Какое-то время Генка думал, что спит. Возможно, так и было. Прижавшись телами, согреваясь друг другом, они окунулись в беспамятство. Маруся посапывала, иногда морщась, покашливала во сне. Ему же из сна в мозг протиснулись пульсирующие раздражающие червячки, сплелись в клубок и пульсировали. Именно так Генка представлял себе подобные мысли. Они пришли, разбудили. Со стороны реки подкрадывался вечер, бросая бордовые отблески зарницы на потемневшие ветви пихт.

Грубо и неприятно замельтешили в сознание события, произошедшие так недавно, но казавшиеся такими же древними, как и пещерный век. Мёртвый радист. Смерть Спортсмена. Повешенный Балагур. Слизень на автоматах. Сплетающееся из мертвецов чудовище. Генка вспомнил, что якобы разгадал замысел монстра-Шурика при встрече у реки. Так ли это? Цепная реакция смертей, определённая им как «эффект вампира», имела место быть, как говорится. Спортсмену процарапали горло, и он заразился, затем Шурик неосторожно уснул на посту и был покарябан Спортсменом. Балагур, в свою очередь, проявил неосторожность и, не дождавшись перевоплощения, повесился. Из звена выпадал Командир, превратившийся в монстра без всякого на то основания.

Генка улыбнулся. Если попытаться объяснить хоть часть своих подозрений психиатру, то его давно уже направили бы клеить картонные коробки. Но рядом спит девушка, очевидец и свидетель. А как сказал герой известного мультсериала: «Это только гриппом вместе болеют. А с ума сходят поодиночке». Значит, должно быть какое-то объяснение?

Но если вдуматься – какое объяснение можно дать страху. Именно в непонятности, в разрушении связей логики и реальности суть ужаса. Безосновательность случившегося – причина дискомфорта эмоций. Возможно, так бы ответил Борис. Генка пытался сосредоточиться на определении страха, подспудно понимая, что многие и многие философы, психоаналитики уже неоднократно и всесторонне препарировали это чувство. Но разве от этого люди перестали бояться? Столкнувшись с непонятным, он как человек не мог уступить, пока не объяснит всё себе сам. Конечно, можно испугаться, когда тонешь, можно испугаться упасть с велосипеда, но с подобными комплексами люди живут годы и десятилетия. Кто-то боится мышей, кто-то высоты, тот – попасть в автокатастрофу… Ученые изобрели много обозначений болезней – клаустрофобия, шизофрения, паранойя и кучу маний от преследования до величия. Страх перед прекращением существования, плотский страх смерти.

Но как быть с другим, невидимым и беспричинным ужасом? Когда знаешь, что всё рушится. Когда понимаешь своё бессилие предотвратить подобное. И что ужасней: испугаться или жить под воздействием пережитого страха всю последующую жизнь, чувствуя себя нарушенным, зажатым и подавленным?

Гена попытался вырваться, избавиться от подобных рассуждений, заведомо уводящих в тупик. Куда важней на данный момент «эффект вампира». Не слишком ли однобоко рассмотрел случившееся? Если провести другую линию, связать события другим узлом, то так ли выпадает Командир из общего числа жертв? «Чёрт, я думаю как паршивый ученый! Или сочинитель детективов!» – изумился себе Геннадий. Но именно подобный подход, отстранённый от философствующих изысканий и собственных эмоций, в данный момент был ему более симпатичен. Неважно, что тебя хотели испугать. Не столь значимо, что хотели испугать до степени самоуничтожения. Интересно – зачем? Удав и кролик? Масса. Вечность. Космос. Связать воедино. Понять. Ладно, пусть – детективщик! Всегда и везде у любого преступления есть три составные части. Надо узнать способ, определить возможность и выявить мотив – только тогда найдёшь преступника. А что преступление свершилось, Молчун не сомневался. Причём его масштаб поражал воображение, а размах заставлял Джека Потрошителя скукожиться в невинного младенца, написавшего в штанишки. Даже Гитлер представлялся этаким шалуном, пойманным за карманную кражу. Хотя с юридической точки зрения состава преступных действий не было, но Геннадий решил зацепиться за очевидное и заранее вынес смертный приговор за умышленное убийство Спортсмена, Шурика, Бориса и лейтенанта Бортовского.

Больше всего сейчас он жалел о напрасно упущенном времени. Попытки выяснить: кто куда стрелял, почему кто-то кому-то чего-то не сказал – казались настолько несущественными и бессмысленными, что оставалось просто-напросто выбросить их в помойку и направить память в иное русло. Генка попытался восстановить ВРЕМЯ. И тут всё складывалось. И пугало. МЫ УЧИМСЯ! ХА-ХА-ХА! МЫ УЧИМСЯ!

Академик и пилот умерли сразу. Что помешало им? Авария? Но узнать, как и когда они превратились в монстров теперь невозможно. Да и зачем?

Радист тоже заразился сразу. Или нет? Так или иначе, но он продержался дня четыре, сумев избавиться от преследовавших его монстров. Как? Теперь он знает. Тараканы. Большие, огромные тараканы на унитазе или где ещё там… Двухголовые крысы. Ртуть. Академик отобрал у выведенных им организмов возможность размножаться. И они нашли выход. «Совокупляются» – написал радист. Точно так же скатывается снежный ком, так притягиваются отдельные крупицы ртути. Множество тараканов слились в несколько крупных. И дай им время – итогом был бы один гигантский таракан. У «академика» и «пилота» настал час «спаривания». При этом акте даже муху убить намного проще, чем гоняясь за ней с полотенцем по всей квартире. Подобное произошло с зэками, медведем, Балагуром и останками Шурика, что позволило выиграть время и удрать через огонь. Зелёные и белые зарубки, царапины на коре. Расчленённые тела монстров в могиле. Им удалось срастись только одной рукой.

Десять пальцев. Точка. Загадке конец.

Могут ли вновь соединиться разрубленные части монстра? Вряд ли. Ни Спортсмен, ни академик с пилотом не приняли участие в мертвячной случке. Возможно, радист был намного умнее, чем показалось с самого начала. Обряд захоронения. Священный, богоугодный обряд. Кучи преданий и легенд о призраках – итогах непогребённых тел. Узют-каны. Души умерших, не находящие покоя. Вымысел? Легенды? Стоит только вспомнить, что руководствуясь древним ритуалом, до начала века шорцев хоронили привязывая к ветвям деревьев, считая, что так они будут ближе к небу. Предварительно натёртые бальзамирующим составом покойники высыхали, и процесс распада заканчивался обычной шелухой – ни запаха, ни тлена. Язычество придавало тела усопших костру. Каждый сам выбирает, как ему избавляться от своих мертвецов. Но предание тела земле, как бы кощунственным и негигиеничным, если вдуматься, это ни выглядело бы, явилось оптимальным вариантом для всех стран и народов, не исключая, конечно, кремацию.

Человек пробует, ошибается и пробует опять. Тело – земле, возможно, результат бессчётного количества ошибок. Монстры, драконы, ведьмы, духи, дэвы, демоны, джинны, лешие, русалки – кто они? Предания? Сказки? Попытки найти результативный способ погребения, чтобы мёртвые не возвращались? Конечно, радист не думал об этом. Он поступил, как считал нужным. Накрошив у ствола ели, похоронил, раз и навсегда избавившись от «узют-канов». И слава богу что есть такой катализатор – земля. Иначе бы давно твоим соседом по лестничной площадке мог бы оказаться оборотень, а вечер в баре легко можно было бы скоротать с водяным и парочкой сирен.

Молчун считал, что радист, возможно, был настолько разумен, что хотел покончить с собой, когда почувствовал симптомы болезни. Какие симптомы? Голоса в голове. Призраки. Что ещё? Как знать, что пытались вывернуть из его воспоминаний? Смерть любимого домашнего питомца? Жестокие юношеские забавы? Армейские несчастья? Гибель друзей, близких? Радист пошёл к вертолёту. Зачем? Хотел устроить самосожжение, избавляясь от собственного тела? Пролитое топливо или ещё что? Пока не важно. Важно, что не дошёл.

Генке трудно было поставить себя на место медведя. Но предполагая самое худшее, Молчун склонился к мысли, что радист сам напал на зверя, и двигало им не самоуничтожение, а другая, зловещая цель – заразить, поскольку как такового радиста уже не было. Был монстр, управляемый таинственной силой ПБО-41. И вместо одного узют-кана стало два. Плохо, что невозможно определить, когда всё-таки радиста коснулась, если так можно выразиться, печать чумы. Когда сражался с предыдущими монстрами? Когда хоронил их? В вертолёте? Но по самым приблизительным расчётам инкубационный период растянулся в сутки-двое.

Спортсмен умер часов через десять после схватки с мертвецом. Какое-то время понадобилось на перевоплощение. Шурик продержался примерно столько же, даже чуть побольше. Сашка сбежал ночью. Балагуру же понадобилось всего часа три! Бортовский, как решил Геннадий, подвергся столкновению с ПБО намного раньше всех – неделю назад, зато процесс перевоплощения снизился до нескольких минут. Значит ли это, что он раздвоился изнутри, и лишь смерть выявила уже конечный результат изменений? Молчун не очень был силен в физике и медицине, но на уровне элементарных знаний предположил, что инкубационный период зависит от количества попавших в кровь частиц ПБО-41. Командир стал слизнем, не подозревая об этом. Пугала мысль о том, что подобный белый червь, возможно, и представляет собой то, к чему стремится «предполагаемый преступник». Значит Спортсмен, Шурик, медведь и Борис со временем должны были стать червями?

Нет! Нельзя забывать об ошибке Пантелеева. Со временем они должны были стать ОГРОМНЫМ ЧЕРВЁМ!

Геннадий смотрел в серое небо, на плече посапывала девушка. Было холодно. Он продрог изнутри, колотила дрожь – глухая и непроходящая, как икота. Костёр отжил своё и сворачивался дымочками. Генка осторожно, чтобы не потревожить Марусю, поднялся, шатаясь, побрёл к берегу. Ветер обхватил обнажённое тело, противными пальцами сжимая мышцы до судорог. Постояв на отвесном берегу, чувствуя холод, Молчун закричал, обращаясь к бушующему через реку пожару:

– Ненавижу тебя, слышишь! Я убью тебя, сволочь! Я тебя достану!

Огонь равнодушно продолжал жрать пережёванные клочья тайги. Генка поплёлся назад, прикрывая лицо и срам от хлеставших веток.

– Какой я идиот! – бубнил он. – Прости, Господи. Ну надо же быть таким кретином! Никаких червей. Не должно было быть никаких червей. Пока не должно…

Марусе снился огонь. Они бежали от страшного создания, пересекая горящий участок тайги, но теперь всё было наоборот. Огонь сжигал их, а не чудовище. Довольно посапывая, ужасный медведь приближался. А она билась, запутавшись в паутине мухой, зарываясь в огонь лицом и руками, понимая, что горит. Видела чёрную, лопавшуюся и сползающую лоскутками кожу на руках. Но жарко не было. Было холодно. Могильно холодно.

Она бежала, горела и мёрзла. Генка исчез, возможно, спрыгнул в воду. Она помнила, что они прыгали с обрыва и этим спаслись. И стремилась повторить прыжок. Но – как бывает во сне – неожиданно для себя сделала противоположное. Вырвавшись на оголённую гранитную площадку, вместо прыжка в бездну, обернулась и замерла, ожидая приближения чудовища.

Монстр надвигался механически, неумолимо, огромная лысая голова, покрытая как бы родовой плёнкой, на вытянутой морде кровожадный оскал. Опалённая щетина стала рыжей. Он уже так близко, что виден затянутый белой пеной глаз, второй вместил в себя ненависть за двоих; мокрая чёрная ноздря, похожая на свиной пятачок, скукожилась коростой: «Можно мне его убить?», «Леший какой-то!..», «Башку ведь прострелю ей, башку…» Нечто знакомое, сон преломлял прошлое, искажая и намекая на свою способность предсказывать. Раскрылась чёрная пасть чудовища, и Маруся зарычала. Почувствовала, как от напряжения сводит лапы и хвост, и поняла, что она больше не человек. Она – лисица. Рыжая лиса на дороге с залитой кровью мордой. Она – мёртвая лиса, обшелушённая огнём суть. Вживаясь в своё новое обличье, продолжала рычать, и чудовище попятилось от неё, но глазело безумным, противным глазом, в котором отражались блики огня…

Потом она проснулась, Пахан смотрел на неё каким-то пренебрежительно любующимся взглядом. Его безобразное лицо, заросшие грязной лопатой бороды, вызвало резкую вспышку ненависти. Она ещё была лисой и вздёрнула верхнюю губу, собираясь оскалиться. В тот момент она хотела одного – убить. Неважно почему, но чувствовала желание убить именно его, именно сейчас, пока не поздно… Затем сознание подёрнуло остатки сна туманом реальности, и она поняла причину похотливого взгляда. Она – голая! Она недавно была с мужчиной, но было всё равно – потому что холодно и не всё равно – потому что хорошо. И в конечном итоге то, что невесть откуда взявшийся зэка сейчас смотрит на неё – тоже всё равно, потому что холодно.

– Оденься, по-моему, высохло, – Молчун подал ей одежду. – Как себя чувствуешь?

– На Гавайях, в пятизвездочном отеле было бы получше, – прохрипела Маруся, не узнав своего голоса, вначале испугалась – простуда, падла, добралась! Но потом прокашлялась и почувствовала себя нормальной, даже отдохнувшей. Не Гавайи, но всё-таки. Одежда действительно просохла и напоминала одежду, несмотря на многочисленные выгоревшие места. Не надо было зеркала, Маруся и так мысленно сравнила себя с певицей, которая некогда выходила на сцену в заранее продуманно надорванной тельняшке и пела про Анку-пулемётчицу.

Молчун тем временем продолжал осмотр рюкзака, не отдавая себе отчёт, что испугался, когда, проснувшись, пошёл на берег и, занятый мыслями, грозил кулаком ветряным мельницам – то бишь пожару. А возвращаясь, услышал сиплое: «Начальник! Это я! Не стреляй!» Пахан вышагнул из-за дерева и поднял руки. В одной разместился автомат, за плечом свисал рюкзак. Тогда и прижал непонятный мандраж. Не стреляй? Из чего он мог, голый, стрелять? А вот автомат у зэка выстрелить мог. Минутой позже Генка сообразил, что Пётр настроен миролюбиво. Они дошли до прогоревшего костра, Маруся ещё спала. Одеваясь, ждал, что вот-вот за спиной щёлкнет затвор. И даже теперь, когда Пётр Батькович как его там… Смирнов – при побеге убил двоих – оказался кем-то вроде Деда Мороза, или как там у них на зоне говорят – проканал за бородатый холодильник, Молчун ощутил неприятную досаду связанную с его появлением.

Первым делом Генка забрал у Петра автомат, проверил магазин – патроны есть. Затем зэка охотно решил поделиться содержимым рюкзака. Покойный Иван Николаевич, как всегда, оказался сукиным сыном. Харчи, сигареты, два заряженных магазина и в данной ситуации очень важная вещь – карта: спокойненько хранились в рюкзаке, который мог бы и сгореть. Пахан в который раз неторопливо рассказывал, как он спас рюкзак, а потом перебрался на этот берег. Маруся набросилась на консервы и колбасу, жаль – хлебушком не запасся товарищ лейтенант. Молчун же наслаждался сигаретой, чистил пистолет и тайком разглядывал Петра.

Что ни говори, как ни воспринимай, но он-таки подошёл как никогда вовремя. А мог же уйти и в одиночку, оставив немногочисленные запасы себе? Или не мог? Карта была, дорогу нашёл бы. Что ему надо? Маруся же и не скрывала неприязни к новому попутчику, ела, ёжилась, жалела о сгоревшей новенькой куртке, потом курила, сидя по-турецки, и всем своим видом показывала, что для неё человека – Петра, что по идее доставил ей возможность поесть и покурить – не существовало. Пахан воспринял подобное поведение спокойно, не ждал же он, в конце концов, что она полезет целоваться. На расспросы отвечал бойко, но с привычной ленцой часто допрашиваемого:

– Карася, нах, рысь задрала. Пошёл за водой и нарвался. Я её из пистолета… Того, что последним патроном вашего…

– Понятно, – Генка перебил, – ещё слышал, что ребятишек вы зачем-то убили?

– Так не было меня там, начальник, – зачастил Пахан. – Тут дружок мой, Витька, на дерево залез посмотреть идти куда. А потом сорвался. С ним, значит, пока не успокоился. Злился на них за то. Не было меня там.

– Главный он у них! – не выдержала Маруся. – Сама слышала, как нас убить планировал.

– Я ж того, начальник! Я по-чистому, с повинной. Жрать вот принёс. Ствол сдал.

Молчун курил и думал. Вышло по-идиотски, но получилось, что именно ему сейчас надо принять решение. К представителям власти себя относить не хотелось, но факт оставался фактом. Перед ним опасный преступник, и он их выручил. Пристрелить его, по совету Лёхи Егорова, рука не поднималась. Значит, возьмёт с собой, как решил уже однажды.

– Слушай, леший. Тут тебе не ментура и не прокуратура. Тайга. В качестве пленного взять не могу. Возиться не хочу, да и не получится. В разных мы весовых категориях. С нами пойдёшь – сдам, и там будешь рассказывать, что хочешь. По-другому – делим провизию, и ступай с богом.

– Куда? – уныло откликнулся Пётр. – Урюк, думаю, хоронился. Да и сгорел, пидор. Некуда мне…

– Чего ж бежал?

– Ноги зудели… Да и скопытиться на киче – не то, на волюшке интересней как-то. Болею я, – Пахан коснулся уродливого носа. – Вначале думал – сифилёк. Ан – хрен редьки не слаще. Рак кожи, сказали.

– Марусь, чего с ним делать? С колобком? От дедушки ушёл, от бабушки ушёл, от дяди сбег… Тебе плохо?

Да, ей стало плохо! Голова закружилась, кровь отхлынула от лица. Только что всё было о›кей, она отдохнула, курила, ненавидела зэка, любила Гену… Медведь сгорел, покойники больше не оживают. Но шутка про колобка ей не понравилась. Очень не понравилась. И вообще, если у неё когда-нибудь появятся дети, то эта сказка будет исключена из репертуара чтения на ночь. Она вспомнила, чем кончается сказка. Лиса! Опять лиса. Маруся почувствовала, что должна рассказать Генке про лису, Барса, про Анчола и лодку. Немедленно! Возможно, он догадывается, что произошло, почему на какое-то время узют-каны взяли верх.

Ему просто необходимо знать всё до конца. Потому что – лиса. Мёртвая живая лиса. И девушка говорила, рассказывала и плакала, плакала и спрашивала, что происходит, что, чёрт возьми, происходит?! Она думала, что её не воспринимают. Смотрела на зэка, тот прятал ухмылку, тогда она, сбивалась, перескакивала с пятое на десятое, тараторила. И закончила недавним сном про то, что лиса – она, умолчав, однако, про изменившегося в сновидении монстра, который ничуть не напоминал медведя. Отметив про себя, что он походил на зэка и волка одновременно. Молчун, как ни странно, принял её рассказ серьёзно, даже взволнованно, дважды курил, хотя собирался экономить сигареты.

– Хочешь, расскажу, что происходит, – ответил через какое-то время после нависшей паузы.

Вот теперь она не хотела. Но Генка продолжал разворачивать перед ней картину своих размышлений. Она не хотела, но слушала.

Уже потом, скачком в памяти назад, мимолетно отметила, как они склонились над картой, как она предложила не идти по прямой через бурелом – это займёт больше времени. Как выбрали самый удобный маршрут – до шахты, всего-то с пяток километров. Там-то наверняка есть люди, машины, конец скитаниям. И даже если нет, то спуститься с горы и пройти к посёлку другой дорогой намного выгодней с точки зрения расстояния. А сейчас они шли рядом, налегке, если не считать автомата, держась за руки, как юные влюблённые. Тот страшный человек, зэка, плёлся с рюкзаком на спине следом, чуть поотстав. И Молчун – она про себя всё ещё так его называла – говорил:

– Было время: когда я зачитывался фантастикой и детективами. Это как семечки, не можешь остановиться, пока не позастревают в зубах и не защиплет язык. После армии не покидало мерзкое ощущение оторванности от жизни. Окружающие меня люди ходили не так, говорили не то и не о том. Я пытался наверстать. Как принято выражаться, утолить информационный голод. Но, скорее всего – искал. Что? Не знаю. Пытался понять некую суть. Жизни ли, человечества, мироздания – ну ты понимаешь. Перечитав всё подобное в заводской библиотеке, почувствовал – язык защипало. Библиотекарша, милая такая женщина, мы с ней как-то хорошо поговорили, дала мне книгу и сказала, что в ней ответы на все вопросы. Книга мне не понравилась, и с тех пор читаю только газеты. Не понравилась, потому что искал ответы, пролистывал, спешил к концу и… ничего определённого. Тем не менее, вспоминаю её часто. И, кажется, верю – в ней действительно все ответы.

– Что за книга? – Маруся выбирала дорогу автоматически, обходя стороной труднопроходимые участки. Скоро идти будет сложнее, в гору.

– «Машина времени», Герберт Уэллс. Это было так давно, что я не помню деталей, даже как назывались… Морлоки! Вспомнил! Там один чудак прилетел на машине времени в будущее и нашёл две касты: мрачных подземных жителей, управляющих механическими машинами, и милых весёлых дармоедов, живущих на всём готовом. Но ночами морлоки ели жизнерадостных эолов. Тогда не было важным для меня социальность метафоры и сюжет, просто хотел знать – что дальше. И когда герой, двигаясь через века и тысячелетия, попадает в далёкое будущее, он видит умирающее солнце, безразмерный океан и гигантских крабообразных существ.

Ещё раньше в одной из научных книг я случайно обнаружил просчитанный учёными вариант человека будущего. Его скелет с пояснениями и указателями, с цифрами. Рисунок потряс. Как бы это объяснить? Ну, вот учебник математики. Смотришь на задачу – ничего ясного. Только загляни в ответы – и всё сложилось. Уэллс составил задачу. Ещё раньше я увидел ответ. Читали ли те учёные Уэллса? Скорее всего, образованные же люди. Скелету на рисунке оставалось два шага до краба.

В тексте пояснялось, что в связи с эволюционным переходом человека на растительную и химическую пищу, с учётом быстрорастущего множества обслуживающей техники, пропадёт необходимость в так называемых «атавизмах», доставшихся нам от обезьяньих предков. Укоротятся ноги, срастутся лишние пальцы, исчезнут несколько рёбер, уменьшится таз, позвоночник и челюсти, а вот голова, по мнению тех умников, из-за возрастающего интеллекта увеличится раза в два, а то и в три. Представь себе коротышек с широкими головами и длинными ручонками – вылитые весёлые ребята по Герберту Уэллсу.

Теперь представь: живут подобные люди, окружённые компьютерами и летательными аппаратами. Техника работает на солнечной энергии, поскольку полезные ископаемые давно вычерпаны, а межпланетные путешествия, о необходимости которых так долго говорили, ещё не начались. Может, выяснилось, наконец, что мы во вселенной одни, или у братьев по разуму тоже напряжёнка с нефтью. И вообще, они напоминают кубики-рубики. И вдруг лампочка накрылась. Метеоритная пыль поглощает свет и тепло.

Или забыли заплатить за электроэнергию. Или перегорел главный компьютер – мало ли подобных сюжетцев? И вот наши далёкие потомки вынуждены покинуть уютные бытовые условия, где всё было на халяву, как при коммунизме, и выносят свои непривыкшие к работе тела в поисках – чего бы перекусить. Если бы ты видела тот рисунок, то поняла бы – с такой большой головой и маленькими ногами ходить невозможно. Запнувшись об первый же камень, потомок бултыхнется рожей вниз – голова перевесит. И естественно, с ходом эволюции они сообразят, что ползать удобнее, чем всё время падать, тем паче жрать приходится травушку, заодно и наклоняться не надо. Эволюция берёт своё, и от долгого ползания лет через миллион локти, ноги и пузо покроются прочным панцирем, челюсти вытянутся, мозги усохнут – нет им применения без замысловатой техники. Помнишь – два-три пальца исчезли до катастрофы? Прибавь долгое срывание трав на обед, и имеем те же клешни. У них ещё и глаза выпучатся от высматривания врагов и пищи. Единственное, что никак не вязалось с Уэллсом – размер краболюдей. Там – гиганты со скалу, а тут – по всем законам природы и физики существа должны уменьшаться.

Прошло много времени, я оказался в тайге, искали академика, и тут подоспели берестяные письма радиста с одним замечательным словом – совокупляются.

Давай вспомним – с кем мы имеем дело? Лёха Егоров многое бы отдал за ответ на подобный вопрос. Уже неважно по какой причине, но из вертолёта выбрались разумные инфузории-мутанты, которые даже размножаются не делением, а срастанием. Что мы ещё помним со школы об одноклеточных организмах? Высокая степень регенерации. Разрубленные половинки дождевого червя, к примеру, прекрасно существуют друг без друга и даже отращивают утраченную половину. Ящерица – хвост. И у человека несмертельные раны заживают со временем. Но наши инфузории, пусть и трижды разумные, не умеют думать, поскольку они инфузории. Они только и могут, что жрать. Чем больше масса, тем сильнее тянет покушать.

Не забудем про крёстного отца Пантелеева, по доброте душевной наделившего своих деток даром по возможности превращаться в губку, впитывая любые энергетические воздействия. Детки подросли, набрались самостоятельности и принялись впитывать и выплевывать по собственному почину.

Уверен – сначала пробовали на насекомых. Но те, бедняжки, недолгожители – тем паче, чтобы воскреснуть, надо умереть.

Во время инкубационного периода естественная смерть побеждала. И началось всё с какого-нибудь кузнечика или муравья. Кузнечика съела мышка, а мышку твоя лиса. Просто повезло, что не попало на птиц. Если повезло… Опыт с лисой ПБОшкам понравился, тут же оказались полезные экземпляры – парочка трупов. Набирается масса, инфузоришный разум продолжает искать жратву. А тут и мы, во главе с товарищем лейтенантом и со своими мыслями и проблемами. Свежатинка. Пресыщенная ультрафиолетом и рентгеном инфузория набрасывается на новую энергию – мысли. Обычные человеческие мыслишки.

И натыкается на что-то, что ей не понравилось. Не понравилось и всё тут. Наши с тобой мысли, Маруся.

– Убирайся, проваливай, катись отсюда со своей тарахтел-кой, так? – девушка, видимо, хотела улыбнуться, но вышло жалобно, она это поняла и отвернулась.

– Мне же напомнили про пистолет. Думаю, подобной чести удостоился и Борис. И знаешь, о чём это говорит? Мы сильнее своих мыслей. Мы смогли победить у реки. Мы выжили. Мы ещё живы. А Боря… дал слабину.

– И я, – смахнула слезу Маруся. – Когда… они окружили меня… с ножами…

– Перестань реветь, ладушки? А то я не сосредоточусь и не разберусь, упущу что-нибудь.

– Не всё ли равно? Оно умерло, сгорело. И лиса подохла давно. Зачем ворошить?

– Должен тебя огорчить, – Молчун остановился, прижал её к себе и заглянул в глаза. – Только обещай без истерик?

– Нет. Не говори, – в её глазах он увидел глубокий ужас и понял, что боится сам.

Виски разрывались, пульсирующий пчелиный рой давно прочно засел в затылке. И глядя в глаза своей женщине, в глаза досрочно состарившиеся, с ледяной ноткой садизма сказал:

– Мы срубили верхушку. Корни ещё в земле…