Книга: Там, где раки поют
Назад: 6 Лодка и мальчик 1952
Дальше: 8 Со знаком минус 1969

7
Рыболовный сезон
1952

В тот же вечер, после того как мальчик с удочкой проводил ее через болото домой, Киа сидела, скрестив ноги, в своей постели на веранде. Дождь прекратился, и сквозь залатанную сетку просачивался туман, холодил лицо. Киа думала о мальчике. Он как Джоди, сильный и при этом добрый. Она давно уже ни с кем не разговаривала, кроме отца да иногда миссис Синглтри, кассирши из “Пигли-Вигли”. Та с недавних пор взялась учить ее различать монеты – четвертаки, пятаки, десятицентовики, а пенни Киа и так ни с чем не спутает. Но миссис Синглтри любила совать нос не в свое дело.
– Детка, скажи, как тебя все-таки зовут? А мамы твоей почему не видно? Не встречала ее с тех пор, как репа взошла.
– Ма по дому хлопочет, а меня за покупками посылает.
– Да, детка, но покупок твоих так и так на семью не хватит.
– Мэм, мне пора, маме срочно нужна крупа.
Киа всячески избегала миссис Синглтри и, если могла, подходила к другой кассирше – та ни о чем не расспрашивала, только ворчала: мол, в магазин босиком заходить нельзя. Киа подумывала ответить, что брать виноград ногами не станет. Да и кому он нужен, такой дорогущий?
Время шло, и Киа не с кем было словом перемолвиться, разве что с чайками. Договориться бы как-нибудь с Па, чтобы давал ей лодку. На болоте можно собирать перья, ракушки, а если повезет, и мальчика того встретить. С ним можно было бы плавать по протокам, бродить по торфяникам. Для него она, конечно, еще малявка, зато у него есть чему поучиться, болото он знает вдоль и поперек. Друзей у нее никогда не было, но она понимала, зачем нужны друзья, тянулась к людям.
Машины у Па не было. В лодке он и рыбачил, и в город мотался, и пробирался извилистыми протоками в “Болотные огни”, задрипанный бар и картежный притон в камышах, соединенный с сушей шаткими мостками. Обшитый досками, крытый листами железа, со множеством пристроек, он стоял на сваях, как избушка на курьих ножках, и весь шатался. И туда, и в другие места Па добирался на лодке, лишь изредка ходил пешком – с чего вдруг он даст ей лодку?
Но братьям-то давал, когда та была ему не нужна, – братья ловили на ужин рыбу, вот в чем секрет. Киа рыбалкой не увлекалась, но, может быть, предложить Па взамен что-то другое? Скажем, стряпать, больше помогать по дому, пока Ма не вернется.
Дождь почти перестал, только изредка упадет капля на лист, и тот дрогнет, будто кошка ухом повела. Киа вскочила, вычистила шкафчик-холодильник, отдраила шваброй грязный фанерный пол на кухне, соскребла с замызганной плиты остатки каши. Наутро чуть свет она выстирала отцовское постельное белье, пропахшее потом и виски, и развесила сушить на пальмах. Заглянула в комнату братьев, размером с чулан, вымела пол, вытерла пыль. В тумбочке лежала гора грязных носков, а на полу, на засаленных матрасах, – пожелтевшие комиксы. Киа пыталась вспомнить лица братьев, их ноги в носках, но видела их будто сквозь дымку. Даже Джоди не могла вспомнить, вспыхнут на миг его глаза – и подернутся туманом.
На другое утро, прихватив канистру в один галлон, Киа отправилась песчаными тропами в “Пигли” и там купила спичек, говяжьих костей и соли. Сэкономила двадцать центов. “Обойдусь без молока – бензин нужнее”.
Киа остановилась у заправки “Синг Ойл” на самом краю Баркли-Коув, в сосновой рощице; вокруг заправки громоздились на бетонных блоках ржавые грузовики, валялся железный лом.
Мистер Лейн еще издали приметил Киа.
– А ну кыш, попрошайка! Рвань болотная!
– У меня деньги есть, мистер Лейн. Мне нужен бензин и масло для папиной моторки. – Киа протянула два десятицентовика, два пятака и пять пенни.
– Ради такой мелочи не стоит и напрягаться, ну да ладно, давай сюда свою посудину. – Мистер Лейн взял у нее покоробленную квадратную канистру.
В ответ на ее “спасибо” он что-то буркнул. Путь домой вышел долгим – с каждой милей покупки наливались тяжестью. Наконец, очутившись на берегу лагуны в тени деревьев, Киа вылила в бак бензин и принялась мыть лодку и чистить мокрым песком до блеска.
* * *
Когда пошел четвертый день, а Па все не появлялся, Киа стала его высматривать. Ближе к вечеру в душу закрался леденящий страх, каждый вдох давался с трудом. И снова глядела она на дорогу. Скорей бы Па вернулся, хоть он и злющий. Наконец вечером он показался на разбитой песчаной тропе. Киа бросилась в кухню, положила ему в тарелку гуляш из говяжьих костей с листовой горчицей и кукурузной крупой. Соус она готовить не умела, просто отлила мясного бульону с белыми жиринками в банку из-под варенья. Тарелки были разномастные, щербатые, но Киа накрыла на стол по всем правилам, как Ма учила: вилка слева от тарелки, нож – справа. И стала ждать, прижавшись спиной к холодильнику, будто сбитый аист, распластанный посреди дороги.
Па толкнул дверь, в три широких шага пересек жилую комнату и скрылся в своей спальне, на кухню даже не заглянул и Киа не окликнул. Как обычно. Вот стукнул об пол чемодан, заскрипели ящики комода. Па, конечно, заметит и свежие простыни, и чисто выметенный пол. Не увидит, так унюхает.
Через минуту-другую он сунул голову в кухню – а там накрыт стол, дымятся тарелки. Он посмотрел на Киа, прижавшуюся спиной к холодильнику, и они обменялись взглядами, будто видели друг друга впервые.
– Эй, пташечка ты моя, что это? Ты будто раз – и выросла! Стряпаешь и все такое! – Он не улыбнулся, но лицо было умиротворенное. Он весь оброс, тусклые волосы свисали сосульками. Зато трезвый, Киа сразу поняла.
– Да. Я еще и хлеб кукурузный испекла, да только вышел он невкусный.
– Все равно спасибо. Вот умница! Ох и вымотался я! И жрать охота, целого кабана бы съел!
Он выдвинул стул и сел, а следом Киа. Молча накладывали они в тарелки еду, обгладывали с костей волокнистое мясо. Па принялся высасывать позвонок, небритые щеки жирно лоснились. Кости он обгладывал до блеска.
– Наваристая штука, это вам не лист капустный на хлеб положить! – нахваливал он.
– Жаль, хлеб не удался. Наверно, соды недоложила, а яиц переложила. – Киа отвыкла свободно разговаривать, но и замолчать уже не могла. – У Ма вкусный получался, а я не запоминала, как его печь… – Тут Киа осеклась: не стоит говорить о Ма.
Отец придвинул к ней тарелку:
– Добавка есть?
– Да, сколько хочешь.
– А хлебца брось прямо сюда, сверху. Люблю бульон вымакивать, а хлебец твой, уж как пить дать, будет в самый раз – дырчатый, как оладушки!
Положив ему добавки, Киа улыбнулась про себя. Кто бы мог подумать, что их сблизит кукурузный хлеб!
Но теперь, поразмыслив, она вдруг испугалась: если попросить у Па лодку, он решит, что она только ради этого старалась. Изначально, конечно, так и было, но сейчас все по-другому. Ей нравилось сидеть с ним за столом по-семейному. И так и тянуло поговорить.
И она не стала выпрашивать лодку, а сказала:
– Возьмешь меня когда-нибудь на рыбалку?
Па расхохотался, грубовато, но по-доброму, – впервые с тех пор, как ушла Ма и остальные.
– На рыбалку хочешь?
– Еще бы!
– Ты же девчонка! – отозвался он, уткнувшись в тарелку и обгладывая кость.
– Да, твоя дочь!
– Ладно уж, возьму как-нибудь.
Наутро Киа неслась сломя голову по песчаной тропе, растопырив руки, пуская пузыри. Взлететь бы над болотом и высматривать птичьи гнезда, а потом взмыть еще выше, парить бок о бок с орлами! У нее не руки, а крылья, – распластать бы их и подниматься, ловить потоки воздуха! Вдруг голос Па вернул ее на землю. Крылья поникли, сердце оборвалось. Видно, Па понял, что она брала лодку! Киа уже представила, как он лупит ее веслом. Надо затаиться, дождаться, когда он будет пьян, тогда он ее нипочем не найдет. Но Киа стояла посреди тропы, на самом виду, и Па был уже тут как тут, с шестом и удочками, и махал ей: сюда! Киа подошла поникшая, испуганная. На дне лодки валялись снасти, а под сиденьем – мешок с запасом кукурузного виски.
– Залазь, – небрежно бросил Па.
Киа ни обрадоваться не успела, ни поблагодарить – увидев его пустые глаза, она притихла, забралась в лодку и уселась на носу, глядя перед собой. Па завел мотор, и они пустились вдоль протоки, петляя в камышах, и Киа старалась запомнить все приметы – каждую корягу, каждый пень. В тихой заводи Па приглушил мотор и знаком велел ей перебраться на среднее сиденье.
– Ну-ка выцарапай из банки пару червей, – процедил он, не выпуская изо рта самокрутки. И стал учить Киа, как насадить на крючок червяка, как размотать леску, закинуть удочку. Казалось, он уворачивался как мог, лишь бы не коснуться ее ненароком. Говорили они только о деле, на пустую болтовню не отвлекались, не улыбались, но рыбалка их сплотила. Па отхлебнул виски, но потом за хлопотами позабыл о бутылке.
Киа втайне надеялась, что ничего не поймает, но когда леска у нее натянулась, она дернула удочку, а на крючке бился лещ, сверкая серебристо-голубой чешуей. Па опустил его в сачок и, откинувшись на сиденье, захлопал в ладоши, закричал – никогда прежде Киа не видела, чтобы он так ликовал. Киа просияла, их взгляды встретились, вспыхнули радостью.
Пока лещ бился на дне лодки, Киа разглядывала то облака, то цепочку пеликанов на горизонте, лишь бы не смотреть в глаза умирающей рыбе, не видеть, как та разевает рот. Зато теперь она обрела хотя бы подобие семьи, а ради этого стоило помучиться и ей, и рыбе. Рыбу, конечно, жаль, но все-таки…
Под вечер солнце потускнело до масляного цвета, и они не заметили, как плечи у них сами собой ссутулились, руки ослабли.
На другой день они снова пошли рыбачить, и в сумрачной лагуне Киа заметила на воде мягкие пуховые перья виргинского филина. Концы их были загнуты вверх, перья покачивались на волнах, как крохотные оранжевые лодочки. Киа выловила их и сунула в карман. В тот же день она нашла на ветке брошенное гнездо колибри и припрятала под сиденьем на носу лодки.
Вечером Па приготовил ужин – поджарил рыбу, обваляв в кукурузной муке с черным перцем, и подал с кашей и зеленью. После ужина, когда Киа мыла посуду, Па принес в кухню свой старый армейский рюкзак и прямо с порога небрежно бросил на стул. Рюкзак сполз на пол, Киа вздрогнула, обернулась.
– Это тебе, для твоих перьев, гнезд и прочей ерунды.
– Ой… – удивилась Киа. – Ой, спасибо.
Но Па уже вышел на веранду. Киа взяла потрепанный рюкзак – парусиновый, с потайными кармашками и прочными молниями, сшитый на века, – и уставилась в окно. Па ей никогда ничего не дарил.
* * *
Погожими зимними днями, а весной и вовсе каждый день, Киа с Па выходили на рыбалку, то ближе, то дальше; ловили на блесну, на спиннинг. И в заливе, и по берегам ручьев Киа высматривала того мальчика, Тейта, – вдруг он снова здесь рыбачит? Вспоминала его, мечтала с ним подружиться, но не знала как, не знала даже, где его искать. А однажды они с Па зашли за поворот, а он там, с удочкой, – на том самом месте, где они встретились в прошлый раз. Тейт тут же заулыбался, помахал. Киа недолго думая подняла руку и махнула в ответ – еще немного, и улыбнулась бы. Но тут же опустила руку, встретив непонимающий взгляд Па.
– Это друг Джоди, – объяснила она.
– Ты здесь смотри поосторожней с чужими, – предупредил Па. – В лесу полно всякого сброда. Всюду проходимцы, куда ни плюнь.
Киа кивнула, хотела оглянуться еще раз на мальчика, но так и не решилась. И сразу встревожилась: вдруг он счел ее грубой?
Болото Па знал вдоль и поперек, как ястреб знает родной луг, – где охотиться, где прятаться, как отвадить чужаков. И когда Киа с горящими глазами сыпала вопросами, он рассказывал о гусиных перелетах, о рыбьих повадках, учил предсказывать погоду по облакам и распознавать прибрежные течения.
Иногда Киа набивала рюкзак едой, и на закате они ужинали хрустящим кукурузным хлебом с кольцами лука; хлеб Киа научилась печь весьма недурно. Случалось, Па забывал виски и они пили чай из стеклянных банок.
– Знаешь, наш род не всегда был такой бедный, – заговорил как-то Па, когда они, сидя под дубом, удили рыбу в бурой лагуне; над водой толклась мошкара. – Были у нас земли плодородные, растили и табак, и хлопок, и много чего еще. Близ Эшвилла. Бабушка твоя, моя мать, щеголяла в длинных юбках, а шляпки носила здоровенные, с колесо. Жили мы в двухэтажном особняке, с верандой во всю стену. Одно слово, роскошь!
Бабушка. Киа раскрыла рот. Где-то у нее есть – или была когда-то – бабушка. Где же она сейчас? Так и тянуло спросить, что с ними со всеми сталось, но не хватило духу.
А Па продолжал, будто сам с собой разговаривал:
– А потом все пошло наперекосяк. Я был тогда еще малец, не помню ничего, знаю только, что началась Великая депрессия, хлопок сожрали долгоносики, и все пропало. И остались мы в долгах по самые уши.
Киа пыталась по этим обрывкам воссоздать его прошлое. О мамином прошлом речи не шло – Па приходил в ярость, стоило заговорить о том, как жили они до рождения Киа. Она знала, что мамина семья была откуда-то издалека, там Ма покупала в магазинах платья с перламутровыми пуговками, атласные ленты, кружева. Когда они перебрались в хижину, Ма спрятала платья в сундуки и раз в несколько лет доставала одно и превращала в будничное – новые покупать было не на что. А теперь и наряды, и их история сгинули; все спалил Па после ухода Джоди.
Они порыбачили еще немного, глядя в неподвижную воду, припорошенную нежной желтой пыльцой, и Киа уже и не надеялась на продолжение рассказа, но Па добавил:
– Возьму тебя как-нибудь с собой в Эшвилл, покажу тебе землю, что была когда-то нашей и стала бы твоей.
Вскоре он выдернул из воды удочку:
– Глянь, детка, ну и чудище я выловил – что в твоей Алабаме!
В хижине они нажарили рыбы и кукурузных оладий “с гусиное яйцо”. После ужина Киа разобрала свои сокровища: насекомых пришпилила на картонки, а перья развесила на стене дальней спальни – красота, да и только! А потом, лежа в постели на веранде, слушала, как шумят сосны. Закрыла глаза и вновь широко открыла. Па назвал ее “детка”!
Назад: 6 Лодка и мальчик 1952
Дальше: 8 Со знаком минус 1969