы у него определили четыреста рентген. Третья степень острой лучевой болезни. И ноги он себе подпалил здорово, когда ходил по топливу и графиту вокруг блока…
Но почему так произошло? Ведь все протекало нормально. Все правильно делали, режим был относительно спокоен. И вдруг… В считаные секунды все рухнуло… Так думали все операторы.
И только Топтунов, Акимов и Дятлов могли, казалось всем, ответить на эти вопросы. Но весь фокус состоял в том, что и они ответить на этот вопрос не могли. У многих в голове торчало слово “диверсия”. Потому что когда не можешь объяснить, то на самого черта подумаешь…
Акимов на мой вопрос ответил одно:
– Мы все правильно делали… Не понимаю, почему так произошло…
Весь он был полон недоумения и досады.
Тогда действительно многим было все непонятно. Глубину постигшей нас беды мы еще не сознавали. Дятлов тоже был уверен в правильности своих действий.
К вечеру прибыла команда врачей из 6-й клиники Москвы. Ходили по палатам. Осматривали нас. Бородатый доктор, кажется Георгий Дмитриевич Селидовкин, отобрал первую партию – двадцать восемь человек – для срочной отправки в Москву. Отбор делал по ядерному загару. Было не до анализов. Почти все двадцать восемь умрут…
Из окна медсанчасти хорошо был виден аварийный блок. К ночи загорелся графит. Гигантское пламя. Вилось вокруг венттрубы впечатляющим огненным смерчем. Страшно было смотреть. Больно. Руководил отправкой первой партии зампред исполкома Саша Эсаулов. Двадцать шесть человек посадили в красный “Икарус”. Кургуза и Паламарчука повезли на скорой. Улетели из Борисполя часа в три ночи.
Остальных, которым было полегче, в том числе меня, отправили в 6-ю клинику Москвы 27 апреля. Выехали из Припяти где-то около двенадцати дня. Более ста человек тремя “Икарусами”. Крики и слезы провожающих. Ехали все, не переодеваясь, в полосатых больничных одеждах…
В 6-й клинике определили, что я схватил 280 рад…»
Около девяти вечера 26 апреля 1986 года прибыл в Припять заместитель председателя Совета министров СССР Борис Евдокимович Щербина. Поистине историческая роль выпала на его долю. Он стал первым председателем правительственной комиссии по ликвидации последствий ядерной катастрофы в Чернобыле. Вся его деятельность по руководству энергетикой через некомпетентного Майорца, на мой взгляд, ускорила приход Чернобыля.
Невысокого роста, щупленький, теперь больше обычного бледный, с плотно сжатым, уже старческим ртом и властными тяжелыми складками худых щек, он был спокоен, собран, сосредоточен.
Не понимал он пока еще, что кругом – и на улице, и в помещении – воздух насыщен радиоактивностью, излучает гамма- и бета-лучи, которым абсолютно все равно, кого облучать, – Щербину или простых смертных. А их-то, этих простых смертных, было в ночном городе, за окном кабинета, около сорока восьми тысяч со стариками, женщинами и детьми. Но почти так же все равно было и Щербине, ибо только он хотел и мог решать – быть или не быть эвакуации, считать или не считать происшедшее ядерной катастрофой.
Он вел себя в присущей ему манере. Вначале был тих, скромен и даже чуть апатичен внешне. Колоссальная, мало контролируемая власть, вложенная в этого маленького сухонького человека, сообщала ему сладостное ощущение неограниченного могущества, и, казалось, он, как Господь Бог, сам решал, когда ему карать, когда миловать, но… Щербина был человек, и все у него произойдет как у человека: вначале подспудно, на фоне внешнего спокойствия, будет зреть буря, потом, когда он кое-что поймет и наметит пути, разразится буря реальная, злая буря торопливости и нетерпения:
– Скорей, скорей! Давай, давай!
Но в Чернобыле разыгралась космическая трагедия. А космос надо давить не только космической силой, но и глубиной разума, – это тоже космос, но только живой и, стало быть, более могущественный.
По итогам деятельности рабочих комиссий первым докладывал Майорец. Он вынужден был признать, что четвертый блок разрушен, что разрушен и реактор. Вкратце изложил мероприятия по укрытию (захоронению) блока. Надо, говорит, уложить в разрушенное взрывом тело блока более 200 тысяч кубометров бетона. Видимо, надо делать металлические короба, обкладывать ими блок и уже их бетонировать. Непонятно, что делать с реактором. Он раскален. Надо думать об эвакуации. «Но я колеблюсь. Если потушить реактор, радиоактивность должна уменьшиться или исчезнуть…»
– Не торопитесь с эвакуацией, – спокойно (но было видно: это деланое спокойствие) сказал Щербина. Внутри у него, чувствовалось, клокотала бессильная ярость.
Ах, как ему хотелось, чтобы не было эвакуации! Ведь так все хорошо началось у Майорца в новом министерстве. И коэффициент установленной мощности повысили, и частота в энергосистемах стабилизировалась… И вот тебе…
После Майорца выступали Шашарин, Прушинский, генерал Бердов, Гаманюк, Воробьев, командующий химвойсками генерал-полковник Пикалов, от проектировщиков – Куклин и Конвиз, от дирекции АЭС – Фомин и Брюханов.
Выслушав всех, Щербина пригласил присутствующих к коллективному размышлению:
– Думайте, товарищи, предлагайте. Сейчас нужен мозговой штурм. Не поверю, чтобы нельзя было погасить какой-то там реактор. Газовые скважины гасили, не такой огонь там был – огненная буря. Но гасили же!
И начался мозговой штурм. Каждый говорил, что в голову взбредет. В этом и заключается способ мозгового штурма. Даже какая-нибудь ерунда, околесица, ересь может неожиданно натолкнуть на дельную мысль. Чего только не предлагалось: и поднять на вертолете огромный бак с водой и бросить его на реактор, и сделать своего рода атомного «троянского коня» в виде огромного полого бетонного куба, затолкать туда людей, и двинуть этот куб на реактор, а уж, подобравшись близко, забросать этот самый реактор чем-нибудь…
Кто-то дельно спросил:
– А как же эту железобетонную махину, то бишь «троянского коня», двигать? Колеса нужны и мотор.
Идея сразу была отвергнута.
Высказал мысль и сам Щербина. Он предложил нагнать в подводящий канал, что рядом с блоком, водомерные пожарные катера и оттуда залить водой горящий реактор. Но кто-то из физиков объяснил, что ядерный огонь водой не загасишь, активность еще больше попрет. Вода будет испаряться, и пар с топливом накроет все кругом. Идея катеров отпала.
Наконец кто-то вспомнил, что огонь, в том числе и ядерный, безвредно гасить песком…
И тут стало ясно, что без авиации не обойтись. Срочно запросили из Киева вертолетчиков.
Заместитель командующего ВВС Киевского военного округа генерал- майор Николай Тимофеевич Антошкин был уже в пути по дороге в Чернобыль.
Приказ из округа получил вечером 26 апреля: «Срочно убыть в город Припять. Аварийный атомный блок решили засыпать песком. Высота реактора тридцать метров. Видимо, кроме вертолетов на это дело никакая другая техника не годится… В Припяти действуйте по обстановке… Держите с нами связь постоянно…»
Военные вертолетчики дислоцировались далеко от Припяти и Чернобыля. Надо перебрасывать ближе…
Пока генерал Н. Т. Антошкин был в пути, правительственная комиссия решала вопрос об эвакуации. Особенно настаивали на эвакуации представители гражданской обороны и медики из Минздрава СССР.
– Эвакуация необходима немедленно! – горячо доказывал заместитель министра здравоохранения Е. И. Воробьев. – В воздухе плутоний, цезий, стронций… Состояние пострадавших в медсанчасти говорит об очень высоких радиационных полях. Щитовидки людей, детей в том числе, нашпигованы радиоактивным йодом. Профилактику йодистым калием никто не делает… Поразительно!..
Щербина прервал его:
– Эвакуируем город утром 27 апреля. Всю тысячу сто автобусов подтянуть ночью на шоссе между Чернобылем и Припятью. Вас, генерал Бердов, прошу выставить посты к каждому дому. Никого не выпускать на улицу. Гражданской обороне утром объявить по радио необходимые сведения населению. А также уточненное время эвакуации. Разнести по квартирам таблетки йодистого калия. Привлеките для этой цели комсомольцев… А сейчас мы с Шашариным и Легасовым полетим к реактору. Ночью виднее…
Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком. Щербина в бинокль рассматривал раскаленный до ярко-желтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны просвечивала мерцающая звездная голубизна. Казалось, будто кто-то всемогущий накачивал огромные невидимые меха, раздувая этот гигантский, 20-метрового диаметра, ядерный горн. Щербина с уважением смотрел на это огненное атомное чудище, несомненно обладавшее большей, чем он, зампред Совмина СССР, властью. Настолько больше, что перечеркнуло уже судьбы многих больших начальников и его, Щербину, способно освободить от должности. Серьезный противник, ничего не скажешь…
– Ишь, как разгорелся! – будто про себя говорил Щербина. – И сколько же в этот кратер, – букву «е» в слове «кратер» он произносил очень мягко, – надо песку кинуть?
– Полностью собранный и загруженный топливом реактор весит десять тысяч тонн, – ответил Шашарин. – Если выбросило половину графита и топлива – это где-то около тысячи тонн, образовалась яма глубиной до четырех метров и в диаметре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графита… Думаю, три-четыре тысячи тонн песка надо будет бросить…
– Вертолетчикам придется поработать, – сказал Щербина. – Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?
– Триста рентген в час… Но когда в реактор полетит груз, поднимется ядерная пыль – и активность на этой высоте резко возрастет. А «бомбить» придется с меньшей высоты…
Вертолет сошел с кратера.
Щербина был сравнительно спокоен. Но это спокойствие объяснялось не только выдержкой зампреда, но в значительной степени его недостаточной осведомленностью в атомных вопросах, а также неопределенностью ситуации. Уже через несколько часов, когда будут приняты первые решения, он станет кричать на подчиненных во всю силу легких, торопить, обвиняя в медлительности и во всех смертных грехах…
