Однажды в рассветный час, когда Трурль отдыхал, сморенный глубочайшим сном, в дверь его подворья застучали с такой силой, словно пришелец намеревался одним ударом ту дверь с петель сорвать. Когда же Трурль, едва продрав глаза, отодвинул засов, глазам его, на фоне едва сереющего неба, предстал гигантский корабль, похожий на сахарную голову невероятной величины или на летающую пирамиду, а изнутри этого колосса, приземлившегося напротив его окон, по широкому помосту длинными шеренгами сходили мальблюды, увешанные мешками, а раскрашенные в черное роботы, одетые в бурнусы и чалмы, сгружали вьюки у порога его дома столь быстро, что в несколько минут Трурля, не понимающего, что оно должно значить, окружил, подобно шанцу, растущий полукруг пузатых тюков; едва-едва оставались в них узкие проходы. Одним же как раз и направлялся к нему электрыцарь телосложения необычайного, с глазами, в форме звезд резанными, с радарными антеннками, лихо закрученными кверху, в осыпанной бриллиантами делии; сей благородный господин, перебросив оную делию через плечо, приподнял бронированную шляпу и голосом мощным, хотя и мягким, словно бархат, спросил:

– Имею ли я честь лицезреть их милость господина Трурля, здешнего благороднорожденного конструкциониста?

– Несомненно, это я… не войдете ли… прошу прощения за беспорядок… не знал, вернее, спал… – бормотал, сильно смешавшись, господин Трурль, запахивая на себе скупые одеяния: уразумел уже, что на из одежды нем лишь ночная рубаха, да и то – из тех, что истосковались по стирке.

Однако же изысканный рыцарь, казалось, не замечал недостатков Трурлева одеяния. Еще раз приподнял шляпу – а та завибрировала, позванивая, над его замкообразной головою, – и с грацией вошел внутрь. Трурль, извинившись, оставил его на минутку и так-сяк принарядившись, вернулся со второго этажа, прыгая через две ступеньки. За окном меж тем посветлело, и вскоре солнце заблестело на чалмах черных роботов, что, выводя тоскливо и печально старую невольничью песню «Где же ты бывал…» и всякое такое, окружили четверными шеренгами дом и корабль-пирамиду. Трурль приметил это в окошко, как раз усаживаясь напротив гостя, который взглянул на него бриллиантово и сверкающе, а после такими отозвался словами:

– Планета, с коей я, твоя милость конструкционист, прибыл, переживает самый пик глубокого средневековья. А оттого, твоя милость, должен ты мне простить, что я в эдакую вверг тебя конфузию, приземлившись не вовремя; ибо должен твоя милость разуметь, что никоим образом мы, пребывая на борту, не могли предвидеть, что в сем пункте планеты твоей милости, где твой видный дом возвышается, еще простирает свою властную руку ночь и ставит препону солнечным лучам.

Тут он откашлялся, словно кто умело перебрал тона на губной гармошке, и стал говорить далее:

– Прислал меня, по здравом размышлении, к твоей милости господин мой и владыка, его Королевское Величество Протрудин Астерийский, суверенный господин объединенных планет Йонита и Эприта, наследный монарх Анурии, император Моноции, Бипроксии и Трифилиды, великий князь Барномальверский, Эборкидский, Клапунданский и Траганторонский, граф Эвскальпии, Трансфории и Фортрансмины, паладин Шуры и Буры, барон Гристривепртицкий, Прастровшакормандский и Вымытыдоднавский, а также самодержавный владыка Метеры, Гетеры, Этеры эт Цетеры, затем, дабы от его милостивого имени просить твою светлость прибыть в наше царство жадно ожидаемым коронным избавителем, коий единственный сумеет принесть нам избавление от общего кладбищия, несчастливой возлюбленностью его королевского высочества, наследника трона Пантарктика, вызванной.

– Но я ведь не… – быстро начал было Трурль, но Магнат, сделав короткий жест, означавший, что он еще не закончил, продолжал тем же самым голосом, в котором звенела сталь.

– Взамен же за милостивое соизволение твое склонить слух свой, за прибытие и помощь в поборении державного несчастия, что нарушило сами основы власти, его Королевское Величество Протрудин обязуется, уверяет и клянется ныне моими устами, что обсыплет твою конструктивность такими милостями, что твое достоинство не сумеет насытиться ими и до конца своей жизни. В частности же, наперед или, как оно нынче принято говорить, авансом, именует он тебя с этого момента – тут Магнат встал, вынул шпагу и далее говорил, с каждым словом ударяя Трурля плашмя клинком, да так, что у того плечи ходуном ходили, – Титулярным и Удельным Князем Мурвидраупии, Абоминенции, Мерзодоры и Вассолы, Наследным Графом Трунда и Моригунда, Электором-Восьмипалицевцем Бразелупы, Кондолонды и Праталаксии, а также Маркизом Гунда и Лунда, Чрезвычайным Губернатором Флуксии и Пруксии, а еще Капитулярным Генералом Ордена Бездицких Мендитов и Великим Мытарем королевства Пита, Мыта и Тамтадрита купно с надлежащими оным званиями правами салюта из двадцати одного орудия на утренний час и при отходе ко сну, на послеобеденные фанфары, а такоже – Тяжелым Крестом Инфинитезимальным и многочисленной перпетуацией в эбеновом дереве, многосторонней в сланце и многократной в золоте. В доказательство же своих милостей Король мой и Владыка присылает тебе эти вот безделицы, какими осмелились мы окружить твое дворище.

И правда, мешки уже закрыли дневной свет, едва доходивший теперь до комнаты. Магнат закончил говорить, но руки, красноречиво поднятые, не опускал – как видно, позабывшись, поскольку молчал; Трурль же тогда заговорил:

– Я весьма благодарен его Королевскому Величеству Протрудину, но, знаете ли, сердечные дела – не моя специальность. Впрочем… – добавил он под взглядом Магната, что пал на него, словно бриллиантовый камень, – возможно вы захотите объяснить, в чем там дело…

Магнат кивнул:

– Дело это простое, твоя милость! Наследник трона влюбился в Амарандину Цериберненскую, единственную дочь владыки Араубрарии, соседней державы. Однако ж государства наши разделяет чрезвычайно древняя вражда, и когда наш милостивый владыка после неустанных просьб королевича обратился к императору насчет руки Амарандины, ответ был категорически негативным. С тех пор минул год и шесть дней, а принц-наследник гаснет на глазах, и нет способа вернуть ему рассудок. И нет никакой надежды, кроме как на твою светлость, осиянную разумом!

Тут гордый Магнат склонился, Трурль же откашлялся и, видя ряды воинов за окном, сказал слабым голосом:

– Представить себе не могу, чтобы я мог что-либо… но… если король желает… тогда я… понимаю…

– Вот именно! – воскликнул Магнат и хлопнул так, что аж металл зазвенел. И тотчас же двенадцать черных, словно ночь, кирасиров со стальным звоном ворвались в дом и, подхватив Трурля, вынесли его на руках к кораблю, который выстрелил двадцать один раз, поднял трап и, с развевающимися флагами, величественно вознесся в небесные бездны.

Во время путешествия Магнат, который был Великим Коронным Подбронным, рассказывал Трурлю множество подробностей об одновременно романтической и драматической истории принцевых аморов. И сразу же по прибытии, после торжественных приветствий и проезда столицей средь флагов и толп, взялся конструктор за работу. Местом работы выбрал он себе прекрасный королевский парк; а находящийся в нем Храм Думания переделал в три недели в странную конструкцию, полную металла, кабелей и светящихся экранов. Был это, как пояснил он королю, женотрон – приспособление, используемое как в роли тренажера, так и тотального эротора с обратной связью; тот, кто находился в сердце аппарата, по одному взмаху познавал прелести, чары и соблазны, нашептывания, целования и милования как бы не всего прекрасного пола в Космосе сразу. Женотрон, в который Трурль превратил Храм Думания, обладал выходной мощностью четырехсот мегаморов, причем полезный коэффициент в спектре проникающего сладострастия достигал девяносто шести процентов, а эмиссия чувственности, измеряемая, как обычно, в киломилах, насчитывала их шесть на один дистанционно управляемый поцелуй. Женотрон оный был, кроме того, снабжен оборотными поглотителями безумства, каскадным усилителем «Милашки-обнимашки» и автоматом «первого взгляда», поскольку Трурль стоял на позициях профессора Афродонтуса, создавшего теорию внезапного влюбляющего поля.

Сия пречудесная конструкция обладала различными вспомогательными приборами, как то: быстротечной флиртовницей, редуктором ухаживаний и комплектом ласкачей и ласкалей; снаружи же, в специальной стеклянной кабине, виднелись гигантские циферблаты, на которых можно было во всех подробностях наблюдать за успехами разлюбляющего лечения. Как указывали цифры, женотрон давал длительные позитивные результаты в девяносто восьми случаях любовной суперфиксации из ста. Тем самым, шанс на спасение принца был огромен.

Сорок достойных пэров королевства четыре часа медленно, но упрямо тянули и толкали принца сквозь парк к Храму Думания, сочетая решительность действий с чествованием величества, поскольку принц вовсе не горел желанием быть разлюблённым и бодал и пинал верных придворных головой и ногами. Когда же королевич наконец-то был, при помощи многочисленных пуховых подушек, втолкнут внутрь, и когда дверь за ним захлопнули, Трурль, полный беспокойства, включил автомат, что принялся мертво отсчитывать: «Двадцать до ноля… девятнадцать до ноля… десять до ноля…» – пока не произнес ровным голосом: «Ноль! Пуск!», и синхроэроторы, включенные на целую мегаморическую силу, ринулись на жертву чувств, направленных столь фатально. Почти час Трурль всматривался в стрелки указателей, подрагивающих под высшим эротическим напряжением; однако те, увы, не фиксировали существенных изменений. Потому росло в нем неверие в результат лечения, но нынче уже не мог он поделать ничего, а потому пришлось ему терпеливо ждать, сложив руки. Он лишь проверял, падают ли гигапоцелуйчики под нужным углом, без лишнего разброса, и обладают ли флиртовница и ласкали достаточным числом оборотов, одновременно озаботившись, чтобы сгущение поля было близким к допустимому, поскольку ведь дело было не в том, чтобы пациент перелюбил, меняя объект чувств с Амарандины на машину, а чтобы освободился абсолютно. Наконец люк в торжественном молчании отворили. После откручивания крупных болтов, что герметически закрывали его, вместе с клубами сладчайшего аромата из затемненного нутра бессильно выпал принц купно с измятыми, теряющими лепестки розами, одурманенный неимоверной концентрацией страсти. Верные слуги подскочили и, подхватив его бессильные члены, услышали, как с бледных губ королевича срывается безгласно одно лишь слово: «Амарантида». Трурль сдержал проклятие, поскольку понял, что все зря: безумное чувство принца оказалось в критических условиях сильнее, чем все гигаморы и мегаласкачи женотрона, вместе взятые. И вот любвометр, приложенный ко лбу лежащего без сознания королевича, показал сто и семь делений, а потом треснуло у него стекло, и ртуть вылилась, неспокойно подрагивая, будто и ей передался кипящий дар чувств. Первая попытка не удалась.

Трурль, чернее ночи, вернулся в свои покои, и подсматривай кто за ним, непременно услышал бы, как он ходит от стены к стене в поисках средств спасения. Тем временем в парке слышен был шум – это каменщики, должные ремонтировать стену парка, из интереса влезли в женотрон и как-то его запустили, и потребовалось вызывать пожарных, поелику изнутри они выпрыгивали столь пылая страстью, что аж дым стоял коромыслом.

Тогда-то Трурль использовал другой набор, куда вошли делиризатор и тривиальница. Но и эта вторая попытка, скажем сразу, ни к чему не привела. Принц не разлюбил Амарандину, напротив – еще сильнее стали его чувства. Трурль снова прошел немало миль в своих комнатах, до поздней ночи читал профессиональные учебники, пока обессиленно не швырнул их в стену, а назавтра просил Магната Подбронного устроить ему аудиенцию у короля. Допущенный пред лицо Его Величества, так он сказал:

– Милостивый мой господин, ваше Королевское Величество! Разлюбляющие системы, которые я использовал, суть сильнейшие из возможных. И сына твоего, покуда он жив, не удастся подвергнуть разлюблению – вот правда, которую не могу скрывать от Вашего Величества.

Король молчал, подавленный этой новостью, а Трурль продолжил:

– Несомненно, мог бы я его одурить, синтезировать из доступных мне параметров Амарандину, но раньше или позже принц узнал бы об этом коварстве, дойди до него новость о судьбе настоящей принцессы. Оттого остается лишь один выход: королевич должен взять принцессу в жены!

– Ха, мой чужеземец! В том-то, собственно, и проблема, что никогда император не отдаст ее моему сыну!

– А если бы стал он побежден? Когда бы пришлось ему договариваться, как проигравшему, о милости?

– Хм, тогда-то – конечно, но неужто ты хочешь, чтобы я вверг два великих государства в войну, причем без полной уверенности в успехе и затем лишь, чтобы получить для сына руку императорской дочки? Не бывать этому!

– Другого решения я и не ожидал от вашего королевского величества! – сказал спокойно Трурль. – Но все же разными бывают войны, а та, которую я задумал, совершенно бескровна. Поскольку мы не станем нападать на государство императора оружием. Ни одного жителя его не лишим жизни, поскольку будет все ровно наоборот!

– Что сие должно значить? – воскликнул король. – О чем ты?

По мере того, как Трурль нашептывал свои тайны на ухо королю, мрачное дотоле лицо монарха постепенно веселело, пока он не воскликнул:

– Делай же, что задумал, дорогой мой чужеземец, и пусть небо будет тебе в помощь.

Назавтра же королевские кузни и мастерские приступили к изготовлению множества метателей, сооружаемых согласно представленным Трурлем планам – весьма мощных и совершенно непонятного предназначения. Расставили их на планете, замаскировали, чтоб никто ни о чем не догадался. Одновременно Трурль день и ночь сидел в королевской лаборатории кибернетики, колдуя над таинственными котлами, в которых булькали загадочные отвары, а когда б какой шпион пытался следить за ним, ничего бы не узнал, кроме того, что время от времени в закрытых на все засовы залах лаборатории раздается повизгивание, а докторанты и ассистенты бегают сломя головы с кучами пеленок.

Бомбардировка началась неделю спустя, в полночь. Нацеленные старыми канонирами стволы как один вознеслись, целясь в белую звезду императорской державы – и дали залп: не смерто-, но жизненосный. Поскольку Трурль стрелял младенцами; детометы его осыпали империю неисчислимыми мириадами пищащих младенчиков, которые, быстро подрастая, цеплялись за конных и пеших, и было их столько, что от попискиваний «мама» да «плапла», как и от «пи-пи» и «а-а», трясся воздух и лопались перепонки. И продолжался сей детский потоп, пока экономика империи не смогла его больше выносить и не встал пред глазами всех призрак катастрофы; с неба же, толстенькие и веселенькие, продолжали падать малыши и бутузы, и день превращался в ночь, когда они все вместе взмахивали пеленками. Тогда-то императору пришлось молить короля Протрудина о пощаде, а тот пообещал отказаться от бомбардировок при условии, что сын его сможет взять принцессу Амарандину в жены. На что император с великой поспешностью согласился. Тогда детометы заткнули, женотрон ради безопасности Трурль собственноручно разобрал, и как первый дружка жениха, в одеждах, сверкающих от драгоценностей, с маршальским жезлом в руках, правил он поднимаемыми тостами на громкой той свадьбе. Потом же загрузил ракету дипломами и верительными ленными грамотами да всеми богатствами, что ему король и император даровали, и вернулся, в сиянье славы, домой.

Не жестокостью досаждал своим подданным король Балерион Кимберский, а пристрастием к увеселениям. И опять же – ни пиров он не устраивал, ни оргиям ночным не предавался; невинные забавы были милы сердцу королевскому: в горелки, в чижика либо в палочку-выручалочку готов был он играть с утра до вечера; однако всему предпочитал Балерион прятки. Ежели требовалось принять важное решение, подписать декрет государственного значения, побеседовать с послами чужезвездными или же дать аудиенцию какому-либо маршалу, король немедля прятался и под страхом суровейших наказаний повелевал себя искать. Бегали тогда придворные по всему дворцу, заглядывали в башни и рвы, простукивали стены, так и этак переворачивали трон, и поиски эти нередко затягивались, ибо король каждый раз придумывал новые тайники и укрытия. Однажды не дошло до объявления сугубо важной войны лишь потому, что король, обвешавшись стекляшками и финтифлюшками, три дня висел в главном дворцовом зале, изображая люстру, и посмеивался исподтишка над отчаянной беготней придворных.

Тот, кто его находил, немедленно награждался званием Великого Открывателя Королевского; числилось таких Открывателей при дворе уже семьсот тридцать шесть. Ежели кто хотел попасть в доверие к королю, непременно следовало ему поразить монарха какой-то новой, неизвестной игрой. Нелегко это было сделать, ибо был король весьма сведущ в этом вопросе: знал и древние игры, например чет-нечет, и новейшие, с обратной связью, на манер кибернетического праздника весны, время от времени говорил он также, что все есть игра либо развлечение – и его правление, и весь свет.

Возмущали эти речи, легкомысленные и неразумные, степенных королевских советников, а более всех страдал старейшина дворцового совета, достопочтенный Папагастер из древнего рода матрицианского, видя, что для короля нет ничего святого и что даже собственное высочайшее достоинство решается он подвергать осмеянию.

Наибольший, однако, ужас охватывал всех, когда король, поддавшись внезапному капризу, начинал игру в загадки-отгадки. С давних пор увлекался он этой игрой и еще во время своей коронации поразил великого канцлера вопросом, различаются ли между собой патер и матерь, и если да, то чем.

Король вскорости уразумел, что придворные, которым задает он загадки, не слишком тщатся их разгадывать. Отвечали они, лишь бы ответить, впопад и невпопад, что безмерно Балериона гневало. Изменилось дело к лучшему лишь с тех пор, как король заявил, что назначение на придворные должности будет зависеть от результатов отгадывания. Посыпались разжалования и пожалования, и весь двор волей-неволей участвовать начал в играх, придуманных его королевским величеством. К глубочайшему прискорбию, многие сановники решались обманывать короля, и тот, хоть и был добрым по натуре, такого поведения стерпеть не мог. Главный маршал королевский осужден был на изгнание за то, что на аудиенциях пользовался шпаргалкой, укрытой под горловиной панциря; вряд ли бы это обнаружилось, если б некий генерал, его недруг, не сообщил об этом потихоньку королю. Также и старейшине дворцового совета Папагастеру пришлось распрощаться со своей должностью, ибо не знал он, где находится самое темное место в мире. По прошествии некоторого времени дворцовый совет состоял уже из самых ловких во всем государстве разгадывателей кроссвордов и ребусов, а министры и шагу не ступали без энциклопедии. Под конец достигли придворные такой сноровки, что давали правильные ответы еще прежде, чем король заканчивал вопрос, и дивиться этому не приходилось, поскольку и придворные, и король были постоянными подписчиками «Правительственной газеты», в которой вместо скучных приказов и указов публиковались преимущественно шарады и массовые игры.

Однако, по мере того как проходили годы, королю все меньше хотелось задумываться, и вернулся он поэтому к своему первому и самому любимому развлечению – к игре в прятки. А однажды, разыгравшись, установил совершенно небывалую награду для того, кто придумает самое лучшее укрытие в мире. Наградой этой назначил король драгоценность неоценимую, коронный бриллиант рода Кимберитов, из которого происходил Балерион. Камня этого дивного давно уже никто и в глаза не видел – долгие века пребывал он за семью замками в королевской сокровищнице.

Надо же было случиться, что Трурль и Клапауций во время очередного своего путешествия наткнулись на Кимберию. Весть о причуде королевской как раз облетела все государство, а потому быстро дошла и до конструкторов. Услыхали они это от местных жителей на постоялом дворе, где провели ночь, и отправились наутро ко дворцу, чтобы сообщить, что знают секрет укрытия, равных которому нет. Жаждущих награды явилось, однако, так много, что невозможно было сквозь толпу протискаться. Это пришлось конструкторам не по вкусу, и вернулись они на постоялый двор, решив на следующий день снова попытать счастья. Однако счастью надо хоть чуточку помогать; мудрые конструкторы об этом помнили, а посему Трурль каждому стражнику, который хотел их задержать, а потом и придворным, чинящим препятствия, молча совал в руку увесистую монету: а ежели тот не отступал, но, напротив, возмущался, Трурль тут же добавлял вторую, еще более увесистую; не прошло и пяти минут, а друзья уж очутились в тронном зале перед лицом его величества.

Весьма обрадовался король, услыхав, что такие прославленные мудрецы прибыли в его владения специально, чтобы одарить его сведениями об идеальном укрытии. Не сразу удалось растолковать Балериону что да как, но разум его, с детства приученный к трудным загадкам, ухватил наконец, в чем суть дела, король возгорелся энтузиазмом, сошел с трона и, заверив двух приятелей в неизменной своей благосклонности, сказал, что наградой он их не обойдет при условии, что тут же сможет испробовать тайный рецепт. Клапауций, правду говоря, не хотел сообщать рецепт, бормоча сквозь зубы, что следовало бы ранее написать, как положено, договор на пергаменте, с печатью и шелковой кистью, однако же король неотступно молил их и клялся всем святым, что награда им обеспечена, – и конструкторы сдались.

Необходимое устройство было у Трурля в маленьком ящичке, который он принес с собой и теперь показал королю. С игрой в прятки не имело это изобретение, собственно, ничего общего, однако можно было применить его и с такой целью. Был это карманный портативный двусторонний обменник индивидуальности, разумеется, с обратной связью. При его посредстве двое могли по желанию обменяться индивидуальностями, что происходило совершенно просто и весьма быстро. На голову надевался аппарат, похожий на коровьи рога. Надо было приставить рога эти к голове того, с кем хочешь совершить обмен, и слегка нажать; тогда включалось устройство, генерирующее две противоточные серии молниеносных импульсов. По одному рогу ваша собственная индивидуальность уходила в глубь чужой, а по другому – чужая индивидуальность вливалась в вашу. Происходила таким образом абсолютная разгрузка памяти и одновременная загрузка чужой памяти в возникшую пустоту.

Трурль для наглядности надел аппарат на голову и приблизил рога к монаршему челу, объясняя, как следует пользоваться обменником, но тут порывистый король так крепко боднул его, что устройство включилось и произошел моментальный обмен индивидуальностей. И совершилось это так быстро и так незаметно, что Трурль, до тех пор экспериментов над собой не производивший, даже не сообразил, что случилось. Клапауций, стоявший поодаль, тоже ничего не заметил и только удивился, что Трурль внезапно прервал свое объяснение, а продолжил его сам король, применяя такие выражения, как «потенциалы нелинейного субмнемонического перехода» или «адиабатический проток индивидуальности по обратному каналу». Лекция продолжалась, и, слушая писклявый голос монарха, почувствовал вскоре Клапауций, что случилось нечто недоброе.

Балерион, находившийся в организме Трурля, вовсе не слушал ученых разглагольствований, а пошевеливал слегка руками и ногами, будто старался поудобней устроиться в новом для него теле, с большим любопытством его осматривая. И вдруг Трурль, облеченный в длинный плащ королевский, взмахнув рукой при повествовании об антиэнтропийных критических переходах, почувствовал, будто ему мешает нечто. Он глянул на собственную руку и остолбенел, увидев, что держит в ней скипетр. Не успел Трурль и слова вымолвить, как король радостно рассмеялся и бегом выбежал из тронного зала. Трурль устремился за ним, но запутался в пурпурном монаршем одеянии и растянулся во весь рост на полу, а на грохот этот сбежались придворные. Бросились они сначала на Клапауция, думая, что он угрожает Его Величеству. Пока коронованный Трурль поднялся, пока объяснил, что ничего плохого Клапауций ему не сделал, Балериона, бегающего где-то в Трурлевом теле, уж и след простыл. Тщетно пытался Трурль в королевской мантии бежать за ним, придворные того не допустили. Отбивался он от них и кричал, что никакой он не король и что произошла пересадка, они же решили, что чрезмерное увлечение головоломками наверняка повредило разум властителя, а посему почтительно, но непреклонно увели его в спальню, хоть орал он и изо всех сил упирался, и послали за лекарями.

Клапауция же стражники вытолкнули на улицу, и побрел он к постоялому двору, не без тревоги размышляя об осложнениях, которые могут из всего происшедшего возникнуть.

«Разумеется, – думал он, – если б это я был на месте Трурля, то при свойственном мне спокойствии духа мигом навел бы порядок. Не скандалил бы я и не кричал о пересадке, что не могло не вызвать мысль о душевной болезни, – а потребовал бы, используя свое новое, королевское тело, чтобы поймали мнимого Трурля, сиречь Балериона, который бегает себе теперь где-то по городу. А заодно повелел бы я, чтобы другой конструктор остался при моей королевской персоне в качестве тайного советника. Но этот абсолютный кретин, – так назвал он невольно про себя Трурля-короля, – распустил нервы; ничего не поделаешь, придется применить мой стратегический талант, иначе все это добром не кончится…»

Затем постарался Клапауций вспомнить все, что ему известно о свойствах обменника индивидуальности, а знал он об этом немало. Наиболее важным, но вместе с тем и наиболее опасным счел он то свойство, о котором легкомысленный Балерион, злоупотребляющий где-то телом Трурля, и понятия не имел. Если б он упал и при этом рогами боднул какой-нибудь предмет материальный, но неживой, его индивидуальность немедля вошла бы в этот предмет, а поскольку неживые вещи индивидуальности не имеют и ничего взамен со своей стороны дать не могут, тело Трурля стало бы трупом, а дух королевский, замкнутый в камень либо в фонарный столб, а то и в старый башмак, навеки остался бы там.

В тревоге ускорил шаги Клапауций и невдалеке от постоялого двора узнал от оживленно беседующих горожан, что его товарищ выскочил из королевского дворца, будто за ним черти гнались, и, стремглав сбегая по длинной и крутой лестнице, ведущей в порт, упал и сломал ногу. Это привело его в ярость прямо-таки необычайную; лежа, начал он орать, что, мол, перед ними король Балерион собственной персоной и требует он придворных врачей, носилок с пуховыми подушками и благовоний освежающих. И стоявшие вокруг смеялись над его безумием, а он ползал по мостовой, ругался на чем свет стоит и раздирал свои одежды. Некий прохожий, добросердечный, видно, человек, склонился над ним и хотел помочь ему подняться. Тогда лежащий сорвал с головы шапку, из-под которой, как уверяли лично видевшие эту сцену, показались рога дьявольские. Рогами этими он боднул доброго самаритянина в лоб, вслед за чем пал как мертвый на землю, издавая слабые стоны, а тот, кого он боднул, сразу изменился, «будто сам дьявол в него вступил», и, прыгая, приплясывая, расталкивая всех на пути, во весь дух помчался вниз по лестнице к порту.

Клапауцию прямо-таки дурно сделалось, когда он все это услыхал, ибо понял он, что Балерион, попортив тело Трурля, которое так недолго ему служило, хитроумно пересел в тело какого-то неизвестного прохожего. «Ну вот, теперь-то начнется! – подумал он с ужасом. – И как я теперь найду Балериона, спрятанного в новом и незнакомом теле? Где его искать?» Пробовал он выведать у горожан, кто был прохожий, так добросердечно отнесшийся к поврежденному лже-Трурлю, а также куда девались рога; но никто не знал этого человека, видели только, что одежда на нем была моряцкая и чужеземная, словно приплыл он на корабле из дальних стран. О рогах же никто и вовсе не ведал. Но тут отозвался один нищий; будучи бездомным бродягой, он не смазывал вовремя ноги, а от этого суставы проржавели и пришлось ему передвигаться на колесиках, прикрепленных к бедрам, вследствие чего он лучше других видел то, что происходит у самой земли; нищий этот сказал Клапауцию, что почтенный моряк сорвал рога с головы у лежащего весьма поспешно и никто другой этого и заметить не успел.

Похоже было на то, что обменник по-прежнему у Балериона и цепь головоломных пересадок из тела в тело может продолжаться. Особенно перепугало Клапауция известие о том, что Балерион находился сейчас в каком-то моряке-чужеземце. «Вот те на! – подумал он. – Моряк, а значит, ему, наверное, вскоре отплывать. Если он вовремя не явится на корабль (а он наверняка не явится, ведь Балерион понятия не имеет, с какого корабля этот моряк!), капитан обратится к портовой полиции, а та схватит моряка как беглеца, и король Балерион мигом окажется в подземельях тюрьмы! А если он с отчаянья хоть раз боднет стену темницы рогами, то есть аппаратом… ужас, ужас и еще раз ужас!»

И хоть поистине ничтожны были шансы найти моряка, в которого перебрался Балерион, немедля отправился Клапауций в порт. Счастье ему сопутствовало, ибо еще издали увидел он большую толпу. Сразу почуяв, чем тут пахнет, вмешался Клапауций в эту толпу и из разговоров понял, что случилось нечто весьма похожее на то, чего он опасался. Не далее как несколько минут назад некий достопочтенный арматор, владелец целой флотилии торговой, приметил здесь своего матроса, человека на редкость добропорядочного. Однако же теперь матрос осыпал прохожих бранными словами; тем, которые предостерегали его и советовали, чтобы шел он восвояси да полиции остерегался, заносчиво в ответ выкрикивал, что он-де сам кем захочет, тем и будет, хотя бы и всей полицией сразу. Возмущенный этим зрелищем арматор обратился к матросу с увещеванием, но тот немедля схватил валявшуюся тут же немалой величины палку и обломал ее о туловище этого почтенного человека. Вдруг появился полицейский отряд, в порту патрулировавший – ибо драки тут нередки, – и случилось так, что во главе его шел сам комендант участка. Поскольку матрос упорствовал в строптивом непослушании, велел комендант его немедля схватить. Когда же подступили к нему полицейские, бросился матрос, как бешеный, на самого коменданта и боднул его головой, из которой нечто наподобие рогов торчало. В тот же миг матрос будто чудом переменился – начал он кричать во весь голос, что он-де полицейский, да не простой, а начальник портового участка; комендант же, выслушав этакие бредни, не разгневался, но неведомо почему засмеялся, словно весьма развеселившись, и приказал своим подчиненным, чтобы они кулаков да палок не жалели и побыстрее скандалиста в каземат препроводили.

Итак, Балерион менее чем за час трижды уже сменил телесное свое местопребывание и находился в теле коменданта, тот же в подземной темнице сидел ни за что ни про что. Вздохнул Клапауций и направился прямиком в участок, каковой находился в каменном здании на набережной. По счастью, никто его не задержал, и вошел Клапауций внутрь, и заглядывал поочередно в пустые комнаты, пока не увидел перед собой до зубов вооруженного исполина, восседающего в тесноватом для него мундире; сурово посмотрел он на конструктора и так угрожающе пошевелился, будто за двери его собирался вышвырнуть. Но в следующий момент рослый сей индивидуум, которого Клапауций впервые в жизни видел, подмигнул ему внезапно и расхохотался, причем физиономия его, к смеху не приученная, поразительно изменилась. Голос у него был басистый, явно полицейского тембра, однако улыбка его и подмигивание незамедлительно напомнили Клапауцию короля Балериона, ибо король был перед ним, король встал из-за стола – в чужом, правда, теле!

– Я тебя сразу узнал, – сказал Балерион-комендант. – Это ведь ты был во дворце со своим коллегой, который мне аппарат дал, верно? Ну, не отличное ли теперь у меня укрытие? Хе! Да весь дворцовый совет, хоть из кожи вон лезть будет, нипочем не додумается, куда я спрятался! Превосходная это штука – быть вот таким важным здоровенным полицейским! Глянь-ка!

И, сказав это, он трахнул могучей, истинно полицейской лапищей по столу – доска даже треснула, да и в кулаке что-то хрустнуло. Поморщился слегка Балерион, но, растирая руку, добавил:

– Ох, что-то у меня там лопнуло, да это не важно – в случае надобности пересяду я, может, в тебя. А?

Клапауций невольно к двери попятился, комендант, однако, загородил ему путь исполинской своей тушей и продолжал:

– Я, собственно, тебе, дорогуша, зла не желаю, но ты можешь наделать мне хлопот, поскольку секрет мой знаешь. А потому думаю, что лучше всего будет, если засажу я тебя в кутузку. Да, так будет лучше всего! – Тут он отвратительно захохотал. – Таким образом, когда я во всех смыслах уйду из полиции, никто уже, в том числе и ты, не будет знать, в ком я спрятался, ха-ха!

– Однако же, ваше величество! – проговорил Клапауций с нажимом, хоть и понизив голос. – Вы подвергаете свою жизнь опасности, ибо не знаете многочисленных секретов этого устройства. Вы можете погибнуть, можете оказаться в теле смертельно больного человека или же преступника…

– Э! – ответил король. – Это меня не пугает. Я, мой милый, сказал себе, что должен помнить лишь об одном: при каждой пересадке рога надо забрать!

Говоря это, он потянулся рукой к столу и показал аппарат, лежащий в ящике.

– Каждый раз, – продолжал он, – должен я это схватить, сорвать с головы того, кем я был, и взять с собой, тогда мне нечего бояться!

Пытался Клапауций убедить его, чтобы оставил он мысль о дальнейших телесных переменах, но тщетно: король лишь посмеивался в ответ. Под конец сказал Балерион, явно развеселившись:

– О том, чтобы я во дворец вернулся, и говорить нечего! Уж если хочешь знать, то вижу я перед собой длинное странствие по телам моих подданных, что, кстати сказать, согласуется с моей демократически настроенной натурой. А в завершение, вроде как на десерт, оставлю я себе вхождение в тело какой-нибудь пленительной девы – это ведь наверняка будет ощущение безмерно поучительное, ха-ха!

Говоря это, открыл он дверь одним рывком могучей лапищи и гаркнул, вызывая своих подчиненных; видя, что если не совершить нечто отчаянное, то попадешь в каземат, схватил Клапауций чернильницу со стола, плеснул чернила в лицо королю, а сам, пользуясь временной слепотой своего преследователя, выпрыгнул в окно. К счастью, было это невысоко, а к тому же никаких прохожих поблизости не оказалось, так что удалось ему, мчась во весь дух, добраться до многолюдной площади и затеряться в толпе, прежде чем полицейские, которых король последними словами обзывал, начали выбегать из участка на улицу, одергивая мундиры и грозно бряцая оружием.

Клапауций, отдаляясь от порта, предался размышлениям поистине невеселым. «Лучше всего было бы, – думал он, – предоставить эгого мерзкого Балериона его судьбе да отправиться в больницу, где пребывает тело Трурля с душой честного матроса; если это тело попадет во дворец, приятель мой снова может стать самим собой – и духовно, и телесно. Правда, появится тогда новый король с матросским естеством, но пропади он пропадом, этот весельчак Балерион!»

План был неплох, однако для его осуществления не хватало одной вещи, хоть и небольшой, но весьма важной, – обменника с рогами, который находился в ящике комендантского стола. Поразмыслил было Клапауций, не удастся ли ему построить второй такой аппарат, но для этого не хватало как материала и инструментов, так и времени.

«Ну тогда, может, так сделать… – рассуждал Клапауций, – пойти к Трурлю-королю; он, надо полагать, уже пришел в себя и сообразил, что следует делать. Скажу ему, чтобы повелел он солдатам окружить портовый полицейский участок; таким образом попадет в наши руки аппарат, и Трурль сможет вернуться в собственное тело!»

Однако его даже и не впустили во дворец, когда он туда направился. «Король, – сказали ему в караульне дворцовой, – спит крепко, потому что лекари придворные применили средство электронного успокоения и подкрепления; сон этот продолжится не менее сорока восьми часов».

«Этого только не хватало!» – в отчаянии подумал Клапауций и пошел в больницу, где пребывало Трурлево тело, ибо опасался, что, выписавшись досрочно, исчезнет оно в лабиринтах большого города. Представился он там как родич потерпевшего – имя матроса удалось ему вычитать в истории болезни. Узнал Клапауций, что ничего серьезного с матросом не случилось, нога у него была не сломана, а лишь вывихнута, однако же несколько дней не сможет он покинуть одра больничного. Свидеться с матросом Клапауций, разумеется, не стремился, поелику имело бы это лишь одно последствие: обнаружилось бы, что они с потерпевшим вовсе незнакомы.

Удостоверившись хоть в том, что тело Трурля не сбежит внезапно, вышел Клапауций из больницы и начал бродить по улицам, погрузившись в напряженные размышления. И не заметил он, как в этих своих блужданиях приблизился к порту, а тут увидал, что кругом так и толкутся полицейские и испытующе заглядывают в лицо каждому прохожему, сверяя черты его облика с тем, что записано у них в блокнотах служебных. Сразу понял Клапауций, что это штучки Балериона, который настойчиво разыскивает его, дабы в каземат ввергнуть. В тот же миг обратился к нему ближайший караульный; дорога к отступлению была отрезана, ибо из-за угла вышли еще два стражника.

Тогда с совершенным спокойствием сам отдался Клапауций в руки полицейских и сказал, что одного лишь добивается – чтобы те привели его к своему начальнику, поскольку должен он немедля дать чрезвычайно важные показания о некоем ужасном злодеянии. Тут же его окружили и кандалы надели, но на счастье не сковали обеих рук, а лишь его десницу к шуйце стражника приторочили.

В участке полицейском Балерион-комендант встретил скованного Клапауция, удовлетворенно ворча и злорадно подмигивая маленькими глазками, конструктор же еще с порога возопил, всячески стараясь изменить свою речь на чужеземный манер:

– Господина начальника! Ваша благородия полицейская! Моя хватать, что я Клапауций, но нет, моя не знать никакая Клапауций! Но, может быть, это такая нехорошая, она боднуть-пихнуть моя рогами на улице, и моя-твоя чудо быть, наша-ваша, и моя терять телесность и теперь душевность от моя, а телесность быть от не моя, моя не знать как, но та рогач убежать быстро-быстро! Ваша великая полицейскость! Спасите!

И с этими словами пал хитроумный Клапауций на колени, гремя кандалами и болтая быстро и неустанно на ломаном этом языке. Балерион же в мундире с эполетами, за столом стоя, слушал и моргал, слегка ошеломленный; вглядывался он в коленопреклоненного, и видно было, что уж почти поверил ему, ибо Клапауций по дороге к участку вдавливал пальцы свободной левой руки в лоб, чтобы получились там две вмятины, подобные тем, какие оставляют рога аппарата. Приказал Балерион расковать Клапауция, выгнал всех своих подчиненных, а когда остались они с глазу на глаз, велел Клапауцию подробно рассказать, как было дело.

Клапауций сочинил длинную историю о том, как он, богатый чужеземец, лишь сегодня утром причалил к пристани, везя на своем корабле двести сундуков с самыми удивительными в мире головоломками, а также тридцать прелестных заводных девиц, и хотел он и то и другое преподнести великому королю Балериону, ибо был это дар от императора Труболюда, который тем самым выразить желал династии Кимберской дистанционное свое почтение; и как по прибытии сошел он с корабля, дабы хоть ноги размять после длительного странствия, и прохаживался преспокойно по набережной, когда некий субъект, с виду вот именно такой, – тут показал Клапауций на свое туловище, – уже тем возбудивший его подозрение, что так алчно глазел на великолепное одеяние чужеземное, внезапно ринулся на него с разгона, будто обезумел и хотел его, страхом объятого, навылет пробежать; однако же лишь сорвал с головы шапку, боднул его сильно рогами, и свершилось тогда непонятное чудо обмена душ.

Заметить тут надлежит, что Клапауций немало страсти вложил в сие повествование, стремясь придать ему как можно более правдоподобия. Подробно рассказывал он о теле своем утраченном, а также весьма презрительно и едко отзывался о том, в котором пребывал сейчас будто бы из-за несчастного случая, он даже оплеухи себе самому закатывал и плевал то на живот, то на ноги; не менее подробно описывал он сокровища, им привезенные, а в особенности девиц заводных; говорил о своей семье, оставленной в краю родном, о сыне-машине, о мопсе своем электронном, об одной из трехсот своих жен, которая умеет такие соусы готовить на ионах сочных, что и сам император Труболюд подобных не едал; доверил он также коменданту полиции самый большой свой секрет, а именно: что условился он с капитаном корабля, чтобы тот отдал сокровища любому, кто на палубе появится и тайное слово произнесет.

Алчно выслушивал Балерион-комендант бессвязное его повествование, ибо и вправду все это казалось ему логичным: Клапауций хотел, видимо, укрыться от полиции и совершил это, перенесясь в тело чужеземца, которого избрал потому, что муж сей облачен был в великолепные одежды, а значит, наверняка богат; благодаря такой пересадке возможно было обзавестись немалыми средствами.

Видно было, что различные мысли Балериона одолевают. Всячески старался он выпытать тайное слово от лжечужеземца, который, впрочем, не очень тому противился и наконец шепнул ему на ухо это слово, а звучало оно так: «Ныртек». Теперь уже видел конструктор, что привел Балериона туда, куда нужно, ибо Балерион, на головоломках помешанный, не желал, чтобы преподнесли их королю, поскольку сейчас сам он королем не был: уверовал он во все, а следовательно, и в то, что Клапауций имел второй аппарат, да и не было у него причин сомневаться в этом.

Сидели они теперь молча, и видно было, что какой-то план созревает в голове Балериона. Начал он кротко и тихо выспрашивать у мнимого чужеземца, где стоит его корабль, как на него попасть и так далее. Клапауций отвечал, на алчность Балериона рассчитывая, и не ошибся, ибо тот внезапно поднялся, заявил, что должен слова его проверить, и вышел из кабинета, тщательно заперев двери. Услыхал также мнимый чужеземец, что, наученный недавним опытом, поставил Балерион на пост под окном комнаты вооруженного стражника.

Знал, разумеется, Клапауций, что корыстолюбец ни с чем вернется, ибо ни корабля такого, ни сундуков с головоломками, ни заводных девиц и в помине не было. Однако на этом его план и основывался. Едва закрылись двери за королем, подбежал Клапауций к столу, достал из ящика аппараТипоскорее нацепил его на голову, а потом преспокойно стал дожидаться Балериона. В скором времени услыхал он грохот шагов и извергаемые сквозь зубы проклятия, потом заскрежетал ключ в замке, и ввалился в комнату комендант, с порога еще выкрикивая:

– Мерзавец, где корабль, где сокровища, где головоломки?!

Однако больше он ничего не успел вымолвить, потому что Клапауций, притаившийся за дверью, прыгнул на него, как взбесившийся козел, боднул его в лоб, и, прежде чем успел Балерион как следует расположиться в новом теле, Клапауций-комендант во весь голос заорал, вызывая полицейских, и велел заковать короля, тут же в каземат отправить да стеречь хорошенько! Ополоумев от неожиданности, Балерион в новом теле понял наконец, как позорно его провели; уразумев, что все время имел дело с ловким Клапауцием и никакого чужеземца не существовало, разразился в темнице ужасающими ругательствами и тщетными угрозами – ибо не было уже у него аппарата.

Клапауций же хотя временно и утратил свое хорошо знакомое тело, но зато получил обменник индивидуальности, чего и добивался. Так что облачился он побыстрее в парадный мундир и отправился прямиком во дворец королевский.

Король по-прежнему спал, однако Клапауций в качестве коменданта полиции заявил, что необходимо ему хоть на десять секунд повидать короля, поскольку речь идет о деле величайшего значения, интересах государства, и такого всякого наговорил, что придворные перепугались и допустили его к спящему. Хорошо зная привычки и причуды Трурля, Клапауций пощекотал ему пятку; Трурль подпрыгнул и немедленно пробудился, ибо щекотки боялся сверх меры. Он быстро пришел в себя и удивленно глядел на незнакомого исполина в полицейском мундире, но тот, склонившись, сунул голову под балдахин кровати и шепнул:

– Трурль, это я, Клапауций, мне пришлось пересесть в полицейского, иначе я не добрался бы до тебя, да еще с аппаратом в кармане…

Рассказал тут Клапауций о своей хитрой проделке, и Трурль, чрезвычайно обрадованный, встал немедля и заявил, что чувствует себя отменно. А когда обрядили его в пурпур, воссел он со скипетром и державой на троне, дабы отдать многочисленные приказания. Велел он поначалу, чтобы привезли ему из больницы его собственное тело с ногой, которую вывихнул Балерион на портовой лестнице; когда же сделали это, наказал он лекарям придворным, дабы пострадавшего немедля величайшей заботой и опекой окружили. Посоветовавшись затем с комендантом полиции, сиречь Клапауцием, решил Трурль действовать во имя восстановления всеобщего равновесия и подлинного порядка.

Нелегко это было совершить, ибо история безмерно запуталась.

Однако же конструкторы не имели намерения вернуть все души в прежние их телесные оболочки. Ранее всего, со всей возможной быстротой следовало так учинить, дабы Трурль и телесно стал Трурлем, равно как Клапауций – Клапауцием. Повелел поэтому Трурль привести пред лицо свое скованного Балериона в теле коллеги прямо из каземата полицейского. Совершили тут же первую пересадку. Клапауций снова стал собой, королю в теле экс-коменданта полиции пришлось выслушать немало весьма неприятного, после чего отправился он опять в каземат, на этот раз – королевский; официально же объявили, что впал он в немилость вследствие неспособности к решению ребусов. Назавтра тело Трурля до такой степени уже выздоровело, что можно было на пересадку отважиться. Одна лишь проблема нерешенной оставалась: неловко все же было покинуть эту страну, вопроса о престолонаследии должным образом не уладив. Ибо о том, чтобы извлечь Балериона из оболочки полицейской и снова на престол усадить, конструкторы и думать не желали. Решили они поэтому рассказать обо всем тому честному матросу, который в теле Трурлевом обретался, взяв с него великую клятву, что сохранит он молчание. Увидев же, как много содержится разума в этой простой душе матросской, сочли они его достойным властвовать, и после пересадки Трурль стал самим собой, матрос же – королем. Еще ранее повелел Трурль доставить во дворец большие часы с кукушкой, каковые заприметил в антикварном магазине поблизости, когда бродил по городу. И пересадили разум короля Балериона в тело кукушечье, а кукушкин разум – в тело полицейского; тем самым восторжествовала справедливость, ибо королю с той поры пришлось добросовестно трудиться и аккуратным кукованьем, к которому принуждали его в соответствующее время уколы часовых шестеренок, весь остаток жизни искупать, вися на стене тронного зала, безрассудные свои забавы и покушение на здравие конструкторов. Комендант же вернулся на прежнюю службу и отлично с ней справлялся, ибо кукушечьего разума оказалось для этого вполне достаточно.

Когда все совершилось, друзья, попрощавшись поскорее с венценосным матросом, взяли пожитки свои на постоялом дворе и, стряхнув с башмаков прах этого не слишком гостеприимного королевства, двинулись в обратный путь.

Присовокупить следует, что последним деянием Трурля в теле королевском было посещение дворцовой сокровищницы, откуда забрал он коронную драгоценность рода Кимберского, поскольку награда эта по справедливости ему полагалась, как изобретателю неоценимого укрытия.

Ни далеко, ни близко, под белым солнцем, за зеленой звездой жил народ сталеоких. Жил счастливо, хлопотливо, безбоязненно, поскольку ничего не боялся: ни неурядиц семейных, ни суеверий диких, ни мыслей черных, ни ночей белых, ни материи, ни антиматерии, поскольку была у него машина машин с зубчатой передачей, отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Жили-поживали сталеокие в ней, на ней, над ней и под ней, поскольку ничего другого у них не было: они сперва атомов поднакопили, затем из них машину соорудили, а если не подходил какой-то, его на месте подгоняли. И все-то у них шло хорошо: у каждого сталеокого была в ней своя ячейка с номерком, и каждый своим делом занимался – то есть делал что хотел. Ни сталеокие не управляли машиной, ни она ними, и все друг другу помогали, когда понадобится. Одни трудились машинерами, другие машинастерами, третьи машинистами, и у каждого имелась своя машинистка. Работы у всех было невпроворот, и часто им пригодилась бы то ночь подлиннее, то лишний день, а порой и солнечное затмение, но это уже редко – чтобы не обрыдло все.

И вот прилетела раз к их белому солнцу за зеленой звездой комета женского пола, ужас какая злющая, вся атомная сама собой – от головы до четырех хвостов, устрашающе синяя, оттого что синильной кислотой пропитанная, и зловонная нестерпимо. Прилетела она и заявляет:

– Для начала вас огнем пожгу, а дальше будет видно!

Поглядели на нее сталеокие: полнеба затмевает, обулась в сапожища огненные, нейтроны-мезоны жаром пышут, атомы размером с домину, один другого больше, нейтрино, гравитация…

– Ну а теперь я поужинаю, – заявляет.

Те ей в ответ:

– Ошибаешься ты. Мы, сталеокие, не боимся никого и ничего – ни неурядиц семейных, ни суеверий диких, ни мыслей черных, ни ночей белых, ни материи с антиматерией, потому что у нас есть машина машин с зубчатой передачей, отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Проваливай поэтому, дорогая комета, чтобы не было тебе худо!

А она уж целое небо собой затмила – и давай жечь, печь, рычать, шипеть, так что даже месяц на небе стал кукожиться, и рога его начали обугливаться. Жалко стало сталеоким и обидно за спутник – пусть маленький, обветшавший и потрескавшийся, но свой. Но они не возмущались, а только поле помощней подобрали, завязали его узелками на кончиках рогов и замкнули контакты – не словом, а делом ответили. Гахнуло, охнуло, лопнуло, и небо моментально очистилось, а от кометы только кучка шлака и осталась – наша взяла! Тишина и покой опять.

Но спустя какое-то время опять что-то появляется, неведомо что, да такое страшное, прямо смотреть боязно, с какого боку ни глянь на него. Вот прилетело оно, разошлось, сошлось, уселось на верхотуре, такое тяжелое-претяжелое, сидит и с места не трогается. А уж мешает-то как, не сказать!

Те, что поближе оказались, и закричали ему:

– Эй, слушай, это ошибка! Мы, сталеокие, не боимся никого и ничего, не на планете мы живем, а в машине, и машина это не простая, а машина машин с зубчатой передачей – отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Так что проваливай отсюда, паскуда, не то не поздоровится!

Не подействовало.

Тогда, чтобы не переусердствовать из-за невесть чего, посылают сталеокие совсем небольшую машинку-страшинку, чтобы напугала пришелицу, шуганула, и все будет в порядке, мол.

Машина-страшина пошла, идет, программы одна ужасней другой у ней внутри урчат, подобралась – да как гаркнет, как взвизгнет! Даже сама немного перепугалась – а той хоть бы хны. Попробовала было еще раз, в другом тембре, да ничего не вышло у нее – без уверенности уже стращала.

Видят сталеокие, как-то иначе надо. Посовещались: «Возьмем большего калибра, с шестернями в масле, дифференциальную, универсальную, под завязку заряженную, чтобы пенделя задать такого, что улетит! – А заряда хватит? – Ядерный заряд ядреный, как пить дать улетит!»

Послали, значит, машину универсальную, двуствольно-дифференциальную, с глушителем, обратной связью, задней передачей и ручным управлением – внутри нее сидят машинист с машинисткой, а сверху на ней прикреплена еще одна машина-страшина на всякий случай. На масляных шестернях подъехала она бесшумно, ни мур-мур, замахнулась и повела обратный отсчет: четыре четвертых до удара, три четвертых, две, одна четвертая и зеро – смерть тебе! Да как бабахнет – аж грибы повырастали, самые настоящие, только светящиеся и радиоактивные. Масло расплескалось, шестеренки повылетали, выглянули машинист с машинисткой из люка, все ли кончено, да куда там – на том чуде-юде ни единой царапины!

Посовещались сталеокие и построили тогда машину, которая создала машинерию для постройки машинищи, перед мощью которой ближайшие звезды померкли бы. И в этой машинище еще другая, которая с шестеренками в масле, а у нее всередине машинка-страшинка, – не до шуток уже стало.

Сконцентрировалась машинища, да как замахнется! Загрохотало, загремело, разлетелось что-то, гриб такой вырос, что на суп из океана хватило бы, потемнело и только скрежет зубовный, неизвестно чей в темноте. Глядят сталеокие – ничего, совсем ничего, только все три машины рассыпаны лежат и не шевелятся.

Тут уж засучили они рукава, приговаривая: «Как это так, мы же машинеры и машинисты с машинистками, у нас машина машин есть, ухоженная вся, налаженная, во всех отношениях безотказная, – как же удается перед ней устоять какой-то чуде-юде, неведомой паскуде, для которой все, что об стенку горох?!

И вот ничем другим они уже не занимаются, только выращивают разрыв-траву. Якобы разрастется она, подкрадется тихой сапой, подкопом, к противнику, корешки запустит, снизу прорастет – да как рванет, тогда и беде конец! Так в точности и произошло, как они рассчитывали, да только желанного результата не принесло – осталось все по-прежнему.

Пришли в отчаяние сталеокие, недоумевая, что за напасть на них свалилась, какая и не снилась. Собираются они, обсуждают, мастерят всякие приманки да ловушки, арканы да капканы: может, попадется, поймается, провалится? Так и этак пробуют наугад, но работа кипит, а ничего не удается. Совсем пали они духом, не зная, как им спастись, и вдруг видят – кто-то летит.

Сидит, как на коне – но у коня нет колес; тогда, может, на велосипеде – но у велосипеда нет такого острого носа; значит, ракета – но у ракеты нет седла. Что летит неизвестно, зато известно, кто в седле: лихо восседает на нем и приветливо усмехается, уже близко, уже поравнялся – да это не абы кто, а сам Трурль выбрался на прогулку или в очередную экспедицию! Кто же не узнает даже издали знаменитого конструктора.

Подлетел он, спустился, ему и рассказывают что да как.

– Мы, сталеокие, есть у нас машина машин, ухоженная, отлаженная, во всех отношениях безупречная, мы по атомам ее собирали и сами построили, не боимся никого и ничего, ни неурядиц семейных, ни предрассудков устаревших, да вот прилетело нечто – село, сидит и ни с места.

– А напугать пробовали? – участливо спрашивает Трурль.

– Да пробовали, – и машинкой-страшинкой, и машиной-страшиной, и машинищей, у которой все шестеренки смазаны и атомы размером с дом, а как поедет на своих нейтрино, все вокруг мезоны разлетаются, все волны разгоняются, – да только никак это не помогло нам.

– Не помогли машины, говорите?

– Ни одна из них, уважаемый.

– Хм, любопытно. А что это такое, собственно?

– Этого-то мы и не знаем. Появилось, прилетело неизвестно что, но такое страшное, что жуть берет, с какой стороны ни взглянешь на него. Прилетело оно, уселось, тяжеленное, как невесть что, и сидит. Мешает так, что не сказать словами.

– Вообще-то, времени у меня немного, – сказал Трурль, – в лучшем случае, могу побыть у вас какое-то время консультантом. Согласны?

Сталеокие согласны, конечно же, и сразу спрашивают, что потребуется? Доставить фотоны, винты, кувалды, болты, стволы или сразу пушки и динамит? А пока с дороги, может, чаю подать? Машинистка мигом принесет.

– Чай можно принести, – отвечает Трурль, – это поможет в работе. Что касается остального – то нет, пожалуй. Заметьте: и машина-страшина, и машинища, и разрыв-трава оказались бесполезны в этом деле. Здесь нужен иной подход – старомодный и подзабытый, но безотказный. Во всяком случае, я не слыхал еще, чтобы выставление счетов не подействовало.

– Простите, что? – спрашивают сталеокие.

Но Трурль вместо ответа продолжает:

– Метод проще простого. Принесите-ка бумаги, чернил, штемпели и круглые печати, сургуча побольше и песочка, скрепок и кнопок, – и ложечку с блюдцем, потому что чай уже на столе, – и позовите почтальона. Да, а чем писать есть у вас?

– Найдется! – и бегом приносят.

Трурль садится и начинает диктовать машинистке:

«В связи с Вашим делом за номером 7/2/КК/405 Комиссия ВЗРТСП извещает, что Ваше пребывание, как противоречащее § 199 постановления от 19 XVII текущего года и являющееся нарушением установленного распорядка, ведет к приостановке действия выданного свидетельства, в соответствии с Указом 67 ДВКФ № 1478/2. Для обжалования настоящего решения в срочном порядке следует обратиться с соответствующим заявлением к Председателю Комиссии в течение двадцати четырех часов с момента получения данного извещения».

Проштемпелевал Трурль эту бумагу, поставил печать, распорядился зарегистрировать под соответствующим номером в гроссбухе и в журнале входящей и исходящей корреспонденции и говорит:

– А теперь пусть почтальон доставит это адресату.

Отправился почтальон, нет его и нет, наконец, возвращается.

– Вручил? – спрашивает его Трурль.

– Вручил.

– А где расписка в получении?

– Вот она, в этой папке, вместе с обжалованием.

Берет Трурль обжалование и, не читая, размашисто пишет наискосок поверх него: «Не рассмотрено в связи с отсутствием необходимых приложений». Ставит неразборчивую подпись и приказывает отнести обратно отправителю.

– А теперь, – говорит, – за дело.

Садится и что-то пишет. Все вокруг глядят на него, ничего не понимая, и интересуются: что это да зачем?

– Делопроизводство, – отвечает Трурль, – чтобы успешно разрешить дело, которое уже стронулось с мертвой точки.

Бегает почтальон в сумасшедшем темпе туда-обратно весь день. Трурль ответы без штемпеля не принимает, резолюции накладывает, машинистка стучит беспрерывно, целая канцелярия образовалась мало-помалу: папки, акты, дыроколы, скоросшиватели, бумаги копятся, сортируются, шкафы от них уже ломятся, пишмашинка стучит, черные лоснящиеся нарукавники, пятна чернил на столах, повсюду стаканы с ложечками и недопитым чаем, мусор на полу и табличка висит «Посторонним вход воспрещен».

Удручены недоумевающие сталеокие, а Трурль знай себе шлет заказные письма, то с почтовыми марками, то с оплатой доставки получателем и уведомлением о вручении, а то и похуже – с предъявлением счетов с множеством нулей, рассылает предписания, формуляры, приказы и распоряжения и говорит, что это еще не все.

И спустя какое-то время становится видно, что не так уж страшна беда – она явно уменьшилась в размере, особенно в вышину. Точно уменьшилась! Сталеокие допытываются у Трурля: дальше-то что? А он им: – Не мешайте делопроизводству!

И сам печати продолжает ставить, что-то регистрирует, что-то подшивает, что-то отзывает, жилетка не застегнута, галстук свисает из ящика стола, никаких посторонних разговоров, ненормированный день, жидкий чай и паутина куда ни глянь, почту доставили – сразу сорок четыре пакета, потребуются еще четыре шкафа, вызовите ходатая по делу, кто следующий, что там в заявлении – дело о взятке, об оскорблении при исполнении, о домогательстве и аморальном поведении? Наказать и произвести экзекуцию в срок со среды по субботу – вот приказ с семью печатями и подписью.

А машинистка тем временем выстукивает:

«В связи с непредставлением Заявителем требуемого разрешения, согласно постановлению Ком. Изд. Вр. Пр., с сего дн. предписывается ему безотлагательно обратиться в Деп. Нак. при Глав. Снаб. для взыскания с него недост. ср. на основании норм. акт. Тр. УП. и наложенной соответствующими инстанциями резолюции. Данное решение обжалованию не подлежит».

Отправляет с этим посланием Трурль почтальона, прячет в карман книжицу с квитанциями, а затем встаеТипринимается поочередно выбрасывать в открытый космос письменные столы, бюро, пухлые папки с документами, штемпели и даже печати, туда же отправляет свой недопитый чай, оставляя только машинистку в канцелярии.

– Да что же вы делаете! – вопят сталеокие, которые успели привыкнуть ко всему этому. – Как же без этого?

– Да не паникуйте, мои дорогие, – отвечает он им. – Взгляните-ка туда лучше!

И действительно, они аж ахнули – пусто, чисто, нет никого, будто и не было никогда. Куда подевалось? Никак улетучилось? В позорном бегстве так уменьшилось, что и в лупу не различишь. Бросились искать следы пребывания и только одно пятнышко мокрое нашли там, где сидело, что-то будто накапало или протекло – неизвестно что и как, и ничего больше.

– Именно на это я и рассчитывал, – говорит Трурль сталеоким. – Было это, мои милые, дело не такое сложное: как только первое извещение оно приняло и в книжечке расписалось в получении, сразу же влипло. Я использовал особую безотказную машину, название которой начинается с прописной буквы «Б». За все время существования Космоса никто еще не мог справиться с ней!

– Ну хорошо, но зачем было выбрасывать все бумаги и выливать чай? – спрашивают сталеокие.

– Да чтобы эта машина потом и с вами не обошлась так же! – ответил им Трурль.

С этими словами он отбыл, забрав с собой машинистку и помахав всем на прощанье. И улыбка на его лице светилась, как звезда на небе.

«От народов же Больших Солнц два караванных пути ведут не юг. Один, древний, пролегает от созвездия Квадриги к Гяурзаурону, звезде коварной, неверно мерцающей во тьме, из-за чего несложно сбиться с верного пути, как то было с Карлом из Абассидов, и попасть в гибельную Пустыню Кромешную, откуда девять караванов из десяти уже не возвращаются. Другой же, новый тракт, недавно проложен Империей Мирапудов, чьи армады рабов пробили ракетами тоннель непосредственно в самом Гяурзароне Белом длиной шесть миллиардов прамиль.

Северный вход в этот тоннель надлежит искать так: от последнего из Больших Солнц держи курс на полюс и, пройдя через семь колец электромолитв, возьми левее и сбавь скорость, подлетая к огненной стене поверхности Гяурзаурона, пока не увидишь отверстие тоннеля, как черную точку посреди пламени белого. Смело пикируй в нее, ибо ширина тоннеля такая, что и восемь кораблей могут идти по нему борт в борт, не касаясь стен, и зрелище, равного которого нет, узришь в иллюминаторах. Сперва проскочишь Диски Огненные вращающиеся, а дальше – по погоде, как повезет: если внутри светила буря магнитная бушует на расстоянии одного-двух миллиардов миль, увидишь огромные сгустки огня и его раскаленные артерии белопламенные; если буря ближе или же семибальный тайфун надвигается, даст о том знать турбуленция, сотрясающая судно так, словно обшивка и переборки вот-вот не выдержат, и огонь все пожрет. Но это только так кажется, потому что огонь горит – и не сгорает, жжет – и не сжигает, и корабль летит в тоннеле, надежно защищенном распорками сверхмощных полей. Видя, как зреет и возбухает мощь протуберанцев, как молнии, эти предвестники бури, ярятся в огненных гееннах, надлежит только крепче держать штурвал и светилу глаза в глаза глядеть, позабыв о картах навигацких и целиком положившись на свои навыки вождения, ибо путь здесь иначе, нежели прежде, всякий раз пролегает.

Пробитый в недрах Гяурзаурона тоннель изгибается и в кольца свивается, аки поражаемый копьем змий. Поэтому широко отверстыми надлежит держать зеницы, омывая и охлаждая их льдом спасительным, что струями прозрачными стекает с гребня шлема, и только следить неотрывно за мчащимися навстречу стенами, с колышущимися языками огненными, а заслышав адское гудение и скрежет корабельной брони, огнем поливаемой и осыпаемой солнечной магмой, не уповать ни на что, кроме собственных умения и быстроты. Не упуская при этом из виду, что не огнепад и не всякое сжатие тоннеля говорят о начавшемся звездотрясении или огненной лавине. Опытный навигатор поэтому не станет без крайней нужды кричать «Горим!» и звать команду к насосам, чтобы не насмехались потом более опытные товарищи, как он каплей фреона собирался предвечный пожар звезды погасить. Ведь опытные навигаторы знают, что если уж на самом деле звездотрясение случится, то экипажу корабля только и остается, что вдохнуть поглубже напоследок, потому что ни на что большее времени не останется ни у кого, и дело вкуса – с открытыми или закрытыми глазами смерть принять, пламени это безразлично. Тем более, что такой исход вещь редчайшая, ибо каркас тоннеля, стараниями рабов Империи Мирапудов, надежно поддерживает его своды, и головоломная езда по нему навылет, аки по блистающему зеркальному коридору в водородной толще Гяурзаурона, восхищения достойна. Не зря говорят, кто в этот тоннель попал, легко из него и выйдет, чего никак не скажешь о Пустыне Кромешной. И даже если раз в столетие происходят в нем обрушения, лучшей дороги все же нет ныне.

Путь же через Пустыню, о чем само ее название говорит, чернее ночи кромешной, куда даже свет ближайших звезд не отваживается проникать. Завален он железом покореженных обломков кораблей, словно в грохочущей ступе перемолотых, благодаря обманному свету Гяурзаурона сбившихся с верного пути и погибших, чьи обломки захвачены гравитацией и обречены водить хороводы посреди космической бездны до скончания галактического цикла. К востоку от Пустыни Кромешной находится королевство живоглотов слюнявых, на западе – королевство рукохватов глазастых, а на юг тянутся усеянные кладбищами дороги к невесомой сфере голубой Лазуреи и дальше – в Мургундию Пламеннолистую, где алеют каплями крови безжелезные звезды архипелага Колесница Алькарона.

Сама Пустыня, как было сказано, настолько же черна и непроглядна, насколько ослепляет белизной сверкающий пассаж внутри Гяурзаурона. Накрывшая ее тьма не столько от самумов, смерчей песчаных и метеоритных осадков происходит, а говаривают некоторые, в том причина, что неведомо с какой поры и невесть в каком глухом ее углу или в темной норе глубокой обитает в пустыне нечто – не то чудь, не то нежить. Неведомцем его окрестили, поскольку, кто повстречается с ним и настоящее имя его узнает, ничего уже не сможет рассказать, да и света белого более не увидит. Судачат, что Неведомец этот – чародей-разбойник, и сидит он в своем замке, из черноты гравитации поднявшемся и обнесенном нескончаемой бурей песчаной вместо вала, а стенами ему служат пустота и небытие, и все окна того замка – слепые, а все двери – глухие. Подстерегает этот Неведомец караваны, и как в очередной раз завладеет им нестерпимая страсть грабить и потрошить путников, дохнет он черной пылью на диски солнц, указующих путь, запорошит их, затмит и собьет караванщиков с торного пути. Тогда выскочит он, как смерч, из небытия, обовьет тесными кольцами всех и в пустоту своего замка унесет, тщательно следя, чтоб наималейшей булавочки рубиновой не обронить, так это ужасное создание аккуратно. А потом лишь обглоданные останки всплывают ниоткуда и долго кружат по Пустыне вместе с корабельными заклепками, попавшими на зуб чудовищу и выплюнутыми им, как косточки.

Но с той поры как открылся благословенный гяурзауронский тоннель, проложенный мириадами ракетчиков-рабов, и вся навигация переместилась в него, лишившийся добычи Неведомец так рассвирепел и раскалился, что мрак Пустыни прожег и сам просвечивать стал сквозь непроглядную стену гравитации, словно костяк фосфоресцирующий в узилище своем замогильном. Твердят некоторые умники, будто бы нет никакого Неведомца и не было никогда. Легко им так мудрствовать, ибо несравненно труднее ополчиться с открытым забралом на то, для чего и слов-то нет у них, обретающихся в уютной тиши и вдали от огненной тьмы. Легко не верить в чудовищ, и несравненно труднее алчности их мерзкой не поддаться и победить. Разве не такое чудовище поглотило самого Кибернатора Мургундии со свитой из восьмидесяти особ на трех судах, так что от сих благородных вельмож только и остались лишь погрызенные пряжки, вынесенные прибоем туманным на берег Малой Солярии и подобранные местными крестьянами? Разве не сделалось его жертвами великое множество других достойных мужей, с которыми оно расправилось без церемоний и тени жалости?

Так хотя бы в смиренной электрической памяти помянем и почтим сих непогребенных, если не найдется кто-то, кто сумеет по-рыцарски отомстить их обидчику, следуя старинному кодексу звездопроходцев».

Все это однажды вычитал Трурль в случайно купленной им у букиниста потрепанной книге. Он немедленно отправился с ней к Клапауцию и повторно, от начала до конца и уже вслух, прочитал другу эту быль или небыль, которая так ему самому понравилась.

Клапауций, как умудренный конструктор, не понаслышке знающий Космос и во всех мастях звезд и туманностей разбирающийся, только усмехнулся, покивал головой и говорит:

– Надеюсь, ни единому слову в этих россказнях ты не поверил?

– Отчего же я должен не верить? – обрушился на него Трурль. – Взгляни, в книге есть даже искусная гравюра с изображением Неведомца: как он два солнечных парусника пожирает и добычу в подземелье прячет. А что касается туннеля в сверхгиганте – разве нет такого в звезде Бет-эль-Гейзе? Ты же не такой невежда в космографии, чтобы подвергать это сомнению…

– Что касается гравюры, то я тебе сейчас же могу нарисовать дракона с глазищами в две тыщи солнц, если уж ты считаешь рисунок доказательством чего-то, – ответил ему Клапауций. – А касательно туннеля – упомянутый тобой имеет длину всего два миллиона миль, а не миллиарды какие-то, к тому же звезда эта почти остыла, и путешествие по нему не представляет собой ни малейшей опасности, о чем ты прекрасно знаешь, поскольку побывал в нем и сам летал. То же с Пустыней Кромешной, которая, на самом деле, лишь огромная космическая свалка диаметром в десять килопарсеков, и кружит она между Маэридой и Тетрахидой, а не по соседству с какими-то гяурозаврами огнеголовыми, которых в природе не существует, и правда здесь только то, что в ней, действительно, темно, и то лишь оттого, что она утопает в грязи. Конечно же, никакого Неведомца там быть не может. Это даже не вполне простительный пересказ некого фантастического предания, а дешевая байка, придуманная каким-то недоумком.

Трурль обиженно поджал губы.

– Не будем спорить о туннеле. Ты считаешь его безопасным, потому что сам в нем не летал, в отличие от меня, иначе бы так не говорил. Но оставим это. Что же касается Пустыни с Неведомцем, убеждать с помощью словесных аргументов не в моих привычках. Необходимо попросту отправиться туда и удостовериться, что из написанного здесь, – и он поднял со стола толстенную книгу, – правда, а что нет!

Клапауций принялся отговаривать друга от такого намерения, как мог, но тщетно. В очередной раз убедившись в упрямстве Трурля, не допускавшего и мысли отказаться от столь своеобразно возникшего плана нового путешествия, он оставил попытки и заявил, что не желает его больше в глаза видеть. Тем не менее, вскоре Клапауций и сам засобирался в дорогу, чтобы не дать своему старому другу погибнуть в одиночку – как-то сподручнее все же вдвоем глядеть в глаза смерти.

Запасшись всем необходимым, ибо экспедиция предстояла в места пустынные (хоть и не столь живописные, как описаны в книге), друзья отправились в путь на испытанном не раз судне, по мере углубления в неведомые просторы задерживаясь то тут, то там, чтобы сориентироваться и разведать обстановку. Не так многое, однако, удавалось узнать от местных обитателей, которые здраво судили и могли поделиться сведениями лишь о своей округе, а о местах более удаленных, где им не доводилось бывать, плели всевозможные небылицы, особенно подробно живописуя и смакуя всякие ужасы. Клапауций, в конце концов, охарактеризовал подобные байки всем известным выражением «маразм крепчает».

По мере приближения корабля, после пяти-шести миллионов огненных выхлопов, к Черной Пустыне, все чаще до путешественников стали доходить слухи о неком разбойнике-великане по прозвищу Гоп-Стоп. Никто из рассказывавших о нем никогда сам его не видел и не мог сказать, откуда такое странное прозвище. Трурль предположил, что когда-то на воровском жаргоне оно могло означать что-то вроде «Инь-Ян», что позволяло говорить о двойственной и даже полярной натуре этого разбойника. Более трезвомыслящий Клапауций предпочел воздержаться от гипотез. Как можно было понять из выпусков новостей, этот жестокий разбойник являлся еще и истероидным психопатом, легко впадавшим в неистовство. Любая добыча казалась ему недостаточной, и, уже обобрав свою жертву до нитки и не удовлетворив гложущую его алчность, он принимался яростно избивать ее до полусмерти, прежде чем отпустить. Призадумались друзья-конструкторы, не обзавестись ли им ввиду этого каким-нибудь огнестрельным и холодным оружием, прежде чем устремляться в Черную Пустыню, однако, обсудив это, решили, что лучшим из всех видов оружия являются их универсальный и дальнобойный разум и отточенная конструкторская мысль, после чего продолжили свой путь налегке.

Необходимо признать, что Трурль в этом путешествии был горько разочарован тем, что звездные россыпи, пылающие огни, мертвые пустыни и метеоритные барьерные рифы куда живописнее рисовались в его воображении и описывались в старинной книге, чем представали глазам путешественников. Звезды попадались им все какие-то неказистые и немолодые, да и тех кот наплакал. Одни едва мерцали, как дотлевающие в пепле угольки, другие уже потемнели, и только в трещинах их сморщенной шлаковой скорлупы просвечивали красные прожилки. Никаких тебе пылающих джунглей или таинственных омутов, никто из местных жителей о таких даже не слыхал, ибо всякая пустыня тем и отличается, что скучно и нудно в ней до посинения именно по причине ее пустынности – и точка. Что же касается метеоритов, то такого добра в космосе выше крыши, и в их мусорном вороньем грае почти неразличимо благородное звучание настоящих магнетитов или вулканических тектитов. Целая их река тянулась к южному галактическому полюсу, до которого было уже рукой подать, и куда подспудное космическое течение, с завихрениями, сносило несметное множество космического мусора, – обломков, отходов и отбросов, – из центральных областей галактики. Поэтому соседние народы и звали эту пустошь не пресловутой Пустыней Кромешной, а попросту мусорной свалкой.

Трурль старался скрыть, насколько возможно, постигшее его глубокое разочарование от Клапауция, чтобы не дать ему повода для злорадства, и твердой рукой направил их корабль в Пустыню, начав снижение. Сначала забарабанил песок по днищу корабля, а затем всякие звездные нечистоты, заброшенные сюда солнечными протуберанцами, облепили его обшивку таким толстым вязким слоем, что одна мысль о предстоящей чистке отбивала последнюю охоту к путешествиям.

Звезды сразу же скрылись в обступившем сумраке, и приходилось лететь почти на ощупь. Как вдруг корабль тряхнуло так, что задребезжала вся имевшаяся на борту утварь, – горшки, приборы и прочее, – и астронавты ощутили резкое ускорение, переходящее в падение, после чего раздался жуткий треск, и корабль довольно мягко сел на что-то или же воткнулся носом во что-то и замер, сильно накренившись при этом. Путешественники припали к иллюминаторам, но ничего разглядеть было невозможно – тьма такая, хоть глаз выколи. И тут раздались удары – кто-то невидимый и наделенный чудовищной силой пытался проникнуть внутрь корабля, так что переборки тряслись и содрогались. Только теперь друзья немного пожалели о своей предусмотрительной безоружности, однако не время было для сожалений, и чтобы кто-то не повредил и не сорвал силой люк корабля, они сами открыли его изнутри.

Глядят они – а кто-то уже морду свою безразмерную в люк пытается протиснуть. О том, чтобы самому войти целиком, и речи не может быть, настолько он огромен. Морда, надо сказать, отвратительная до невозможности, глазками вдоль и поперек и сверху донизу вся усеянная, носяра, как пила, и челюсти – не челюсти, а жвалы какие-то, стальные и крючковатые. Не шевелится застрявшая в люке морда, только глазками воровато стреляет во все стороны, каждая их группка свою часть помещения обследует, а выражение у морды как бы оценивающее: чем здесь можно поживиться и стоит ли овчинка выделки? Смысл подобного высматривания дошел бы даже до олуха, не говоря уж о двух конструкторах.

– Что здесь ищешь? – спрашивает, наконец, Трурль, разозлившийся от бесцеремонного разглядывания и затянувшегося молчания. – Чего тебе надо от нас, мордоворот?! Я – конструктор Трурль, омнипотентор всемогущий, а это мой товарищ, Клапауций, тоже известная знаменитость, мы с ним путешествуем на своем корабле как космические туристы. Поэтому немедленно убери-ка свою физиономию и помоги нам сняться с этого непонятного и явно замусоренного места, а потом укажешь нам дорогу в нормальный чистый космос, иначе мы подадим куда надо жалобу, и разберут тебя до последнего винтика! Слышишь ты, мусорщик, что я тебе говорю?!

А тот на это не реагирует никак, только продолжает пялиться и что-то как бы прикидывать про себя. Подсчитывает, что ли?

– Слушай ты, уродина! – срывается Трурль, ни с чем уже не считаясь, как ни одергивает его Клапауций, чтобы он пыл свой поумерил. – Нет у нас ни золота, ни серебра, ни драгоценностей, так что отпусти нас сейчас же, а прежде всего убери свою мерзкую рожу отсель! А ты, – обратился он к Клапауцию, – меня не одергивай, у меня свой ум имеется, и я знаю, как и с кем разговаривать!

– Они мне без надобности, – отзывается, наконец, морда, впиваясь тысячью горящих глаз в Трурля, – не золото и серебро я ищу прежде всего, и обращаться ко мне следует вежливо и уважительно, поскольку я грабитель с образованием и дипломом, и по природе очень нервный. Не такие, как вы, попадались мне, и я творил с ними, что хотел. Вот как закую вас, так и запоете у меня птичками сладкоголосыми. Мое имя Мордас, тридцать аршин во мне вдоль и столько же поперек, я, и вправду, граблю народ, но только с современным научным подходом. То, что я у всех отбираю, это сокровища знаний – важные секреты, подлинные сведения и, вообще, всякая ценная информация. А теперь давайте, выдавайте мне, что знаете, а если нет – как свистну щас! До пяти считаю: раз, два, три…

Досчитал он до пяти и, ничего не получив, действительно, свистнул так, что у конструкторов едва уши не оторвало. Клапауций рассудительно подумал, что разбойник с дипломом все же предпочтительней тех, что выскакивают на большой дороге со словами «Жизнь или кошелек!». А Трурль только руками за голову схватился, поскольку свист Мордаса оказался под стать его габаритам.

– Ничего от нас не получишь! – заорал он, а Клапауций тем временем сбегал за ватой. – И убери свою морду сейчас же!

А Мордас на это:

– Морду заберу, так руку просуну – а она у меня такая длинная, тяжелая и хваткая, что упаси боже! Внимание – начинаю!

И действительно, вата, которой запасся Клапауций, оказалась не нужна уже, потому что морда исчезла, а вместо нее из люка протянулась грязная лапища стальная, узловатая и когтистая, и принялась с железным скрежетом загребать и крушить столы, шкафы и перегородки. Трурль с Клапауцием отбежали и за атомным котлом укрылись от нее, и как только к ним палец какой-то потянется, они сверху по нему кочергой – бац! бац!

Осердился разбойник, вновь морду в люк просунул и говорит так:

– Мой вам совет, договориться со мной сейчас же по-хорошему, а не согласны – перенесем это на потом. Упрячу вас на самое дно моих погребов, сверху мусором засыплю и камнями придавлю так, что и не пошевелитесь, покуда насквозь не проржавеете, и не с такими как вы справлялся! Выбирайте: по-хорошему договоримся – или по-плохому?

Трурль даже слышать не хотел ни о каком торге, но Клапауций думал иначе и решил поинтересоваться, что именно желает разбойник с дипломом от них получить.

– Ну вот, такие речи мне по вкусу. Я коплю сокровища знаний, такое уж у меня хобби в жизни, по причине высшего образования и практического подхода к сути вещей. Тем более, что за обычные сокровища, за которыми гоняются разбойники-простофили, здесь ничего не купишь, тогда как научные и прочие знания утоляют жажду познания. Ведь известно, что все сущее и есть информация, поэтому с давних пор я собираю ее и впредь намерен копить и преумножать. Я не имею, конечно же, ничего против каких-то драгоценностей и золота – они красивы, тешат глаз и служат украшению, но их я беру только между делом, когда представится такая возможность. Должен предупредить, что за ложные сведения я жестоко избиваю, как и за фальшивые драгоценности, поскольку моя утонченная натура жаждет аутентичности!

– И какого же рода драгоценная и аутентичная информация тебе нужна от нас? – спрашивает Клаупауций.

– Любая, лишь бы правдивая и достоверная, – отвечает тот на это, – любая может пригодиться на жизненном пути. Закрома мои и погреба уже ломятся, но еще столько же информации в них поместится. Итак, выкладывайте все, что вам известно, и побыстрее – а я буду записывать!

– Хорошенькая история, – шепчет Клапауций Трурлю на ухо, – эдак он может нас здесь сто лет продержать, прежде чем мы выложим все свои познания, так они огромны!..

– Погоди, – отвечает Трурль, – теперь я уже буду вести с ним переговоры.

– Послушай-ка, разбойник дипломированный, – громко обращается он к Мордасу, – что касается золота, то есть у нас информация, стоящая всей остальной. Мы можем дать тебе рецепт, как делать золото из атомов, скажем для начала, из водорода, которого в Космосе немерено. Хочешь, дадим тебе его – и ты нас отпускаешь, согласен?

– Да у меня полный сундук таких рецептов, – гневно отвечает Мордас, пуча глаза, – и все никуда не годятся! Нет уж, теперь меня не надуешь – рецепт сперва проверить надо.

– Отчего же нет? Это можно. Есть у тебя горшок?

– Нет.

– Ладно, можно и без горшка обойтись при определенной сноровке, – говорит Трурль. – Рецепт проще простого: берешь столько атомов водорода сколько весит один атом золота, то есть восемьдесят семь. Сперва их необходимо от электронов облущить, затем замесить протоны, сделать ядерное тесто и хорошенько его выбить, пока мезоны не выступят, а затем красиво его обложить снаружи электронами. Так получишь чистое золото, смотри!

И принялся Трурль атомы ловить, электроны обдирать, протоны месить, так что только руки замелькали, приготовил протонное тесто, электронами обложил, опять наловил атомов – и по новой. Пяти минут не прошло, как он протянул морде на ладони брусок чистого золота, тот попробовал на зуб, кивнул и говорит:

– И правда, золото, да только гоняться так проворно за атомами, как ты, у меня не получится – великоват я для этого.

– Это пустяки, – уговаривает его Трурль, – мы дадим тебе для этого специальную ловушку. И прикинь, золото можно получать не только из водорода, а из чего угодно, мы снабдим тебя рецептами его получения из других элементов – все в Космосе можно превратить в золото, если постараться!

– Если все в нем будет из золота, то оно потеряет всякую ценность, – возразил на это практичный Мордас. – Нет, ни к чему мне эти ваши рецепты, то есть – я записал этот себе, но этого мало. Сокровищ знаний я жажду!

– Но что именно ты хочешь знать, холера ясная?

– Все!

Переглянулись Трурль с Клапауцием, и Клапауций говорит:

– Если ты торжественно поклянешься и присягнешь, что потом нас отпустишь, мы предоставим тебе всеобъемлющую информацию обо всем на свете. Для этого мы изготовим тебе собственноручно Демона Второго Порядка – магического, термодинамического, статистического и неклассического, который сможет тебе хоть из дырявого бочонка или чиха любого экстрагировать информацию обо всем, что было, что есть, что может быть и что будет. Нет демона мощнее этого, ибо он Демон Второго Порядка. Нужен тебе такой, отвечай?

Дипломированный разбойник был недоверчив и привередлив и не сразу принял выдвинутое условие, но все же поклялся, наконец, оговорив, что сначала должен получить Демона и сам убедиться в мощи его всеведения. Трурль согласился с этим.

– Слушай, мордоворот, – спрашивает, – а есть у тебя где-то здесь воздух? Без воздуха Демон не сможет функционировать.

– Кажется, есть немного, – отвечает Мордас, – может, не совсем чистого, потому что остался он от…

– Не имеет значения, может быть хоть затхлым, – говорят конструкторы. – Проведи нас туда, где он у тебя, и все увидишь!

Убрал разбойник свою морду, выпустил их наружу и повел за собой. Ноги у него были – как башни, спина – как обрыв, и весь он, испокон веку неумытый и несмазанный, скрежетал невероятно. Вошли они за ним в коридоры подземелья, минуя завалы заплесневелых мешков, в которых грабитель хранил информацию, уложенную стопками и перевязанную шпагатом, подчеркивая самое важное и ценное в ней красным карандашом. На каменной стене подвала висел на проржавевшей цепи преогромный каталог с перечнем единиц хранения в алфавитном порядке. Заглянул в него Трурль – действительно, не счесть тут краденной информации, стоящей и достоверной, однако идут они дальше с Клапауцием и кривятся: всюду, куда ни глянь, подвалы, как мусорные завалы, и пещеры, как мусорные карьеры, глухим эхом шаги отдаются, воздуха предостаточно, только затхлый он до невозможности. Остановились, наконец, Трурль и говорит Мордасу:

– Погляди: воздух состоит из атомов, которые скачут во все стороны и сталкиваются миллиарды раз в секунду в каждом кубическом микромиллиметре. В этом и заключается суть газа, что они сшибаются так и распрыгиваются вечно. И хоть сталкиваются и отскакивают они вслепую и в случайном направлении, из-за их численности – а их миллиарды миллиардов в любой щелочке! – в этом непрестанном копошении и отскоках порой могут образовываться, если повезет, прелюбопытные конфигурации… Известно ли тебе, дубина стоеросовая, что такое «конфигурация»?

– Попрошу без оскорблений! – отвечает Мордас. – А то я хоть и разбойник, но не дремучий и неотесанный, а утонченный и дипломированный, и поэтому очень нервный!..

– Ладно-ладно. Так вот, из этих атомных отскоков могут возникать некие имеющие определенное значение конфигурации – примерно как, если бы из бросков вслепую о стенку на ней нарисовалась бы какая-то буква. То, что в макромире является величайшей редкостью и почти неправдоподобно, на атомном уровне в газовой среде случается на каждом шагу непрестанно по причине биллионов соударений каждую стотысячную долю секунды. Вся проблема состоит вот в чем: в каждой частичке воздуха из кувырков и соударений атомов могут складываться, действительно, значимые конфигурации – бесспорных истин и глубоких сентенций, но в тысячи раз больше происходит прыжков и отскоков хаотичных и совершено бессмысленных. Хоть уже в древности было известно, что в каждом миллиграмме воздуха, – даже того, что у тебя под носом твоим покляпым, – каждый миг складываются строчки тех стихов, что написаны будут, может, через миллион лет, и фрагменты всевозможных важных сообщений и разрешения всех загадок и тайн Бытия. Однако, не существовало раньше способа экстрагировать эту драгоценную информацию, тем более, что, сталкиваясь лбами и образуя некое подобие смысла, атомы тут же разлетались вместе с исчезающей навсегда, возможно, информацией. Поэтому весь фокус в том, чтобы построить селектор, выделяющий в суете атомов только нечто, имеющее смысл. В этом и состоит назначение Демона Второго Порядка. Понимаешь ли ты, вообще, о чем речь идет, большой Мордас? Речь о том, чтобы этот Демон экстрагировал только стоящую чего-то информацию из пляски атомов: математические теоремы и выкройки из журналов мод, исторические хроники и рецепты косметических масок, способы штопки и стирки тканей с асбестовой пропиткой, стихи и научные рекомендации, альманахи и календари, расследования того, что было, где бы то ни случилось в Космосе, и что писали и пишут сегодня газеты по этому поводу, телефонные книги, которые еще только будут изданы…

– Довольно! Довольно! – закричал Мордас. – Прекрати, наконец! Что с того, что эти атомы так складываются, если они тут же разлетаются, и вообще, я не верю, чтобы драгоценные истины можно было отделить от какого-то дерганья скачущих атомов воздуха, которое не имеет смысла и ни на что не годно!

– Похоже, ты, и впрямь, не так уж глуп, как я полагал, – сказал Трурль, – поскольку вся трудность в том и состоит, чтобы запустить механизм отбора. И я совсем не собираюсь убеждать тебя в такой возможности теоретически, а, согласно нашей договоренности, здесь, на месте, берусь построить Демона Второго Порядка, чтобы ты сам наглядно убедился в абсолютном совершенстве его всезнания. От тебя потребуется только дать мне какую-то коробку или ящичек: он может быть совсем небольшим, но герметичным; мы проделаем в нем булавкой крошечную дырочку и посадим на нем верхом Демона, который будет выпускать из этой дырочки только осмысленную информацию и ничего, кроме нее. Как только какая-то кучка атомов случайно сложится так, что обретет смысл, Демон немедленно хвать ее и все запишет алмазным самописцем на ползущей бумажной ленте, для чего необходимо приготовить ее немерено, поскольку работать он будет денно и нощно, пока существует Космос. Заметь: со скоростью сто миллиардов записей в секунду – так что ты сам увидишь и убедишься в эффективности этого Демона Второго Порядка!

С этими словами Трурль отправился на корабль мастерить Демона, а Мордас спрашивает Клапауция после его ухода:

– А что собой представляет Демон Первого Порядка?

– Ну, этот не так интересен – обычный термодинамический демон, который только и умеет, что выпускать через отверстие одни быстрые атомы, а медленные задерживать, в чем состоит термодинамический принцип действия обычного перпетуум-мобиле. Во всяком случае, к информации это не имеет никакого отношения, так что приготовь-ка лучше посудину с дырочкой, потому что Трурль вот-вот вернется!

Отправился дипломированный разбойник в другой подвал, погремел там железяками, побранился, попинал их ногами, бродил-бродил, вытащил, наконец, из-под металлической рухляди старую и пустую жестяную бочку, проделал в ней крошечное отверстие и возвращается – а навстречу ему уже идет Трурль с Демоном в руках.

Из бочки смердело так, что впору нос было зажать, поднося его к отверстию, но Демону это было нипочем. Посадил Трурль свою крошку верхом на бочку над отверстием, установил наверху большую бобину с бумажной лентой, отмотал и подвел ее конец к подрагивающему от нетерпения алмазному самописцу, и пошла писать машина: стуки-тук, туки-тук, – как заправская телеграфистка, только в миллион раз быстрее! Дрожало и вибрировало маленькое перышко с бриллиантиком на кончике, а исписанная информационная лента стала сползать понемногу на грязный и замусоренный донельзя пол подземелья.

Присел рядом с бочкой разбойник Мордас, вперился сотней глаз в бумажную ленту и принялся читать, что там такого важного вылавливает Демон, просеивая информацию из нескончаемой атомной эквилибристики. И так его поглотило это занятие, что и не заметил он, как оба конструктора поскорее выбрались из подземелья, корабль свой ухватили за рули, дернули раз-другой-третий и освободили из западни разбойничьей, в которую попались, после чего запрыгнули внутрь и помчались прочь с такой скоростью, на которую только были способны, поскольку знали, что, хоть их Демон без устали работает, можно только гадать, какими непредсказуемыми сокровищами знания наделит он Мордаса, и чем это может для них обернуться.

Мордас же сидел, опершись о бочку, и под попискивание алмазного перышка, которое на бумажной ленте записывало все выловленное Демоном из свистопляски атомов, читал, как правильно вязать кисточки для алебард, что дочь царя Петриция Лабудийского звалась Гарбундой, и о том, что входило в меню второго завтрака короля неказистиков Фредерика II до того, как он пошел войной на гвендолинов, и сколько электронных оболочек насчитывал бы атом термионолиума, если бы такой элемент существовал в природе, и каковы размеры заднего прохода пташки, зовущейся куротелкой, которая изображена на розамфорах Вебедей Марлайских, а также о трех компонентах вкуса и букета океанического ила на Призрачной Водоции, и о цветке Любудук, от дурманного запаха которого на рассвете старомалфандские охотники валились с ног, как подкошенные, и как легко и быстро изготовить макет многранника, зовущегося икосаэдром, и что за ювелир изготавливал украшения для Фалуция, леворукого палача бювантов, и сколько филателистических журналов будет издаваться в семидесятитысячном году в Морконавтии, и где покоятся останки Кибриции Краснопятой, в которую вогнал гвоздь по шляпку по пьяному делу некий Сердоболт, и чем отличается сила притяжения от силы натяжения, и у чего в Космосе наименьший диаметр, и почему вши и блошки не заводятся во мху, и каковы правила игры, зовущейся Догони-Качели, а также сколько весила кучка львиного помета, на которой поскользнулась нога Абрукиана Письмоносца на восьмом километре альбакирского тракта в Долине Сивых Испарений.

Читал это все подряд Мордас, и злоба начинала его распирать, поскольку стал он догадываться, что вся эта совершенно достоверная и вполне содержательная информация ему абсолютно ни к чему, и образуется из нее такой винегрет, от которого у него только голова уже трещит и трясутся колени. Но Демон Второго Порядка продолжал работать со скоростью триста миллионов бит информации в секунду, и милями продолжала сползать на пол исписанная бумажная лента, белыми кольцами опутывая постепенно дипломированного разбойника, как паутиной, и бриллиантик самописца все вибрировал, как ошалевший, отчего разбойнику все еще мерещилось, что вот-вот все же он узнает нечто столь неслыханное, что откроет ему глаза на саму сущность Бытия, и потому он не в силах был оторваться от ленты, летящей из-под пера, и читал застольные песни квайдофилов, узнавал о размерах ночных туфель с помпонами на континенте Гондвана, о толщине волос, растущих на медном лбу тарахтящего богомола, и величине родничка у пладенцев-сироток, и заклинаниях жрецов Прибыли для пробуждения тучного Тельца Наживы, и шпалерах дюконских, и шести способах варки манной каши, и отменной отраве для тещ, и вариантах щекотки, и списке граждан Швицкой Цирюлии с фамилиями на букву М, и органолептических признаках скисания пива…

Мурашки забегали в глазах разбойника и взревел он во всю мощь своего голоса, ибо истощилось его терпение, да только опутан он был уже тремястами тысячами бумажных миль так, что пошевелиться не мог и мог только продолжать читать: как мог бы начать Редьярд Киплинг свою «Вторую Книгу Джунглей», если бы болел у него в это время живот, и что чувствует удрученный отсутствием подруги кит, и как выглядят брачные ухаживания трупных мух, и как латать прохудившиеся мешки, и почему ртуть жидкая, и о ком говорится «жнец, швец и на дуде игрец», а также какого размера синяк под глазом может оставить удар кулаком. Затем пошла целая статья о тонких различиях между косами и абрикосами, первые из которых растут на голове, а вторые на дереве. Выскочил длинный список рифм к слову «капуста», за ним правильный ответ на вопрос викторины: «Какими словами оскорбил папа Ульм из Пендер антипапу Мульма?», и список счастливых обладателей губных гармошек. Тут Мордас предпринял отчаянную попытку освободиться из бумажных сетей, но быстро выбился из сил. Как ни рвался он из спеленавшей его ленты, – уворачивался от нее, зубами рвал в клочки и разбрасывал, но слишком уж много было у него глаз, чтобы какая-то их часть не продолжала считывать поступающую информацию, так что, хочешь не хочешь, он узнавал, в чем состояли обязанности дворника в Индокитае, и почему дояры пони-пегасов вечно жалуются, что их продуло. А Демон тем временем продолжал связывать Мордаса все новыми бумажными бандажами, карая дипломированного разбойника за его ненасытную алчность и желание всеведения.

Поныне сидит этот разбойник под гнетом бумажных мусорных завалов в своем мрачном подземелье, в котором светится только дрожащая искорка алмазного самописца, продолжая фиксировать все, что Демон Второго Порядка вылущивает из воздуха – из толчеи атомов, протискивающихся через дырочку в старой бочке. И захлестнутый информационным потопом бедолага Мордас продолжает все глубже вникать и постигать назначение помпонов, тараканью участь и свою собственную планиду, здесь представленную, поскольку и ее описание неизбежно обнаружится на каком-то из километров бумажной ленты, как появятся на ней и все прочие истории и гороскопы судеб всякой твари вплоть до угасания Солнц.

Так вот строго покарали его за разбой два конструктора, и не предвидится для него избавления – разве что когда-нибудь бумажная лента закончится из-за дефицита бумаги.

Вселенная бесконечна, но ограниченна, а потому световой луч, в какую бы сторону он ни двинулся, через миллиарды веков вернется к исходной точке, если у него хватит сил; так же точно бывает и со слухами, что снуют по Космосу от планеты к планете.

Дошли однажды до Трурля издалека слухи о двух могущественных конструкторах-благодетелях, наделенных такой мудростью и таким совершенством, что никто с ними не сравнится; Трурль немедленно отправился к Клапауцию, но тот ему объяснил, что это слух о них самих, а не о таинственных соперниках, облетев Космос, вернулся назад.

Но знаменитости имеют обыкновение помалкивать о своих неудачах, даже если было причиной этой неудачи не что иное, как высокое их совершенство. Кто в этом усомнится, пускай припомнит последнюю из семи экспедиций Трурля; предпринял он эту экспедицию в одиночку, ибо Клапауций был тогда занят срочными делами и не мог составить ему компанию.

Был Трурль в то время спесив безмерно и знаки почтения принимал как нечто вполне обычное и привычное. Направил он свою ракету на север, потому что эти края меньше всего знал. Долго летел он, минуя и планеты, на которых кипели битвы, и те, которыми уже завладела смертная тишина, пока случайно не подвернулась ему маленькая планета, прямо-таки микроскопическая, этакая крупинка материи, затерянная в пространстве.

По этому скалистому обломку кто-то бегал взад-вперед, подпрыгивая и странно жестикулируя. Удивленный таким одиночеством и обеспокоенный этими признаками не то отчаяния, не то гнева, Трурль поскорее спустился на планету.

Навстречу ему двинулся осанистый исполин, весь иридиево-ванадиевый, бряцающий и звенящий; открыл он Трурлю, что зовется Экзилием Тартарейским и является властелином Панкриции и Ценендеры, обитатели коих королевств в припадке цареубийственной ярости свергли его с престола и, изгнав, высадили на этой пустынной крохотульке, чтобы он до скончания веков дрейфовал вместе с ней в темных токах гравитации.

Узнав в свою очередь, с кем имеет дело, начал этот монарх домогаться, чтобы Трурль – благодетель, можно сказать, профессиональный – незамедлительно вернул ему утраченную власть; и при одной мысли о таком обороте дел глаза его зажглись огнем мести, а стальные пальцы начали сжиматься, будто хватали верноподданных за горло.

Трурль, однако, не мог и не хотел исполнить желаний Экзилия, ибо это повлекло бы за собой множественные злодеяния и преступления, но стремился все же как-то успокоить и утешить оскорбленного монарха. Поразмыслив хорошенько, он пришел к убеждению, что и в этом случае не все потеряно, поскольку можно сделать так, чтобы и король был сыт, и его прежние подданные целы. Поэтому, призвав на помощь все свое мастерство, Трурль поработал как следует и сконструировал для Экзилия совершенно новое государство. В нем было полным-полно замков и знамен, рек и гор, лесов и озер; были там облака, плывущие по небу, и воины, жаждущие битвы; были бастионы и бряцанье сабель, города и горничные, были также и ярмарки, залитые ярким солнцем, и дни, прошедшие в тяжелом труде, и ночи, когда до рассвета пели и плясали, и лязг палашей. С изощренным уменьем вмонтировал Трурль в это государство великолепную столицу, всю из мрамора и горного хрусталя, а также совет старейшин, зимние дворцы и летние резиденции, заговорщиков и клеветников, кормилиц и доносчиков, стада великолепных рысаков и пунцовые плюмажи, веющие на ветру; затем пронизал он атмосферу государства серебряными нитями фанфар и гулкими громами артиллерийских салютов, подбросил также необходимую пригоршню предателей и пригоршню героев, щепотку вещунов и пророков, по одному мессии и поэту немыслимой силы духа; а потом, присев над готовым государством, проделал пробный запуск и, по ходу дела манипулируя микроскопическими устройствами, придал женщинам этого государства красоту, мужчинам – угрюмую молчаливость и тягу к пьяным ссорам, чиновникам – спесь и служебное рвение, астрономам – звездный запой, детям же – крикливость. И все это, объединенное, сопряженное, тщательно подогнанное, умещалось в ящике, не слишком большом, как раз такого размера, что Трурль смог его легко поднять; затем вручил он все Экзилию на вечное владение. Наперед еще показал Трурль, где размещены входы и выходы этого новенького, с иголочки, государства, как программируются там войны, как подавляются мятежи, как налагаются поборы и подати; научил он также Экзилия, где находятся в этом миниатюризованном обществе критические пункты, грозящие взрывом, то есть где имеется точка максимума дворцовых заговоров и общественных движений, а где точка минимума; объяснял он это так хорошо, что король, издавна привыкший к тираническому правлению, на лету усваивал поучения и тут же, на глазах у конструктора, издал несколько пробных указов, соответственным образом передвигая изукрашенные королевскими орлами и львами ручки регуляторов. Объявлялись этими указами чрезвычайное положение, комендантский час и особая подать, после чего, когда в королевстве этом прошел год, а для Трурля и короля – не более минуты, Экзилий актом высочайшего милосердия, то есть легким движением пальца на регуляторе, отменил одну смертную казнь, подать уменьшил, а чрезвычайное положение изволил аннулировать, и крики благодарности, будто писк мышат, которых дергают за хвостики, вырвались из ящика, а сквозь выпуклое его верхнее стекло можно было наблюдать, как на светлых пыльных дорогах и на берегах лениво текущих рек, в которых отражались пушистые облака, народ радовался и прославлял ни с чем не сравнимое великодушие государево.

И хотя был Экзилий поначалу уязвлен подарком Трурля, ибо слишком уж маленьким казалось это государство и слишком походило на детскую игрушку, однако же, видя, как увеличивается оно, когда глядишь сквозь толстое верхнее стекло, а может, и неясно ощущая, что дело вовсе не в масштабе, поскольку государственные дела не измеришь ни метром, ни килограммом, чувства же, независимо от того, испытывают их карлики или великаны, в общем-то одинаковы, поблагодарил он конструктора, правда, сквозь зубы и холодно. Кто знает, может, он охотно даже приказал бы, чтоб дворцовая стража сейчас же схватила Трурля и на всякий случай замучила пытками до смерти, поскольку наверняка было бы сподручней уничтожить в самом зародыше всякие толки о том, что какой-то голодранец, бродяга, промышляющий поделками, подарил могущественному монарху королевство. Был, однако, Экзилий достаточно благоразумен, чтобы сообразить, что ничего из этого не выйдет вследствие явной диспропорции: скорее удалось бы блохам арестовать своего кормильца, нежели всему теперешнему королевскому войску справиться с Трурлем. Так что король еще раз кивнул слегка Трурлю, сунул жезл и скипетр за пазуху, не без труда поднял ящик с государством и отнес его в свою изгнанническую хибарку. То солнце освещало ящик, то ночь его тьмой покрывала в ритме оборотов планеты, а Экзилий, которого подданные уже провозгласили величайшим королем в мире, бдительно правил страной – приказывал и наказывал, казнил и награждал, и такими методами непрерывно поощрял этих малюток к идеальному верноподданничеству и преклонению перед монархом.

Трурль же, возвратившись домой, сразу не без самодовольства рассказал своему другу Клапауцию, как он блеснул конструкторским мастерством, удовлетворив одновременно и монархические стремления Экзилия, и республиканские – бывших его подданных. Клапауций, однако же, как ни странно, не выразил восторга. Наоборот, нечто вроде укора прочел Трурль в его глазах.

– Верно ли я тебя понял? – спросил он. – Ты отдал в вечное пользование этому извергу, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому пыткофилу или муколюбу целое общество? И ты еще рассказываешь мне о восторге, который вызван тем, что аннулирована часть жестоких указов? Как ты мог это сделать?

– Ну ты, наверно, шутишь! – закричал Трурль. – Да ведь все это государство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель, не более…

– Модель чего?

– Как это чего? Общества. Модель, уменьшенная в сто миллионов раз.

– А почем ты знаешь, что не существует цивилизации, в сто миллионов раз больше нашей по размерам? Может, тогда и мы – лишь модель этих гигантов? И вообще – какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике, то есть государстве, путешествие из столицы к дальним пограничьям не тянется целые месяцы для тамошних обитателей? Разве они не страдают, не трудятся в поте лица, не умирают?

– Ну, ну, милый мой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы совершаются лишь потому, что я их запрограммировал, – а значит, не взаправду…

– То есть как это «не взаправду»? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а битвы, пытки и казни – лишь иллюзия?

– Это не иллюзия, поскольку они происходят в действительности, но лишь как некие микроскопические движения, в которые я вовлек атомные рои, – сказал Трурль. – Во всяком случае, все эти рождения и свадьбы, подвиги и доносы не более как пляска мельчайших электронов в вакууме, упорядоченная благодаря точности моего незаурядного мастерства, которое…

– Не хочу слышать больше ни слова похвальбы! – прервал его Клапауций. – Ты говоришь, что это самоорганизующиеся процессы?

– Ну конечно!

– И что они возникают средь мельчайших электронных облачков?

– Ты же отлично знаешь об этом.

– И что феноменология рассветов, закатов, кровавых войн объясняется сопряжением существенных переменных?

– Но ведь так оно и есть!

– А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, химическими, логическими, не представляем собой те же пляшущие облачка электронов, положительные и отрицательные заряды, вмонтированные в пустоту? И разве наше бытие не является результатом столкновений этих пляшущих частиц, хотя сами мы воспринимаем выкрутасы молекул как страх, желание или раздумья? И что же творится в твоей голове, когда ты мечтаешь, кроме двоичной алгебры переключений и неустанных странствий электронов!

– Клапауцик, милый мой! Ты что же, отождествляешь наше бытие с бытием этого лжегосударства, запертого в стеклянном ящике?! – возопил Трурль. – Нет, это уже чересчур! Ведь в мои намерения входило лишь соорудить имитатор государственной власти, кибернетически совершенную модель, ничего больше!

– Трурль! Безупречность мастерства – это наше с тобой проклятье, которое обременяет непредвидимыми последствиями любое из наших творений! – повысив голос, произнес Клапауций. – Ибо неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного истукана из дерева либо воска и, придав ему некоторое внешнее сходство с разумным существом, измывался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему приведет совершенствование этого замысла! Представь себе умельца, который вмонтирует в куклу проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, которая из истукана превращается в гомеостат; представь себе куклу плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее это спокойствие, надежнейшее из всех! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка – действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…

– Все это софизмы! – выкрикнул Трурль с деланным пылом: рассуждения Клапауция сильно его обеспокоили. – Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и внутри кассет с магнитной записью, и из этой их вездесущности не следует ничего, что давало бы тебе право проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого изверга Экзилия действительно подвергаются пыткам и казням, хнычут, дерутся, целуются – но лишь оттого и потому, что я соответствующим образом сочетал параметры, а чувствуют ли они что-либо, тебе об этом не расскажут электроны, пляшущие в их головах!

– Если б я тебе голову разбил, так тоже ничего бы не увидел, кроме электронов, это уж точно, – ответил тот. – Ты, конечно, притворяешься, будто не видишь того, на что я указываю; я же отлично знаю, что ты не настолько глуп! Кассету с записью ты ни о чем не спросишь, кассета не будет просить у тебя пощады и на колени не упадет! Неизвестно, говоришь, стонут они от ударов лишь потому, что это диктуют подмигивающие электроны в их нутре, словно поворотом колесика порождая звуки, либо вправду кричат от нестерпимых мук? Тоже мне разница! Да ведь страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтоб ты его ощупал, взвесил и на вкус попробовал, а тот, кто ведет себя, как страдалец! Вот докажи мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, что они вообще не существуют как создания, сознающие, что они замкнуты между двумя безднами небытия – той, что до рождения, и той, что после смерти, – докажи мне это, и я перестану к тебе приставать! Вот докажи мне, что ты только имитировал страдание, но не создал его!

– Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно, – тихо возразил Трурль. – Едва взяв инструменты в руки, перед пустым еще ящиком, я уже обдумывал возможность такого аргумента – именно для того, чтобы предусмотреть эту возможность загодя, при проектировании, чтобы Экзилий ни на миг не заподозрил, что имеет дело с марионетками, с куколками вместо вполне реальных подданных. Я не мог поступить иначе, пойми! Ведь, если бы что-то нарушило иллюзию полнейшей реальности, исчезла бы также иллюзия деспотического полновластия! Все свелось бы к забаве с механической игрушкой…

– Понимаю, отлично все понимаю! – воскликнул Клапауций. – Намерения твои были честными: ты хотел всего лишь сконструировать государство, максимально похожее на подлинное, просто неотличимо похожее, – и я с ужасом понимаю, что тебе это удалось! С момента твоего возвращения прошли часы, но для них, запертых там, в этом ящике, – целые века! И сколько загублено жизней для того, чтобы спесь Экзилия еще больше раздувалась и взбухала!

Ничего уже не отвечая, Трурль направился к своему кораблю и увидел, что Клапауций спешит вслед за ним. Крутанув пустолет, как волчок, направил его Трурль меж двух больших скоплений предвечных звезд и так напирал на рули, что Клапауций воскликнул:

– Ты неисправим. Вечно сначала делаешь, потом думаешь! И что же ты собираешься предпринять, когда мы окажемся там?

– Отниму у него государство!

– А что же ты сделаешь с этим государством?

– Уничтожу! – хотел было крикнуть Трурль, но первый же слог застрял у него в горле. Не зная, что сказать, он буркнул наконец: – Устрою выборы. Пускай сами себе подыщут справедливых владык.

– Ты их запрограммировал как феодалов и ленников – так что же им дадут выборы, как повлияют на их судьбу? Надо было бы сначала разрушить всю структуру этого государства и заново все соединить…

– Но где кончается изменение структуры и где начинается переделка сознания?! – крикнул Трурль.

Клапауций ничего ему не ответил, и так они летели в угрюмом молчании, пока не увидели обиталище Экзилия.

Когда же они перед посадкой облетели по орбите этот шарик, удивительная картина представилась их глазам.

Всю планету покрывали неисчислимые признаки разумной деятельности. Микроскопические мосты, как черточки, виднелись над водами ручейков, а в лужах, отражающих звезды, полным-полно было кораблей, с высоты похожих на плавающие стружки… На ночном, окутанном мраком полушарии густо рассыпалась блестящая рябь освещенных городов, и на светлом полушарии тоже повсюду виднелись замки, города и селения, но обитателей, из-за их ничтожной величины, не удавалось разглядеть и в самые сильные бинокли. Только от короля ни следа не осталось, будто земля под ним разверзлась.

– Нет его… – прошептал изумленный Трурль. – Что они с ним сделали? Им удалось проломить стенку ящика, и они заселили всю эту кроху…

– Смотри, – сказал Клапауций, заметив медленно тающее облачко, похожее на крохотный грибок для штопки. – Они уже знакомы с атомной энергией… А там, дальше, – видишь эту стеклянную штуку? Это остатки ящика, которые стали чем-то вроде святыни…

– Не понимаю! Все же это была только модель… Только процесс со множеством параметров, монархический тренажер, имитация… сопряжение переменных в мультистате… – бормотал ошеломленный, обалдевший Трурль.

– Да. Но ты допустил непростительную ошибку излишнего совершенства в подражании. Не желая создать всего лишь часовой механизм, ты создал невольно, из педантичности, нечто возможное и необходимое – что является противоположностью механизма…

– Не продолжай! – крикнул Трурль.

Они все смотрели на планету, и вдруг что-то ударилось об их корабль, но слабо, едва коснувшись; они увидели этот предмет, так как его освещала исходящая сзади струйка тусклого свечения. Был это кораблик, а может, искусственный спутник, удивительно похожий по форме на те стальные сандалии, что носил тиран Экзилий. Подняв глаза кверху, они увидели высоко над планеткой светящееся тело, которого в прежние времена здесь не было, распознали на его округлой, идеально холодной поверхности стальные черты Экзилия и поняли, что он сделался Луною микроминиантов.