«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,
Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.
За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,
за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.
Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…
поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.
Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,
Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.

Любовь не девается никуда, а только меняет знак,
Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк.
Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,
Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).

Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел –
Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.

А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,
Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.
А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,
Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.

Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,
Что мне, последнему из шутов, необходима ты?
И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,
Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.

Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,
А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.
Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, –
Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.

Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…
Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.

1995

* * *

…Но образ России трехслоен
(Обычай химер!),
И это не волхв и не воин,
А вот, например.

Представим не крупный, не мелкий,
А средней руки
Купеческий город на стрелке
Реки и Реки.

Пейзаж его строгий и слезный –
Хоть гни, хоть ломай.
Не раз его вырезал Грозный
И выжег Мамай.

Менял он названия дважды –
Туда и сюда.
А климат по-прежнему влажный:
Вода и вода.

Теперь он живет в запустенье,
Что год – то пустей:
Засохшая ветка на стебле
Торговых путей.

Зимою там горы сугробов
И прочих проблем.
И книжная лавка для снобов
В них тонет совсем.

Там много сгоревших строений,
Больших пустырей,
Бессмысленных злобных старений –
Что год, то старей.

От мала, увы, до велика,
Чтоб Бога бесить,
Там два предсказуемых лика
Умеют носить:

Безвыходной кроткой печали
И дикости злой.
Они, как сказал я в начале, –
Поверхностный слой.

Но девушка с местных окраин
С прозрачным лицом,
Чей облик как будто изваян
Античным резцом,

Собой искупает с избытком
Историю всю –
С пристрастьем к пожарам, и пыткам,
И слезным сю-сю.

Красавица, миру на диво, –
Сказал бы поэт,
Который тут прожил тоскливо
Четырнадцать лет.

Все знает она, все умеет,
И кротко глядит.
И в лавке для снобов имеет
Бессрочный кредит.

И все эти взятья Казаней,
Иван и орда,
Недавняя смена названий
Туда и сюда.

Метания спившихся ссыльных,
Дворы и белье –
В каких-то последних усильях
Родили ее.

В каких-то немыслимых корчах,
Грызя кулачки…
Но образ еще не закончен,
Хотя и почти.

Я к ней прибегу паладином,
Я все ей отдам,
Я жизнь положу к ее длинным
И бледным ногам.

Она меня походя сунет
В чудовищный рот.
Потом прожует меня, плюнет
И дальше пойдет.

2016

Отправить