Взятие Парижа и подчинение англо-бургундской Франции означало практическое, если не полное, объединение королевства, власть над которым двадцать лет оспаривали две соперничавших династии и которое до того раздиралось борьбой партий. Чтобы начать реорганизацию управления страной из отвоеванной столицы, нельзя было дожидаться ни полного изгнания Ланкастеров, ни покорения Нормандии и Гиени. Как и после всех великих внутренних кризисов, потрясших страну в позднейшие исторические периоды, как при Генрихе IV сразу после религиозных войн или при Первом консуле после революционной грозы, перед победоносным королем встала деликатная проблема — объединить всех отныне примиренных подданных и воссоздать твердую власть, правление которой изгладило бы память о былых раздорах. Конечно, целью «реформ» Карла VII были не столько нововведения, сколько реставрация. Но после них Франция уже и в политическом, и в административном отношениях отличалась от страны, которой правил его дед Карл V. К таким изменениям, которые в свою очередь оказали влияние, и порой решающее, на окончание войны, подтолкнули и выводы из пережитого опыта, и текущие нужды момента. Реформы не были ни делом одного дня, ни воплощением заранее разработанного плана. Административная реорганизация, начатая сразу же после вступления Ришмона в Париж, велась скачкообразно, без направляющей идеи, годами, и особенно ей способствовало затихание войны в период с 1440 по 1450 г., а после — заключение Турского перемирия. Именно на это десятилетие приходится и больше всего ордонансов, и самые решающие из них. Рассматривая их в хронологическом порядке, можно было бы упустить из виду важность совершенного дела. Но, набрасывая общую картину, нам ни на миг нельзя будет забывать о политических обстоятельствах, объясняющих ее самые броские черты, и ради ясности изложения рассказ об этом начнем сейчас же.

Прежде всего задача состояла в объединении центрального правительства, с недавних пор разделенного в связи с нуждами войны на несколько частей. Эту идею люди короля высказывали неоднократно: пусть верховные суды и основные управляющие ведомства будут нераздельными органами, власть которых распространялась бы на все королевство. Противники децентрализации, допускавшейся ими самое большее как временная мера, они считали, что должна быть одна Канцелярия, один парламент, одна Счетная палата. Со времен Карла V периодически выходили ордонансы, запрещавшие «финансовым генералам» по налогам эд делить между собой территорию королевства и оставлявшие их, порой вопреки их желанию, членами некой неделимой центральной коллегии. С 1428 г., когда сообщение между Пуату и Лангедоком упростилось, Тулузский парламент был упразднен, а дела южных провинций переданы в парламент Пуатье. Едва в апреле 1436 г. капитулировал Париж, как сюда перевели Канцелярию и Счетную палату из Буржа, парламент и Палату эд из Пуатье; небольшая делегация советников парламента еще несколько месяцев пробыла в Пуату, чтобы уладить текущие дела, но до конца года она прекратила свою деятельность. Если резиденция короля все еще находилась на берегу Луары, поскольку он избегал города, связанного со слишком многими неприятными воспоминаниями, то Париж, бесспорно, стал административной столицей королевства.

В этих условиях возникала необходимость слияния персонала: ведь в бургундской Франции раньше были такие же суды и такие же ведомства, имевшие те же функции, что и службы Буржского королевства. С местным или низшим персоналом — бальи, сборщиками налогов, делегатами парламентов, лесничими, прево — трудностей не было: для служащих в Северной Франции Арраский договор просто менял хозяина; теперь они верно служили Карлу VII, как прежде подчинялись Генриху VI, и не было необходимости их увольнять или проводить радикальные чистки. В самом Париже дело обернулось иначе. Но нам недостает исследований об административном персонале, дающих возможность ткнуть пальцем в закон, который позволял суверену создавать иллюзию, будто он вовсе не желает изгонять бывших врагов, а только спокойно и без шума устраняет запятнанных и подозрительных лиц. Единственный более или менее хорошо известный пример — парламента — дает нам по крайней мере представление об используемых методах. Арраский договор оговаривал, что минимум пятнадцать советников Бургундского парламента сохранят свои места. Это дало возможность первой сортировки: оставили лишь тех бургундцев, чье раскаяние выглядело более многообещающим. Потом король позволил своему верховному суду регулировать состав самостоятельно, разрешив применять принцип кооптации, к которому неоднократно призывали парламент со времен «мармузетов», а в 1446 г. даже было решено, что новые советники будут избираться из двух кандидатов, предложенных двором. Но в 1447 г., почувствовав себя сильнее, король временно отменил эти выборы, сам назначил членов парламента и изгнал из него последних сторонников англичан, откровенных или скрытых. Надо полагать, и в других органах управления и суда происходили подобные процессы с аналогичным же результатом. Если массовых увольнений и не было, по крайней мере все знали, что в обеих недавно соперничавших администрациях останутся только лучшие независимо от их политического прошлого. Именно этому искусному смешению Карл VII, несомненно, обязан тем, что еще при жизни получил прозвище «Карла, которому хорошо служат» (Charles le Bien Servi). Некоторые из его слуг прибыли издалека, как, например, Тома Базен, преемник Пьера Кошона в Лизье: первоначально он был советником в Нормандии и своим местом обязан Ланкастерам, но сумел вовремя договориться о сдаче своего епископского города и вошел в разные советы суверена, чьим апологетом и хронистом он станет в изгнании, к которому его вынудит Людовик XI. Из этой массы добрых слуг до потомства дошло не много имен: чем подозрительней становился их хозяин, тем меньше он доверял своим советам, очень страдавшим от произвола недостойных фаворитов. Если говорить о клириках, то Базен, как и Жювенель, преувеличили в своих сочинениях истинное свое влияние; потомки сделали то же в отношении Жака Кёра, который в качестве казначея был в лучшем случае требовательным и щедрым кредитором двора, как и в отношении братьев Бюро, хороших финансовых чиновников и любителей артиллерийских новинок.

Впрочем, погоду делали не столько индивидуумы, сколько внушительная масса королевских чиновников, чьему постепенному численному росту не помешали ни войны, ни реформаторские ордонансы. Например, число финансово-податных округов (elections) от тридцати при Карле V достигнет семидесяти пяти к моменту смерти Карла VII, в то время как в северной части королевства вскоре окажется почти сто пятьдесят соляных амбаров, полностью укомплектованных штатом смотрителей и измерителей. Этих чиновников было достаточно, чтобы из них сформировался довольно индивидуализированный общественный класс, занимавший промежуточное положение между горожанами, из которых они в большинстве выходят, и дворянством, куда они стремятся. Их сплоченность на всех уровнях укрепляли семейные союзы; в центре страны возникали настоящие парламентские династии, члены которых были связаны браками с «господами финансов» (messieurs des finances); аналогичные союзы появлялись и на местах, и в нижних эшелонах. Все эти люди в большей или меньшей степени добивались, чтобы за ними признали привилегию вроде той, какую недавно даровали дворянству: коль скоро они служили королю, отдавая ему плоть и время, то считали, что не обязаны платить королевской тальи, а если асессоры пытались их обложить, они предъявляли иски в исковые суды и часто выигрывали процессы. Так, более де-факто, чем де-юре, образовалось «дворянство мантии», пока составляющее силу монархии — ее слабостью оно станет позже.

Монархическая централизация, ради восстановления которой с 1436 г. было приложено столько сил, вскоре окажется неэффективной или по крайней мере неудобной: королевство было слишком обширным, чтобы в Париже могли одновременно вести все дела — судопроизводство, финансы, бухгалтерию — для большей части доменов. Власть была вынуждена, приближая королевскую администрацию к подданным, создавать верховные суды и прочие механизмы власти еще и в других местах. Правда, это движение, тормозившееся эгоистичным сопротивлением чиновников на местах, явно заметным стало лишь тогда, когда возвращенным Нормандии и Гиени по очевидно политическим причинам пришлось даровать особый режим, чтобы успокоить их партикуляристскую обидчивость; но первые его симптомы появились чуть раньше. Задолго до 1435 г. «финансовые генералы» по налогам эд разделили налоговую администрацию на ведомства для Лангедойля и ведомства для Лангедока. Территории «земель за Сеной и Йонны», понемногу отвоевывавшиеся у англичан, образовали новый округ, равно как и Нормандия; каждый из них возглавлял «генерал», а при нем был специальный сборщик по территории, которую вскоре назовут «генералите» (generalite). Чтобы лучше контролировать домен, разоренный войной почти дотла, казначеи тоже разделили королевство на четыре округа (charges), каждый имел штатных сборщиков, а управления располагались в Туре, Монпелье, Париже и Руане. Но Палата эд, Курия казны, Счетная палата, порядок реорганизации которых скрупулезно расписывали особые ордонансы, не пожелали идти этим же путем и дробиться: почти все они остались в нераздельном виде в центре, откуда велось управление финансами, — кроме Палаты эд, вынужденной согласиться на создание конкурирующих органов: один из них, по делам Лангедока, был создан в 1439 г. в Тулузе, а позже переведен в Монпелье, другой же, по делам Нормандии, организовали в 1450 г. в Руане. Со своей стороны Парижский парламент, насколько это было в его силах, противился этой центробежной тенденции, первые симптомы которой не вызывали у него беспокойства. Он считал, что от избытка судебных дел можно избавиться так же, как это делалось в предыдущем веке, — учредив «Великие дни», временные и более или менее периодические выезды парижских советников в провинции. После 1450 г. такие «Дни» проводили в Пуату и в Оверни, в Гиени и даже в Орлеане. Но этого было уже недостаточно: в 1443 г. восстановили, и на сей раз окончательно, Тулузский парламент, чья юрисдикция распространялась на весь Лангедок и на те части Гиени, от которых чиновники Карла VII добились повиновения. Еще один верховный суд был создан в Бордо, когда французы вступили в этот город (в 1451 г.), а через два года распущен в наказание гасконцам за мятеж. Однако когда в это же время дофин Людовик вздумал организовать парламент в Гренобле, подчинив его компетенции свой апанаж, король без возражений утвердил его создание; все это вывело из компетенции парижского суда самые периферийные области Франции, но все-таки последнему удалось не допустить учреждения еще одного парламента в Пуатье, который бы разом лишил его власти над всеми центральными провинциями. Так постепенно возникали очертания Франции нового времени с ее административными кадрами, которые унаследует монархия «Старого Порядка»: финансовые округа (генералите), позже вытеснившие исторические «провинции»; провинциальные палаты эд и парламенты, оттесненные на периферию королевства; на данный момент добавим к ним карту габели и зарождающееся различие между землями, где налоги распределяли «делегаты» (pays d'elections), и землями, где налоги распределяли местные Штаты (pays d'Etats).

Что отличает правление Карла VII от правления первых Валуа — так это постоянное пополнение средств и вооруженных сил. Но сказать, что этот король «создал» постоянный налог и постоянную армию, — значит грубо упростить бесконечно более сложную реальность. Уже давно и в течение длительных периодов «экстраординарные» средства, главным образом талья, которая давала намного больше денег, чем все остальные налоги, собирались как квазипостоянные подати. Лишь крайняя слабость вынуждала буржского короля, как мы уже сказали, почти ежегодно просить у Штатов вотировать необходимые для продолжения войны субсидии, часто непосильные. Похоже, что до 1435 г. французская монархия стремилась быть режимом, конечно, авторитарным, но ограниченным необходимостью получать согласие на налоги. Если бы эта практика продолжалась, Штаты Лангедойля, представлявшие все королевство, кроме лангедокских сенешальств, могли бы стать постоянным институтом и выполнять роль, какую играл парламент за Ла-Маншем. Люди короля очень явственно ощутили эту опасность, чему способствовало и поведение самих депутатов. Дороги были небезопасны, поездки требовали больших затрат и часто были сопряжены с риском, отчего городские коммуны не спешили откликаться на призывы короля либо их делегаты, приехав, спешили поскорее вернуться домой. Поскольку главным было вотировать субсидию, то все хотели, чтобы это произошло без промедлений. Наказы депутатам Штатов выслушивали рассеянно, ответы на них давали уклончивые или откладывали на потом, тем не менее собрание выражало свое удовлетворение. Лишь в двух случаях: в 1431 г., когда речь шла о монетах, и в 1439 г., когда обсуждалась воинская дисциплина, — для удовлетворения требований трех сословий были приняты специальные ордонансы. Сразу же после голосования по вопросам финансов ассамблею распускали, а продолжалась ее сессия не более трех дней. Таким образом, монархия не позволяла ни контролировать свои расходы, ни навязывать себе политику. Однако королевские чиновники считали, что и обязательное требование выпрашивать средства, необходимость в которых очевидна, — уже перебор. Даже в самые тяжелые моменты внешней войны бывало, что без всякого обращения к Штатам сверху декретировался новый сбор налога, установленного ранее, или вводилась какая-то новая подать: так сделали в 1425 г. после разгрома при Вернее, в 1429 г. ради похода на коронацию в Рейме, в 1430 г. для оплаты очень крупных расходов. Еще один шаг был сделан в 1435 и 1436 гг., когда Штаты позволили восстановить во всем королевстве косвенный эд, который с 1418 г. если и собирался, то нерегулярно. Отныне этот налог на продажи, исчислявшийся в размере 20 денье с ливра, или 1/12, король мог периодически взимать, более не обращаясь каждый раз к депутатам трех сословий. Потом настал черед тальи. Штаты 1439 г. были последними, к которым король обратился с просьбой о разрешении собрать этот налог. Его продолжали взимать и в последующие годы; королевский ордонанс, изданный с учетом прогнозов «господ финансов», установил его сумму на каждый год, и до самого конца царствования она все время возрастала. Так в управлении финансами, ставшем более сложным, стало проявляться и больше предусмотрительности. Ежегодно для сведения Королевского совета финансовые органы составляли проект бюджета, называвшийся «планируемой сметой расходов»; по окончании бюджетного года они представляли в Совет чистовые счета, свою «фактическую смету». С 1450 г. казначеи и «генералы», слив воедино счета по ординарным и экстраординарным налогам, будут разрабатывать единый проект — «генеральную финансовую смету», чтобы Совет использовал ее для определения размера тальи.

Коль скоро теперь сам король объявлял о своих потребностях и предписывал общую сумму, которую надо собрать, то можно сказать, что налог стал постоянным. Но это не значит, что мнение податных людей более не принималось в расчет нигде и никогда. Лангедок, с населением которого по стечению обстоятельств приходилось иметь дело отдельно, ревниво сохранял свои отдельные Штаты; в 1423 г. король попытался было обложить южные сенешальства налогом, соразмерным тому, что вотировали депутаты Лангедойля, но после бурных протестов заинтересованных лиц был вынужден в 1428 г. взять на себя обязательство каждый раз запрашивать лангедокских депутатов, прежде чем взимать там налог. Таким образом, здесь продолжались частые, минимум ежегодные собрания, где депутаты, изложив наказы, которые в большей или меньшей степени учитывались, доставляли себе удовольствие поворчать в ответ на просьбы королевских наместников, а потом приступали к распределению субсидии между епархиями провинции. Но поскольку компетенция Штатов Лангедока распространялась только на один регион, в целом не столь большой, то они все в большей мере приобретали облик местной ассамблеи, которая старалась лишь защитить свои частные интересы и потому не представляла большой опасности для центральных властей монархии.

Ведь, действительно, были еще и местные Штаты, даже в доменах короны, и порой их созывали для решения вопросов срочных и имевших местное значение. Так, Штаты Шампани в 1431 г. выделили деньги, необходимые для содержания королевских гарнизонов в этой недавно отвоеванной провинции; Штаты Иль-де-Франса в 1436 г. дали возможность осадить Крей, обеспечив нужды осаждавших. В других местах от них добивались вотирования экстраординарных субсидий, всегда для ограниченной территории и на определенное время, обычно имевших вид дополнительной тальи; они распределяли эти налоги сами либо контролировали назначение делегатов. Но все это были исключительные случаи, которые после прекращения деятельности Штатов Лангедойля встречались все реже. Остались лишь более сильные и более регулярно созывавшиеся ассамблеи крупных фьефов, потому что распоряжавшиеся там принцы нуждались в них для выделения себе добровольных пожалований, местных эда или тальи, которые шли в казну не короля, а самого магната. А поскольку королевская власть по мере поглощения этих провинций доменом постарается открыто не ущемлять местных привилегий, она заботливо сохранит на этих землях институт Штатов, то есть Лангедок станет примером для Дофине — провинции, в этом отношении приравненной к крупному фьефу, для Артуа, Прованса, а позже и для Бретани; бывший Лангедойль, после исчезновения своих штатов ставший «pays Selections», будет стянут поясом из «pays d'Etats», сохранивших свои провинциальные ассамблеи.

Хотя вряд ли можно сказать, что у Карла VII была продуманная и логичная концепция финансовой «реформы», по отношению к комплексу мер, предпринятых в военной сфере, термин «реформа» вполне пригоден.

Надо признать, что ситуация здесь была катастрофической и требовала принятия экстренных мер. Франко-бургундское примирение далеко не принесло мира истерзанной стране: лишив дела множество наемников, которым до сих пор и в том, и в другом лагерях платили очень плохо, оно побудило эти изголодавшиеся шайки разбрестись по всему королевству. Государство, слишком бедное, чтобы взять их к себе на жалованье и бросить на последние бастионы ланкастерского владычества, было не в состоянии даже изгнать их из провинций, которые они грабили. Похоже, что в стране, изнуренной двадцатью годами войны, их бесчинства были еще ужаснее, чем при Иоанне Добром. Рассказы хронистов, изобилующие жуткими подробностями, полностью подтверждаются документальными жалобами, сохранившимися в архивах: здесь было все — грабежи, поджоги, истязания, насилия, резня. «Живодеров» не останавливало ничто, кроме разве что городских стен, которых они не могли взять приступом. Их не волновал даже собственный завтрашний день: ради сиюминутной, преходящей выгоды они устраивали бессмысленные разорения. От их постоянных налетов деревня пустела, и нищета порождала нищету. Это бедствие поочередно испытали все провинции королевства, и не только те, что раньше были театром военных действий, но и другие, которым разбойники отдавали предпочтение как менее обедневшим. «Живодеров» видели в Лангедоке, в Альбижуа, в Оверни, в Берри; они хлынули в Бургундию и творили грабежи даже за границей — в Лотарингии, в Эльзасе, где их все еще называли арманьяками. Их капитаны, обогатившиеся за время долгих кампаний, пренебрегали королевскими приказами: так, Перрине Грессар, прежде тративший всю энергию на службу англо-бургундскому делу, отказался сдать Ла-Шарите королю Франции; эту проблему решили, назначив его капитаном на службе Карла VII. Стремления других простирались дальше: бывшие соратники Девы, такие, как Ла Гир и Ксентрай, «работали на себя», при этом продолжая занимать официальные должности, — например, Ксентрай был сначала сенешалем Лимузена, а потом бальи провинции Берри. Арагонец Франсуа де Сюрьенн продолжал воевать на стороне англичан, получая щедрое жалованье из Нормандии; бастард Бурбонский разорял центральные провинции, пока наконец не кончил жизнь на эшафоте. Самый опасный из всех, кастилец Родриго де Вильяндрандо, долго творил свои преступления в условиях полнейшей безнаказанности.

Прежде всего власти попытались восстановить дисциплину в «компаниях», которые утверждали, что сражаются за короля. За это дело пришлось браться несколько раз: предписания Карла VII в этой области вновь появились в 1431 г., а потом в 1439 г. Ноябрьский ордонанс 1439 г., более жесткий, в принципе вводил монопольное право короля на набор солдат, ограничивал численность «компаний» сотней человек и пытался посадить их на места в качестве гарнизонов. Все эти приказы вовсе не исполнялись сразу же. Но более строгий контроль за численностью отрядов со стороны военных властей — коннетабля и маршалов, примерное наказание нарушителей, а главное — более гарантированная и регулярная оплата очень благотворно повлияли на восстановление порядка и ослабление поборов и грабежей.

Если бы после Турского перемирия 1444 г. вся армия была распущена, как это обычно делалось прежде в подобных случаях, в королевство хлынули бы новые банды голодных рутьеров. Принципиальное нововведение состояло в том, что власть теперь не дожидалась разрыва перемирия, чтобы произвести набор новых контингентов, а содержала в ожидании войны сравнительно крупные вооруженные силы. Прежде всего она избавилась от всех беспокойных элементов; отобрав лучшее из того, что осталось, король сформировал крупные воинские части, быстро получившие известность под названием «королевских ордонансных рот» (compagnies de l'ordonnance du roi), каждая из которых состояла из ста комплектных «копий» (lances), включавших по одному тяжелому коннику (homme d'armes) и пяти более легко вооруженных воинов. Пусть не каждое «копье» достигало такой численности, но, во всяком случае, рот обычно было двадцать либо немногим больше или меньше. В следующем, 1446 г. эту реформу распространили и на Лангедок, который должен был поставить еще пять рот. Теперь еще до возобновления войны можно было набирать и другие контингента, хуже вооруженные и укомплектованные, — «роты малого ордонанса». Впервые в истории западноевропейских королевств суверен мог набрать, снарядить и содержать в течение всего мирного периода кавалерию численностью не менее пятнадцати тысяч бойцов, рассеянную в виде гарнизонов по всему королевству. Каждый город и каждый округ должен был принять на постой определенное число «копий». Обязанность их содержать возлагалась на жителей. Чтобы откупиться от нее, податные люди должны были выплачивать налог «на содержание воинов», и хоть он добавлялся к талье, очень тяжелой и самой по себе, платили его беспрекословно — настолько население прочувствовало пользу от этой военной политики, направленной одновременно против рутьеров, грабителей и всех врагов короля.

В апреле 1448 г. была сделана попытка учредить наряду с постоянной кавалерией еще и постоянные пехотные корпуса. Чтобы привлечь добровольцев, их освобождали от всех налогов, откуда и название этой пехоты — «вольные лучники». Но сельские общины и городские коммуны в обязательном порядке выставляли от пятидесяти очагов одного вольного лучника. Вооружение эти лучники приобретали сами. Представляя собой нечто вроде национальной гвардии, они продолжали заниматься своим ремеслом или обрабатывать землю, будучи лишь обязаны раз в неделю упражняться в стрельбе из лука и в случае войны присоединяться к своей роте. Этот ордонанс начал выполняться лишь к самому концу Столетней войны. Но он явно свидетельствует о стремлении французской королевской власти всегда иметь под рукой вооруженную силу, а развитие артиллерии, быстрое и решительное, придаст этой силе невиданную прежде наступательную мощь.